Профессия молодой отрасли
Я заканчивал десятый класс в городе Талды-Курган на юге Казахстана в 1956 году. К нам приехал брат мамы, Леонид Стаценко. Он был директором профессионального училища, которое готовило молодых рабочих для атомной промышленности. После школы я собирался поступать в МАИ, но дядя убедил меня попробовать себя в этой совершенно новой отрасли — атомной.
В 1956 году специалистов для атомной промышленности готовили на физико-техническом факультете в Уральском политехническом институте, в Томском политехническом институте, в МИФИ и в МФТИ. Я отправился поступать в Уральский политех. В Свердловск я прилетел на самолете, летел 12 с лишним часов, самолет назывался Ли‑2, он 45 минут находился в воздухе, а затем час на аэродроме, где его заправляли и готовили к следующему перелету. Маршрут был таким: Алма-Ата — Балхаш — Джезказган — Акмолинск — Кокчетав — Петропавловск Северо-Казахстанский — Свердловск. Вылетел я в пять утра, а прилетел в Свердловск вечером, в итоге потерял счет времени. На Урале летом светло до десяти часов вечера, а на юге Казахстана в шесть-семь часов уже темень сплошная. Так что вышла забавная история. Я подумал, что опоздал, и побежал в институт, начал ломиться в дверь, а мне швейцар (представьте, тогда были швейцары в политехническом институте) из-за стекла кричит: мол, приходи к девяти утра. Тут только до меня дошло, что сейчас же вечер, а не утро! Вот таким образом, под влиянием родного дяди, я пошел учиться на специалиста атомной отрасли. Школу я окончил с золотой медалью, а как раз в 1956 году экзамены для медалистов заменили на собеседование с преподавателями факультета, по итогам которого меня приняли в вуз.
Физтех УПИ давал очень серьезную подготовку, учили шесть лет: математика, физика и все остальные профильные предметы. В 1960 году, после четвертого курса, я приехал на практику на Уральский электрохимический комбинат, а в 1961 году вернулся туда уже на преддипломную практику. Меня направили заниматься масс-спектрометром с неоднородным магнитным полем в центральную заводскую лабораторию. В это время на УЭХК шел пуск первого «газотурбинного» участка (тогда для секретности газовые центрифуги называли газовыми турбинами). Первый большой участок состоял из машин в одноярусном исполнении. Там случилась нештатная ситуация. Чтобы выяснить ее причины, надо было понять, до каких температур нагревались ротор, нижняя крышка газовой центрифуги и другие ее компоненты. Мне сказали: «Парень, давай дуй в опытный цех и делай там свой диплом, изучи проблему, померяй температуру и т. д.». При этом инструментария не было никакого, и мы с моим руководителем сами его сделали, используя термические краски и радиационный термометр. Вот так я и познакомился с центрифугой.
В апреле 1962 года, после защиты диплома и месячных каникул, я приехал на работу в УЭХК, меня определили наладчиком на газодиффузионное оборудование. А буквально через месяц, 7 мая, наш директор, в то время еще молодой Андрей Иосифович Савчук, решил организовать наладочное бюро, которое бы занималось центрифугами, — в соответствии с принятым правительством постановлением о строительстве первого в мире центрифужного промышленного завода на Уральском электрохимическом комбинате. Специалистов, имеющих стаж работы в опытном цехе, и нас, молодых, которые недавно получили дипломы, но уже познакомились с центрифугой, собрали вместе и образовали вот такое бюро. И мы начали работать.
В 1962 году запустили первую очередь завода, в 1963‑м — вторую очередь, а в 1964‑м — третью очередь. Таким образом, мне повезло участвовать в таком грандиозном, без преувеличения, событии, как наладка и пуск первого в мире промышленного завода с газовыми центрифугами! Опыт работы нашего завода показал, что газоцентрифужная технология намного эффективнее, чем газодиффузионный метод. Поэтому было принято стратегическое решение менять газодиффузионную технологию на газоцентрифужную. Пришлось заниматься реконструкцией обогатительных мощностей комбината: газодиффузионное оборудование снималось, в корпусах проводились строительно-монтажные работы и устанавливались многоярусные колонны, на которые навешивались центрифуги.
После того как завод был пущен, меня вызвал научный руководитель комбината Борис Всеволодович Жигаловский и сказал, что центрифуги периодически ломаются, и надо придумать, как следить за выходом машин из строя. А наш директор Андрей Иосифович Савчук поставил задачу: надо знать, сколько центрифуг может сломаться сегодня, сколько завтра, сколько послезавтра, сколько через год - для того, чтобы иметь возможность организовывать плановый ремонт и замену оборудования. Определили меня в расчетно-теоретический сектор центральной заводской лаборатории к Ивану Петровичу Лебединскому. В лаборатории с помощью методов математической теории надежности мне удалось разработать систему, с помощью которой на основе анализа различных параметров можно было прогнозировать вероятность выхода центрифуги из строя. Что, в свою очередь, позволяло не допускать поломок, заблаговременно проводя ремонт машины.
Первые машины проработали 10 лет, но при этом приходилось менять опорную пару. По сути, центрифуга — это ротор, который вращается на иголке, установленной на подпятнике, и этот опорный узел выходил из строя, так что приходилось заменять его раз в пять лет. Мы поработали над этим узлом и в итоге довели ресурс опорных пар и центрифуг до 25–30 лет беспрерывной работы с частотой вращения порядка полутора тысяч оборотов в секунду!
Вообще я могу сказать, что моя жизнь сложилась очень интересно, мне повезло не только попасть в атомную отрасль, но и дожить до сегодняшних дней, когда испытываются машины десятого поколения, которые по своей производительности на порядок превосходят центрифуги первого поколения, разработанного в далеком 1952 году. Приходилось нам создавать и новые машины для новых материалов, для новых элементов — делили мы не только изотопы урана. Мы на комбинате производили и стабильные изотопы. Потом было принято решение завод стабильных изотопов построить на ЭХЗ, но все первые наработки по получению и обогащению изотопов других элементов мы делали здесь, у нас, на УЭХК. Так что у нас всегда была и есть масса интересных разработок на острие технологий.
Когда наступили тяжелые времена, конец 1980‑х годов, предприятию помогло то, что в свое время, еще в 1970‑е годы, были заключены контракты с французским Комиссариатом по атомной энергии на поставку обогащенного урана, за который зарубежные партнеры платили в валюте. Французы убедились, что качество нашего обогащенного урана очень высокое, и никаких претензий к нам не было. В то время Франция и Соединенные Штаты Америки строили большое количество атомных станций. Во Франции доля электроэнергии, вырабатываемой на атомных станциях, доходила до 75%. В США работали сто с лишним атомных реакторов, и после Франции мы начали поставки обогащенного урана для топлива американских АЭС, а также практически во все страны, которые строили атомные электростанции.
Затем произошел распад Советского Союза. Директором комбината в то время стал Виталий Федорович Корнилов. Он привез из министерства проект предложения американцев о переработке оружейного высокообогащенного урана в низкообогащенный уран для последующего использования в качестве топлива энергетических реакторов. Изначально американцы предлагали поставлять в Америку оружейный уран, где его будут перерабатывать в низкообогащенный и продавать атомным электростанциям. Виталий Федорович вызвал меня, а я уже к этому времени был научным руководителем комбината, и говорит: «Слушай, а почему американцы требуют, чтобы мы передавали высокообогащенный уран им на переработку? Разве мы не можем сделать это на нашем комбинате?». Я отвечаю, что мы и сами сможем перерабатывать высокообогащенный уран в низкообогащенный. Виталий Федорович дал команду, и образовалась наша группа, в которую вошли технологи, конструкторы, эксплуатационники. В результате была разработана технология, позволяющая получать из оружейного урана низкообогащенный гексафторид урана, пригодный для атомной энергетики любой страны мира. Американцы не поверили, прислали сюда делегацию, которая все посмотрела и была вынуждена признать, что Россия на УЭХК может через полгода организовать переработку высокообогащенного урана в низкообогащенный. И, собственно, отсюда и пошла ВОУ-НОУ — программа, которая закончилась в 2013 году. И никакой высокообогащенный уран в Америку мы не посылали, а всю переработку организовали здесь, на комбинате. На эту технологию мы получили патенты, в том числе и американский.
Основным потребителем урана, полученного по программе ВОУ-НОУ, были Соединенные Штаты Америки. Там исторически сложилась следующая ситуация. Американцы первыми разработали и на практике реализовали метод газовой диффузии. При этом газоцентрифужный способ разделения они тоже рассматривали и даже проводили испытания. Их центрифуги проработали 100 дней, после чего это направление было свернуто из-за его дороговизны. Все дело в том, что американские центрифуги были несовершенны, потребляли много электроэнергии, и когда газодиффузионная технология стала давать практические результаты, от центрифуг решили отказаться. Упаси бог, как говорится, от хорошего искать лучшее. В итоге в США получил распространение именно газодиффузионный метод разделения, который затем стал проигрывать по экономическим показателям современным центрифугам. Поэтому американцы начали у нас покупать низкообогащенный уран, который использовали для своих атомных электростанций. При этом они также выторговали право продавать этот низкообогащенный уран другим странам.
Но в результате американцы оказались заложниками и даже жертвами своей экономической игры. Получив дешевый обогащенный уран, они загубили свою обогатительную промышленность. Газовую диффузию в конце концов им пришлось остановить, так как эта технология оказалась неконкурентоспособной. Сегодня у них действует небольшое количество центрифуг, и американцы продолжают работать в этом направлении, создавать новые центрифуги, но промышленного завода по их производству нет. Они до последнего рассчитывали на газовую диффузию, а потом на нас, что мы будем им вечно поставлять дешевый обогащенный уран. В 2013 году закончилась эпопея ВОУ-НОУ, и США были вынуждены начать закупать нашу продукцию по новым контрактам и платить уже рыночную цену, а не покупать по дешевке, как было по программе ВОУ-НОУ. Но это уже сейчас. А тогда, в тяжелые для атомной промышленности 1990‑е годы, валюта, полученная за поставки урана по программе ВОУ-НОУ, помогла выжить не только УЭХК, но и другим предприятиям отрасли.
Вслед за нами контракты на поставку обогащенного урана начали заключать ЭХЗ, СХК, АЭХК. Валюта, которая приходила за поставку обогащенного урана, позволила не только платить людям заработную плату, оплачивать все издержки производства и получать хорошую прибыль, но и поддерживать заводы-изготовители, на которых делали центрифуги.
Центрифуги отличаются от других изделий машиностроения жесточайшими требованиями к высокой точности изготовления всех узлов. И чтобы эту высокую точность получать, необходимо наличие соответствующего оборудования на заводах-изготовителях. Средства, поступавшие от реализации программы ВОУ-НОУ, были в том числе направлены на закупку высокотехнологичного станочного оборудования как отечественного, так и зарубежного производства.
Помимо заводов, мы помогли выжить и конструкторским бюро. В 1988 году Лев Дмитриевич Рябев, министр среднего машиностроения, приехал к нам и предложил организовать научно-производственное отраслевое предприятие — взяв себе права главного конструктора. До этого правами главного конструктора было наделено только Центральное конструкторское бюро машиностроения (ЦКБМ) в Ленинграде. Для того чтобы ЦКБМ продолжало работать, его как филиал присоединили к ЭХЗ и финансировали его работу — фактически из денег, полученных от реализации программы ВОУ-НОУ, что позволило это КБ сохранить в тяжелые 1990‑е годы. Резюмируя, могу сказать, что программа ВОУ-НОУ, безусловно, была уникальным договором.