Снег стал белым
Я родилась 19-го октября 1923-го года. Коренная москвичка. Всё детство прошло в районе Тишинки. Там сейчас стоят высокие здания, а раньше это был район двухэтажных деревянных домов, а которые повыше — трёх, пятиэтажные кирпичные дома — то такие уже считались за небоскрёбы. Нас в семье было три сестры, я как раз средняя. Папа работал бухгалтером, мама домохозяйкой. Перед войной папу сшибла машина, у него было очень тяжелое сотрясение мозга. Он плохо себя осознавал, не вставал с постели, а если вставал, то валил на себя всю мебель. Когда у него случались приступы, я бегала вызывать «неотложку». Телефон у нас был на уголке. Сейчас называется Зоологическая улица, а раньше назывался Кабанихин переулок. Бегу по переулку, а наши тишинские хулиганы переговариваются — «не трогайте, это своя» — и меня не трогали. Такой был район.
В день объявления войны я ехала подавать документы в МАИ, на приборостроительный факультет. Только вошла в здание института, как объявили, что будут передавать важное правительственное сообщение. Мы все высыпали из здания института на площадь. Было тревожно, по небу неслись темные облака. Выступал Молотов. Он сказал, что Германия на нас вероломно напала, что началась война.
Старшая сестра работала в Министерстве тяжелого машиностроения и оттуда записалась в армию. Всю войну провоевала связисткой. Дошла до Кенигсберга, в 45-ом демобилизовалась. Младшая сестра училась в школе, в 8-ом классе. Мы ее в Сыктывкар отправили, в интернат. В общем, я одна осталась со стариками. Как я могла бросить отца и мать? Вот и осталась. Поступила в институт, училась, работала на трудфронте. Институт на год эвакуировали в Алма-Ату, потом вернули. Так что я правильно сделала, что не уехала.
У меня была рабочая карточка, 600 грамм хлеба. Это много. А родители, как иждивенцы, получали всего по 200 граммов хлеба, так что мы голодали самым настоящим образом. Я очень сильно похудела, но при всем при том была бодрой. Ходила в театр. На голодном пайке, но не было никаких жалоб. Наверное, молодость брала свое. Одевалась классически: ватные брюки, телогрейка и валенки. Причем на валенки мама пришила или приклеила резину, чтобы они не промокали, поэтому я падала, как ванька-встанька, но в институт ходила.
Я не знаю, как мы учились. Во всяком случае, доску нельзя было вытирать мокрым. Она замерзала, покрывалась льдом, на ней нельзя было писать, поэтому вытирали сухой тряпкой. Были муфты и химические грелки. Грели руки, чтоб удержать карандаши и перья.
Но мне, вот по-честному, было легко учиться. Легко давалось. Кроме того, мне обязательно нужно было сохранить рабочую карточку, а это только для тех, у кого не больше двух четверок, остальные пятерки, так что у меня был стимул.
А кроме учёбы — обязательный трудфронт. Хорошо помню наши дежурства в госпитале при Боткинской больнице. Причем я дежурила в отделении, где больные были без рук, без ног. Это очень тягостно. Вы знаете, придешь, а они: «Сестричка, ну погладь меня, ну поцелуй». Сердце разрывалось.
Трудфронт формировали прямо на проходной института — кто первый приходил, того и брали. Цап — и готово. Говоришь: «Я только что была, только из госпиталя». Мне особо трудно было, я бросала родителей.. Законы были драконовские — лишают карточки. Но работали мы много. В Юрьеве-Польском на полях собирали свёклу. Эту свёкла мне до сих пор комом в горле, с ней я попала в беду.
После уборки урожая ехали домой. Причем я поменяла какие-то тряпочки, чтобы родителям пищу привезти. У меня была кошелка, прижатая к груди, и корзинка, а в корзинке, кроме свеклы — крупы и мука. Всё, что наменяла. И у меня вытащили мою корзинку. Знаете, в жизни не было большего горя, чем эта кража.
Вообще, за эти два года я страшно исхудала. 41-ый и 42-ой год, ужасные годы голода. Потом, уже в 43-м, нам дали три сотки под Расторгуево на горе, стало полегче. Это было мудрое решение — раздать людям огороды. Они, эти три несчастные сотки, спасли нам жизнь. Мы с мамой вскопали землю, посадили картошку и брюкву. Сейчас уже никто не знает, что такое брюква. А она нас спасла.
Добирались от Расторгуева на электричках. Набивалось туда народа, как сельдей в бочке. Однажды стою и вижу, что прямо передо мной разрезают мешок впереди стоящему пассажиру. Хотела крикнуть, но мне показали нож, молча показали — ну, я тоже промолчала.
Первые два года Москву регулярно бомбили. Мы дежурили на крышах, сбрасывали «зажигалки», рыли окопы, прятались в них, но окопы не спасали. Поначалу бегали прятаться на станцию метро «Маяковская», но это далековато. Потом перестали прятаться. Я просто сидела дома. Тем более, что отец плохо ходил, очень плохо, так что я оставалась с ним.
Одну бомбёжку помню до сих пор. В нашем переулке разбомбило завод, а у нас взрывной волной сорвало дверь с петель. Когда мы вышли, вся улица была усеяна осколками стекла. Было очень страшно.
День и ночь слушали репродуктор. Жили тем, что делалось на фронте. Люди были настоящими патриотами. Я не про себя говорю, я про всех. Мы не о себе думали, а о людях, о стране, и это спасало.
Помню конец войны — это было такое ликование! Все высыпали на улицы, обнимались. После этого ходили на Белорусский вокзал, встречали прибывших с фронта. Тоже была большая радость. Все забылось. Мы много работали: в колхозах на уборке урожая, на заводах. Потом вернулась с фронта сестра. Уже стало легче. Младшая сестра вернулась, поступила в строительный институт. В общем, жизнь стала налаживаться.
Хотели нас выпустить за три с половиной года, а выпустили через шесть с половиной лет. В 48-ом я окончила институт и пошла в ЦНИТМАШ. Пришла в отдел неразрушающих методов контроля — он тогда назывался отделом приборостроения — и через пятьдесят лет ушла. 50 лет отработала в институте, в одном отделе.
Через три года после прихода, в 1951-ом году, меня назначили заведующей лабораторией. При мне она выросла: было пять человек, стало 24. Занимались мы вибродиагностикой энергетического оборудования. По уровню вибрации, по характеру вибрации определяли состояние агрегата. Я уже забыла, в каком году нам за наши разработки дали премию Совета министров СССР. Мне за это, между прочим, платят повышенную пенсию.
Вообще, это большое дело. Совсем недавно случилась страшная авария на Саяно-Шушенской ГЭС. Причем перед этим передавали, что повысилась вибрация, то есть они совершили преступление. Это верный признак неисправности машины, и им ничего за это не было, а раньше было очень строго. Очень строго. Малейшее отклонение, если не засекли. Хотя и в советское время случались аварии. К примеру, на Крымской ТЭЦ. Аппаратура показывала вибрацию, но турбину не отключили. У неё лопнул вал, турбинный диск сорвался и улетел.
Я уж не говорю про Чернобыль. Там тоже стояла наша аппаратура. Она сигнализировала. Диагностика показывала, что блок в предаварийном состоянии. Там роковым оказался не технический, а человеческий фактор.
Наш отдел Чернобыль затронул напрямую. У нас очень много чернобыльцев, в основном дефектоскописты. Они выясняли, что и отчего. Двое ребят сильно облучилось. Остальные получают повышенные пенсии. Они живы. Хорошие ребята.
Мы сделали автоматизированный контроль. Кроме того, мы сами, по собственному почину сумели внедрить его в производство. Ленинградский инструментальный завод организовал серийный выпуск. Тогда это шло с трудом, очень медленно — даже не могу сказать, почему. Вообще говоря, если что-то полезного я сделала (не я сама, конечно, а коллектив, которым я руководила), так это вибродиагностический контроль. У нас была надежная аппаратура. Вот мой вклад.
Разрабатывалась она в несколько этапов. Сначала были электродинамические датчики. Потом пьезоэлектрические. Вся моя карьера прошла в разработке сначала электродинамических датчиков, их усовершенствовании, внедрении в серию, затем то же самое с пьезоэлектрическими: разработка, испытания, внедрения в серию. Плюс высокотемпературные датчики для атомной промышленности. Это большой труд нашей лаборатории.
Приходилось много ездить по всей стране: на уральские станции, в Среднюю Азию, на Кавказ, в Прибалтику. Пропагандировали нашу аппаратуру, помогали внедрять. Раньше ведь не было маркетинговых служб — сами рекламировали, сами разъясняли необходимость, сами внедряли. По линии производства тесно сотрудничали с ленинградским металлургическим заводом, невским машиностроительным, с харьковским турбинным заводом. Вспоминаю об этом времени, как об очень хорошем, деловом. Люди были замечательные, верные делу. Сотрудничество доставляло радость, хотелось что-то сделать, создавать. Может, поэтому нам всё удалось, не смотря ни на что.
У нас в отделе были сильные руководители — Алексей Сергеевич Матвеев и Евсей Ханонович Рипп, его заместитель. Причем Евсей Ханонович сделал очень много. Он заботился о людях. Алексей Сергеевич о тематике. В общем, были сильные руководители, сумевшие создать и сплотить коллектив. Регулярно проводились научно-технические советы: заведующие лабораториями, ведущие сотрудники предлагали тематику, по ходу обсуждалось исполнение работ (характер исполнения), потом мы обязательно докладывали, когда работа закончена, чем она закончена, как она внедрена. Был очень строгий внимательный контроль.
В самой лаборатории обязательно надо выделить трёх человек: Фридлянд Виктор Ильич, Цеханский Константин Ромуальдович и Самсонов Валерий Дмитриевич, конструктор. Это сподвижники, на них всё держалось.
С Виктором Ильичом Фридляндом нас связывали не только деловые, но и супружеские отношения. Мы поженились в 1949-ом году, через год после того, как я пришла в лабораторию. Он был на восемь лет старше меня, прошел всю войну — Сталинград, Курскую дугу, Берлин. Добрейший был человек. Щедрая душа. Вечная ему память.
Мы двигались вперёд, это ощущалось во всём и очень вдохновляло. Я уже говорила, что лаборатория выросла с пяти человек до 24-х. А в целом коллектив ЦНИИТМАШа насчитывал три с половиной тысячи человек. Улучшились жилищные условия. Ощутимо повышались зарплаты: сначала я получала 180 рублей, потом 220. Потом защитила диссертацию кандидата наук, стало 400. Кроме всего прочего, у нас были премии. Мы, помимо госбюджета, обязательно заключали договора с заводами. По этим договорам обычно выплачивались премии. Короче говоря, я ушла на пенсию ещё в советское время — с общего оклада 530 рублей.
Приглашали за границу: в Брюссель, в Америку. Там были конгрессы с докладами. Я писала доклады — правда, уезжали и выступали с ними другие, не я. Почему? Ну, во-первых, у нас директором по кадрам долгое время сидела дама — не буду называть её имени — которая уважала мужчин, а женщин не очень. А во-вторых, я всю жизнь была беспартийной — что тоже имело в те годы значение, в особенности по части выезда за границу. Правда, это не помешало мне иметь первый допуск и стать депутатом Моссовета двух созывов — но в заграничные командировки с моими докладами ездили всё же другие люди.
В партию меня звали неоднократно. Но тут такая история. Когда мы заканчивали МАИ, нас, как это принято, должны были распределять по оценкам. По оценкам я была третьей, а первыми были Александр Люксембург и Роза Хасан. Их почему-то распределили в какую-то глухомань, а меня в ЦНИИТМАШ. А я, к тому же, была комсоргом курса — и пошла к директору. Говорю ему: «Такая несправедливость, ведь страна потеряет и Люксембург, и Хасан. Они действительно знающие, умные выпускники». Директор встал, погладил меня по головке и сказал: «Девочка моя, идите домой и рассказывайте все, что рассказали мне, своей маме, а у меня вы не были и ничего не говорили». Это, напомню, 1948-ой год.
После этого мне много раз предлагали в партию, я все-таки занимала такую должность. «Почему вы не вступаете в партию?» Я же не могла сказать, что таким образом выражаю свой протест. Говорила, что не готова, то да сё…
Тем не менее, знаете, уважением в институте я пользовалась. Пока была начальником лаборатории, сидела в одной комнате с Цеханским, еще одним сотрудником, секретарём — без личного кабинета. У меня не было тайн, и сотрудники это ценили. Доработала до 75-ти лет — в последние годы уже не начальником, а старшим научным сотрудником. В 80 лет, на свой юбилей, решила позвать всех к себе. А мне говорят: «Нет, вы придёте к нам». Мне устроили такое чествование! Со всего Союза приехали люди: с уральских заводов, среднеазиатских, прибалтийских, ленинградского. В общем, я утопала в море цветов. Была тронута. Это в 80 лет. Не забыли. Это приятно.
Наша лаборатория была одной из лучших в ЦНИТМАШе. Коллектив был сплоченный, дружный. Вместе справляли дни рождения, вместе ходили на ВДНХ, в музеи, на концерты. Была такая насыщенная внутренняя жизнь. Наверное, людям это нравилось.
В общем, я довольна своей жизнью. Именно работа украсила ее. Я все время была при деле — да ещё работа в Моссовете. Там тоже проявляла безумную активность. Муж и дочка даже взбунтовались однажды: «Или Моссовет, или семья», — потому что в Моссовете я опять же хлопотала за людей. Мой участок был на Шарикоподшипниковской улице. Сейчас там стоят большие дома, а были деревянные трехэтажки. Самые настоящие клоповники. Очень много обиженных людей, в основном старики и женщины. Я пыталась. Выбила семь ордеров на квартиры. Считаю, что это большое достижение, но на это уходило очень много времени и сил.
Потом еще одно дело. У нас был шинный завод. Он выбрасывал копоть, сажу, и снег был черным. Эти выбросы обычно совершались ночью: и ЗИЛ выбрасывал, и шинный завод. А ещё ветка от Москва-реки тянулась к заводу. По ветке везли угольную пыль, она разлеталась. Я добилась, чтобы все это ликвидировали. Установили фильтры, дали машину контроля. В общем, снег стал белым. Сделали очень большое дело. Конечно, не я одна. Не я одна там старалась. Но и я тоже.