«Объективно говоря, на ЧАЭС не были даже информированы, не были нацелены на то, чего нужно бояться. А дальше, после аварии, конечно, встала проблема. Раз эти реакторы имеют такие дефекты, что с ними делать? Закрывать? Но на них держалось уже больше 50 процентов атомной энергетики!».

«С академиком Бочваром я встречался на заседаниях двух координационных советов - по антикоррозийной защите деталей ЯЗ из спецматериалов и по металлургии делящихся материалов. Бочвар присутствовал на всех заседаниях, причём садился не в президиум, а на первый ряд, и задавал докладчикам чёткие, конкретные вопросы. Представителей серийных предприятий подробно расспрашивал о состоянии деталей из спецматериалов, находящихся в составе эксплуатируемых изделий, и настоятельно просил специалистов ВНИИНМ почаще бывать на серийных производствах, участвовать в различных комиссиях по контролю деталей».

«Фишман – заместитель главного конструктора КБ-11 РФЯЦ-ВНИИЭФ – один из участников испытаний первой атомной бомбы Советского Союза. Деловые встречи с ним были частыми и плодотворными. Как и Харитон, этот учёный был интеллигентом: ровный голос, строгая аргументация своих технических и научных позиций, уважительное отношение к подчинённым, коллегам, оппонентам из других организаций – таковы мои впечатления об этом специалисте-ядерщике»

Нам повезло необыкновенно, потому что мы, наше поколение, попали в самый расцвет геологии, который был в нашей стране.

Я до сих пор помню, как где-то в 70-х годах по молодости лет (ну, по относительной молодости) охотно вступал в пари с представителями ведущих западных фирм о том, что по качеству решения материаловедческих задач, по качеству исполнения, по производству основных изделий энергетики то, что производилось в Советском Союзе, вполне конкурировало с самыми известными зарубежными фирмами. В те поры японцы ещё не котировались – но вот с западноевропейскими, американскими (а потом частично и с японскими) – мы вполне выдерживали конкуренцию. Время показало, что я был прав.

Во ВНИИНМ мне поручили заняться разработкой метода получения в малых количествах чистейшего металлического урана-235. В лаборатории, которую в то время возглавлял Г.Л. Зверев, мной была создана новая технология, уникальная для получения абсолютно чистых гранул урана, так называемых «корольков» – восстановлением диоксида урана гидридом кальция. По моему предложению совместно с коллегами мы изготовили тигель прессования в железной оболочке из прокаленных порошков окислов кальция, магния и их смеси. Тигли после последующей пропитки ураном получались глянцевые, прочные с железной оболочкой. По приказу директора технология была передана в керамическую лабораторию С.Г. Тресвятского, где тигли изготавливали для плутониевого производства на комбинате в Челябинске-40 (ныне ФГУП «ПО «МАЯК»).

Курчатов дал мне смертельное задание: за сутки на алюминиевом имитаторе изготовить урановую полусферу. Должно было собраться все грозное начальство. Игорь Васильевич предупредил, что, если изделие не получится, нужно быть готовым ко всему. Неизвестно, что было бы со мной. Федор Ильич Мыськов спросил у меня перед прессованием, что мне сказал Курчатов. А он сказал, что если полусфера у нас не получится, то нас расстреляют. Хорошо, что я не знал, что на меня был донос начальника литейной лаборатории Е.С. Иванова Сталину и Берии, что я «авантюрист в технологии и технике». Установка была загружена алюминием и полностью подготовлена к прессованию поздно ночью. К утру закрыли крышкой, опрессовали. Приехало начальство, долго ждали пока остынет пресс-форма с полусферой. Каждый вертел наше изделие в руках, радовались, говорили: «То, что надо», а некоторые, восхищаясь: «Жаль, что не плутониевая!».

«Понятие «повышение квалификации» в нашем случае - не совсем точное. Ну как повышать квалификацию группе директоров предприятий Минсредмаша?! Там старостой группы был Анатолий Петрович Александров, в недалеком будущем президент Академии наук».

Мне, конечно, очень импонировал Анатолий Петрович Александров. Он занимал высокие посты и в то же время был очень прост в общении: здоровался за руку, вникал в детали, участвовал в обсуждениях на всех уровнях. Конечно, это драма всей его жизни, что он Чернобыль пропустил, взял всю ответственность на себя. Потому что не скажи он фразу, которую ему приписывают, что РБМК настолько безопасны, что их можно хоть на Красной площади ставить, - может быть, их и не стали бы строить. Это, конечно, сократило его жизнь.

Стиль производственных взаимоотношений задавался руководителями, в моем случае - конкретно Лейпунским. Это был, безусловно, уникальный человек в том смысле, что не ставил никаких барьеров для общения. Не было никакого там взгляда сверху. Он был доступен: если ты заходил к нему в кабинет, то он смотрел на тебя, а не в бумаги. «В чем дело?». Если вопрос короткий, тут же решал, нет - приходите вечером. (У нас в институте работали не то что до двенадцати часов ночи, но и до двух часов ночи сидели, свет в окнах горел). Дистанции между ним и сотрудниками никакой не было. На совещаниях, когда он их проводил, никогда свое мнение первым не высказывал. У него на совещаниях сидели и старшие лаборанты, иногда даже рабочие, когда там сложный вопрос с изготовлением, - он всех выспрашивал, слушал, а потом уже высказывал свое окончательное мнение. Александр Ильич давал высказаться всем. И создавал такую атмосферу, когда никто не стеснялся, даже если что-то скажет невпопад.