Тарханова Галина Александровна

Минералог с 60-летним стажем

Я роди­лась в Таш­кенте в 1936 году. Папины роди­тели были армяне из Кара­баха, они бежали от турок и осели в Самар­канде. А мамины роди­тели из-под Уфы, они уехали в Таш­кент от рас­ку­ла­чи­ва­ния. Мама закон­чила гео­логи­че­ский тех­ни­кум, а папа — Сред­не­ази­ат­ский гео­лого­раз­ве­доч­ный инсти­тут в Таш­кенте. Оба рабо­тали в Цветмет­раз­ведке, там и позна­коми­лись. Я с дет­ства помню это назва­ние. Рабо­тали на раз­ных место­рож­де­ниях: в Бри­чмулле по ртути, потом в Майлу-Суу на пер­вом ура­но­вом руд­нике, это ещё до войны. Там добы­вали в основ­ном радий. Доби­раться было сложно: ездили на машине до Андижана, потом на лоша­дях. Туда ни дорог, ничего, сплош­ные горы. Во время войны отца вна­чале при­звали, потом вер­нули в Майлу-Суу глав­ным гео­логом руд­ника. А в 45-м назна­чили глав­ным гео­логом пер­вого ура­но­вого ком­би­ната в Лени­на­баде. Бориса Нико­ла­е­вича Чир­кова назна­чили дирек­то­ром ком­би­ната, а папу — глав­ным гео­логом.

Там в 1946-м на ров­ном поле в Голод­ной степи стали стро­ить соцго­род. Немцы плен­ные стро­или: кот­те­джи на две и четыре квар­тиры, школа, Дом культуры на площади, фон­таны... В соцго­родке было всё, что нужно для жизни, вклю­чая мос­ков­ское снабже­ние. А на окра­ине постро­или гид­роме­тал­лурги­че­ский завод для пере­ра­ботки ура­но­вых руд, кото­рые маши­нами при­во­зили из Адрас­мана, Табошара, Майлу-Суу. Я, конечно, ничего об этом тогда не знала. Да и никто из моих школь­ных това­рищей ни о чём не дога­ды­вался. Учи­лись, занима­лись спор­том, про­сто жили.

Стоял шлаг­баум на дороге в Лени­на­бад, но он все­гда был под­нят вверх, сколько я его помню. И рядом базар­чик, куда таджики при­во­зили дыни, виноград, ягоды... Они же пре­крас­ные зем­ле­дельцы. Им с рудой возиться, в шах­тах рабо­тать ника­кого инте­реса не было. Ну, не их при­зва­ние. Зато озе­ле­не­нием в нашем соцго­роде занимался таджик в ранге зам. дирек­тора ком­би­ната именно по водо­снабже­нию и озе­ле­не­нию. И у нас всё цвело! Когда после пер­вого удач­ного испыта­ния атом­ной бомбы раз­да­вали награды, его тоже награ­дили, и это было пра­вильно, потому что рабо­тать в голой степи под палящим солнцем невозможно, там каж­дое деревце на счету — а у нас били фон­таны, цвели розы, все кот­те­джи утопали в дере­вьях. В Азии по-другому нельзя.

И да, кстати, — в школе мы учили таджик­ский язык с пятого по деся­тый класс. Правда, препо­да­вал его не таджик, а бухар­ский еврей. Потом Лёше (Алек­сею Вла­ди­ми­ро­вичу Тар­ха­нову, моему мужу), когда он в Иране рабо­тал, зна­ние основ фарси очень при­го­ди­лось. Он только жалел, что не сильно налегал на таджик­ский в школе. Мы же вме­сте учи­лись, вме­сте поехали поступать в Москву, только в раз­ные вузы, а перед послед­ним кур­сом поже­ни­лись — и вот, уже больше 60-ти лет вме­сте...

Препо­да­ва­ние в соцго­родке было на высшем уровне, прак­ти­че­ски все учи­теля закан­чи­вали мос­ков­ские или ленинград­ские вузы. Препо­да­вали логику, пси­хо­логию. Ни минуты сво­бод­ного времени — кружки, собра­ния, спорт, походы в горы... По вос­кре­се­ньям в Доме культуры давали концерты, при­во­зили спек­такли мос­ков­ские, ленинград­ские театры, мы там смот­рели всё то же, что и моск­вичи. А ещё были кружки для школь­ни­ков. Я окон­чила там музыкаль­ную школу. У меня препо­да­ва­тель­ница была финка. Даже помню, как звали — Люд­мила Ива­новна Хат­ту­нен. Она была сослана из Ленинграда, а у нас заве­до­вала музыкаль­ной шко­лой.

После школы прак­ти­че­ски всем выпус­ком мы поступали в лучшие вузы страны. Мы с Лёшей тоже поступили. Я — в гео­лого­раз­ве­доч­ный инсти­тут, он — на гео­логию в Мос­ков­ский инсти­тут цвет­ных метал­лов. При­чем я, несмотря на высо­кий пост сво­его отца (Дани­льянц Алек­сандр Абрамо­вич, лау­реат двух Ста­лин­ских премий, кава­лер двух Орде­нов Ленина), при­е­хала в Москву в одном сарафане, переши­том из школь­ного пла­тья. В те времена детей не бало­вали.

Учили нас так: после пер­вого курса прак­тика под Загор­ском, она геофи­зи­че­ская. То есть это на пол­ном серьезе всё, основы геофи­зики. После вто­рого курса — прак­тика в Крыму съемоч­ная. После тре­тьего курса мы уже рабо­тали. Да, вот мы как раз с Лёшей — он цветмет­чик, — и еще один наш друг-цветмет­чик, мы втроем поехали в район Иссык-Куля, и нам дали площадь, и мы сами делали съемку. Само­сто­я­тельно. А на диплом я попала в Туву! На место­рож­де­ние тан­тала и нио­бия! Там из Кызыла трое суток на лоша­дях, чтоб попасть на это место­рож­де­ние…

Так что счи­тайте. Это четыре, можно ска­зать, уже по-насто­ящему рабо­чих прак­тики. Вот сей­час ко мне при­хо­дят сту­денты… Вер­нее, уже кон­чившие. Боже мой! Уни­вер­си­тет, между про­чим! Они ни разу нигде не были! У них нет прак­тик! По-насто­ящему. Вот они мне при­везли мик­ро­скоп домой — из них никто не может в мик­ро­скоп смот­реть! Вот так. При­чем это не бака­лавры, а маги­стры, как у них это там.

Почему так, спраши­ва­ете? Элемен­тарно — нет денег. Потому что прак­тика, понима­ете, это же надо заин­те­ре­со­вать, нам пла­тили там зарплату, и мало того, еще идет стипен­дия. А сей­час никого там нет, кто бы брал сту­ден­тов и пла­тил им. Теперь же всё в част­ных руках в основ­ном.

В инсти­туте у нас была группа ред­ких метал­лов, я туда очень рва­лась, но папа мне запре­тил. Его к тому времени пере­вели в Москву глав­ным гео­логом Сред­маша, и он пытался меня кон­тро­ли­ро­вать. А после инсти­тута я пошла на работу в ВИМС. Мне пред­лагали заниматься желе­зом, но я почему-то не уважаю железо. И попала на уран. И с 1960 года на одном месте так и рабо­таю. До сих пор. Шесть­де­сят лет тру­до­вого стажа на одном месте.

Я мине­ра­лог, занимаюсь рудой с самых раз­ных место­рож­де­ний. Пер­вые годы много рабо­тала в шах­тах, прошла всю Сред­нюю Азию и Казах­стан. На место­рож­де­нии, по кото­рому я писала дис­сер­тацию (это в Цен­траль­ном Казах­стане, неда­леко от Джам­була, там, где все запуски кос­мо­нав­тов, мы всё видели, на наших гла­зах их запус­кали), сна­чала это буре­ние, то есть про­смотр керна скважин, а потом, когда начали шахту, я два года в шахте про­ра­бо­тала, а потом был карьер. С ура­но­вой рудой. Два раза в год выезжала в поле: где-то в апреле, до сере­дины июня, а потом в конце авгу­ста — до ноября.

Послед­ние 25 лет занимаюсь Восточ­ной Сиби­рью. Там я не была. То есть мне при­во­зят образцы руды, и я их изу­чаю под мик­ро­скопом, веду иссле­до­ва­ния руд­ных мине­ра­лов, как они под­даются выще­ла­чи­ва­нию, как изме­няются, кто у них спут­ники и так далее... Очень жалко, потому что заниматься даже мине­ра­логией, не говоря об общей гео­логии, без поез­док на место, откуда это все берешь, это не совсем то. Лабо­ра­то­рия — это лабо­ра­то­рия, это при­клад­ное, а надо, конечно, всё самой видеть: где, что, кто на ком лежит, как гово­рили раньше...

Мине­ра­логов почти не оста­лось. Уранщи­ков-мине­ра­логов на паль­цах одной руки пере­счи­тать можно. А по моей спе­ци­а­ли­за­ции — по место­рож­де­ниям, кото­рые раз­ра­ба­ты­ваются спо­со­бом под­зем­ного выще­ла­чи­ва­ния — я одна. Это осадки, очень тон­кие, пески, глины вся­кие. Сами ура­но­вые мине­ралы вообще очень тон­кие, и как их изу­чать? Сей­час, конечно, всплеск лабо­ра­тор­ных иссле­до­ва­ний. С нынеш­ней аппа­ра­ту­рой и воз­раст опре­де­ляют, и валент­но­сти, и всё-всё. Но обобщить и пока­зать, как это воз­никло и что с ним можно сде­лать, должен чело­век, кото­рый не про­сто берет дан­ные лабо­ра­то­рий, а понимает всю исто­рию место­рож­де­ния.

Зна­ете, нас очень мало оста­лось, моих одно­курс­ни­ков. Мы все­гда, когда соби­ра­емся остат­ками группы, пьем за то, что нам очень повезло. Нам повезло необык­но­венно, потому что мы, наше поко­ле­ние, попали в самый расцвет гео­логии, кото­рый был в нашей стране.