Несмотря ни на что, мы – выше!
Я родилась в Москве в 1936-ом году. На время войны меня увезли к бабушке во Владимирскую область, а в 44-ом вернули, потому что пора было идти в школу. Хорошо помню Салют Победы. Мы жили у подножия Воробьевых гор, рядом с Андреевским монастырём. Слева Воробьёвы горы, если стоять лицом к реке, справа Нескучный сад. Мы, девчонки и мальчишки, смотрели на салют с косогора. Там по весне росло какое-то вьющееся растение, которое цвело белыми колокольчиками. Когда оно отцветало, получались такие «подушечки», мы эти «подушечки» собирали и ели.
Река тогда была чистой, берег — песчаный, причем песок был золотистый-золотистый, прямо золотой был песок. Много народу приходило на наш берег купаться: военные при параде, в кителях с медалями, в надраенных сапогах, дамы в крепдешиновых платьях, с химической завивкой. Ходили, гуляли вдоль берега. Выше был забор, за ним — правительственные дачи. Туда не пускали.
В 1954-ом году я окончила школу, не прошла по конкурсу в МИСИС и устроилась в ЦНИИТМАШ лаборанткой. Поступила на вечерний, в металлургический институт и отучилась там от звонка до звонка. У нас был полный учебный процесс, с 19-ти до 23-х. Настоящие пары. Лабораторные занятия. Защитила диплом, получила гордое звание «инженер» и сто рублей зарплаты.
Наш отдел назывался «отдел жаропрочных сталей». Лаборатория релаксации. Заведовала лабораторией Петропавловская Зинаида Николаевна. Она к тому времени была уже кандидатом технических наук. Очень большое внимание уделяла (наверное, это такой особый талант) молодежи. Работала с нами, обучала, помогала осваивать профессию, учила думать. Я была у нее аспиранткой. Почти все, кого она опекала, защитились — человек пятнадцать, не меньше. Потом Зинаида Николаевна стала доктором технических наук, единственной женщиной-доктором наук в ЦНИИТМАШе.
Под её руководством я защитила диссертацию по изысканию стали с повышенными свойствами. И очень долго после этого ходила в младших научных сотрудниках — лет восемь, наверное, хотя вела самостоятельную работу. Потом дали старшего. В старших научных сотрудниках я проходила, наверное, полжизни, если не больше. Нормальная зарплата, нормальная работа. Она мне нравилась.
Вот такая карьера: лаборант, техник, инженер, младший научный сотрудник, старший, ведущий, главный научный сотрудник. Теперь главный, да. Уже лет десять, наверное, когда никого уже не осталось. Всех пересидела. С 1954-го по 2017-й, 63 года в одной лаборатории — можете себе представить? Пожалуй, я теперь самый старый ветеран в ЦНИИТМАШе.
Давно пора уходить, но мы тут застряли, потому что в 90-е произошел отток людей, вся молодежь ушла в «челноки», и только недавно, лет десять назад, пришло пополнение. Человек сорок приняли, во все отделы раздали. Нам дали пять человек, все хорошие молодые ребята. Мы их вырастили, подучили, теперь можно уходить.
Хотя, сказать по правде — отдыхать я не умею. Не умею и не привыкла.
Помню Миркина Иосифа Львовича, ученого с мировым именем, автора известных трудов по металловедению. Он у нас какое-то время работал заведующим отделом. Тоже был нацелен на обучение. Все время проводил семинары. На семинарах постоянно сравнивал наши достижения (или успехи) с зарубежными. Миркин бывал на международных конференциях и не хоронил это в себе: «Я знаю, и вы должны знать». Всегда рассказывал, чего в нашей отрасли достигли японцы, американцы, французы, как за рубежом решают интересующие нас проблемы.
В ЦНИИТМАШе такой особый климат — в нём прекрасно растут кадры. Их охотно берут в другие сходные по профилю организации, потому что качество здешней выработки кадров общеизвестно. И сами люди, уходя, понимают, что и сколько они здесь получили и что могут отдать другим. И, между прочим — часто возвращаются обратно.
А если не передавать опыт, с кем останетесь? Тогда не будет кадров. Тогда не будет смены. Тогда не будет организации.
Это идёт изнутри, из основных цивилизационных установок. Люди испокон веков друг друга учили. Это человеческая потребность в развитии, в продолжении дела, тут ничего не изменилось.
Из того, что рассказывал Миркин, да и по собственному опыту знаю, что у наших кадров образование, диапазон интересов и возможностей шире, чем у зарубежников. Там металловед досконально знает свою матчасть и по сторонам не глядит. Сварщик — свою, гибщик — свою, термист — свою. А наши, занимаясь, допустим, металловедением, всегда интересовались и частично соображали, как это будет свариваться, как это будет гнуться, как это надо отпускать после сварки, как это надо нагревать при ковке. Но вот конечный результат у них почему-то… Может, так неправильно сказать, что выше… Нет, я бы не сказала, что конечный результат выше. По параметрам мы всё ещё впереди. Они до сих пор сидят на 545 градусов (зарубежники, Европа). А мы хотели взять 580, но не совсем взяли. Несколько лет работали на 580, потом опять перешли на 565.
Но все равно — выше.
В 1957-ом году я вышла замуж, родила первого мальчика, потом второго. В 1961-ом получила квартиру в Малаховке. Там ЦНИИТМАШ построил два хиленьких трехэтажных домика из расчёта на двадцать пять лет, так «хрущёвки» строили. Сколько же они простояли? Почти 60 лет. И никто не собирается их сносить. Пока там живём.
А теперь представьте: у меня в Малаховке бегают два сорванца с ключом на шее, а нас, ученых, гонят на политзанятия. И я вместо того, чтобы поехать их накормить, помыть, постирать, проверить уроки — вместо этого должна торчать на политзанятиях. Это правильно? С моей точки зрения — неправильно.
Меня много раз звали в партию, но я вежливо, но твёрдо отказывалась. Я не была против политики партии. Считала, что все правильно делается, что у нас всеобщее доступное образование, что у всех есть работа. Пусть малооплачиваемая, зато у всех. И нет безработных. Другое дело, что если я являюсь членом чего-то (тем более — руководящей партии), я должна что-то делать. А меня, кроме детей и работы, больше ни на что не хватало. Я не согласна была ходить на партсобрания, выполнять какую-то партийную работу. Я тогда заброшу детей. Так что я не вступила в партию из-за детей. Это довольно высокое объяснение, но так было.
Конечно, если бы я целила на какие-нибудь руководящие должности… У нас, правда, Петропавловская не была членом партии. И Римма Васильевна Васильева — две заведующие лабораториями, обе беспартийные. Это, конечно, исключительные случаи. Женщины исключительные и случаи исключительные. Для карьерного роста обязательно нужно было быть членом партии. А меня устраивала моя работа. Мне она нравилась. Других амбиций у меня не было.
Жизнь в советские времена была далеко не столь однозначна, как преподносят сейчас. Только представьте — будучи беспартийной, я преспокойно ездила в зарубежные командировки. Когда пошли ВВЭРы-«тысячники», мы стали обучать поляков и чехов изготовлению оборудования на их заводах из наших материалов. Ездила в Польшу, Чехословакию, а в середине 80-х в составе делегации побывала даже во Франции.
В Париже мы читали доклады, рассказывали о свои достижениях. Нас возили на трубный завод компании Vallourec, это где-то на границе с Бельгией. Помню, что меня тогда поразило: они прокатное оборудование с одного размера на другой меняли за двадцать минут. Все в спецодежде, в комбинезонах. Все слаженно. Катают один размер трубы — допустим, 60 на 80. Откатали. Следующая пойдет 240 или 130. Двадцать минут — все прокатные узлы заменены.
У них уже тогда в цехах были пульты, электронное оборудование. А я помню, как на «Серпе» катали сутунку. Мы стояли высоко над прокатным станом, мне аж плохо стало… Из клети на бешеной скорости вылетает сутунка, а внизу, на подхвате, стоит мужик (ну, не назовёшь же его прокатчиком!), он хватает эту раскаленную сутунку клещами и заводит в следующую клеть. И не знаешь, на что это похоже — не то производство, не то забава молодецкая, борьба с огненным змием…
Атомная тематика началась на ЦНИИТМАШе в начале 70-х, при Зореве Николае Николаевиче. Первый нововоронежский блок строился из наших, «цниитмашевских» материалов на основном оборудовании — на реакторе, на парогенераторе. И, поскольку наша промышленность не могла делать трубы ДУ-850, они были закуплены в Японии. Однако, согласно нашему законодательству, надо было провести их аттестацию, дать оценку качеству и работоспособности. Эту работу по японским трубам вела я.
Трубы были хорошие. Наши технологи, Астафьев с командой, написали химсостав металла. Я не знаю, может, они его несколько лет разрабатывали, обычно это длительный процесс. Разработали состав, который всем механическим характеристикам соответствовал. На Ижорском заводе сделали листы для парогенератора. Трубы тоже хотели делать сами, но не очень получалось. Японцы по нашим техническим заданиям сделали трубы с ТК-0 -50. Если наша «ижора» могла сварить в лучшем случае -10, то японцы выдали -50. Потом на Ижоре эти трубы начали гнуть. Согнули и получили ТК-0 +20. На одной технологии потеряли 70 градусов.
Тут был такой гибщик — Хромашко Николай Иванович. Мы с ним решали этот вопрос. Ездили, нашли ошибки в технологии, сделали поправки. Они их перегревали, если конкретно. Нагревали трубы до 1200 градусов. Там вырастало большое зерно, при большом зерне получалось падение ударной вязкости. Это закономерный процесс. Мы сократили интервалы нагрева, интервалы выдержки. Изначальные -50 не получили, но добились сначала -10, потом -20.
Это 1976-ой год. Строительство 5-го блока Нововоронежской АЭС на контроле в ЦК. Сюда из министерства ездили постоянно, прямо из рук рвали данные: «Что получили? Можно запускать? Нельзя запускать?» Сварным процессом заведовали наши сварщики: завлабораторией Зубченко Александр Степанович, Носов Станислав Иванович — они сваривали эту сталь. Это биметаллические трубы, двухслойные. Технология наша, «цнитмашевская». Сварили трубы, согнули, технологию подправили, все нормально. Сейчас наш завод в Краматорске — Энергомашспецсталь — производит такие трубы самостоятельно. Из нашей стали. Причём там довольно прихотливая кооперация: ЭМСС делает основную трубу, Петрозаводск ее наплавляет, Атоммаш делает гибы.
В той же ВВЭР-1200 еще есть размер труб ДУ-350 и ДУ-450. В проекте они есть. Там примерно 80 тонн на один блок таких труб должно быть. Это система аварийной защиты и компенсаторы объема, биметаллические трубопроводы. Их производство всё еще не освоено в России. В принципе, мы делаем трубы такого размера, но однослойные, моно, а биметаллические с наплавкой пока еще покупаем. И это тоже наша «поляна». Если дело касается Ростовской АЭС или какой-нибудь другой АЭС, мы там участвуем: даём расчётные рекомендации, ездим на приемку.
В нашем отделе жаропрочных сталей работало около 170-ти человек. Конкретно в нашей лаборатории релаксации — 14. Потом отдел реорганизовали, переименовали в отдел котлотурбинных материалов, соответственно, мы стали лабораторией котельных, трубных, экономно-легированных сталей. Названия в отделе всё время менялись в зависимости от фронта работ. Были лаборатории перлитных, аустенитных, никелевых сталей, жаропрочных испытаний. Были трубные лаборатории. Делили по классам сталей, по объектовому признаку: трубная лаборатория, лопаточная, турбинная. Как только не делили, но люди в них работали те же самые.
Диапазон работ был широким. Направляли их Центральный котлотурбинный институт в Ленинграде и «Гидропресс». Оттуда нам спускали задания на новые типы котлов с улучшенными параметрами за счёт новых материалов, которые должны обладать такими-то и такими свойствами. Выполнение этих заданий контролировали и министерство, и партийные органы. Следили, чтобы мы это обязательно выполнили, обязательно получили положительный результат, желательно в запланированные сроки. Так что темп работ был достаточно напряженным.
Помимо прочего, я довольно долго занималась разработкой особой марки стали — с повышенной жаропрочностью. Не одна, конечно, а в коллективе. Она хорошо гнётся. Из этой стали не так давно построили трубопровод на Харанорской станции под Читой. Ждали мы этого события лет двадцать, наверное. Это как в шутке про Нобелевскую премию: «Главное — не изобрести, а дождаться признания». Ну, вот — дождались…
Сейчас идет проект БРЕСТ, свинцовый безопасный реактор. Его разрабатывает НИКИЭТ. Нас они выбрали в качестве головной организации по металлу. Мы предложили свои материалы, проверенные на реакционную стойкость (правда, не в жидком теплоносителе, а в среде водяных реакторов, в натриевых). Результаты хорошие.
Задел, созданный в советские времена, работает до сих пор. Длительное отсутствие молодых кадров — это, конечно, большой урон, но работы по созданию новых, более экономичных установок с более высокими параметрами не остановились. Работаем с натриевым реактором на повышение параметров. После БН-600 делаем с «Прометеем» БН-800, БН-1200.
Запас был сделан такой, что его хватило на много лет.
За период после распада СССР наибольшие подвижки в нашей работе связаны с технологическим прогрессом в металлургии: введением внепечной термообработки, оснащением оборудования специальными установками, ковшами, вакуумированием и так далее. Переоснащение металлургических заводов открыло нам новый ресурс повышения качества сталей. Мы почти исчерпали запас, который можно достигнуть с помощью добавления одного, другого, третьего легирующего элемента. И раньше знали, что большой резерв в обеспечении конечного результата, уровня свойств и качества материала зависит от чистоты процесса выплавки стаи, от использования шифтовых материалов, от их загрязненности. Раньше меньше обращали внимания, сколько там олова, сурьмы — легкоплавких элементов, содержание которых сейчас лимитируется. Обработка металла идет в ковше. Там улучшенные способы обработки: вакуумирование, чистота металла, раскисление. Не только по примесям, по химическим элементам, а по зашлакованности, по газам, по содержанию. Это технологический прорыв, и он даёт хороший результат: до 30-ти процентов, я бы сказала, повышения в уровне свойств и качеств. Улучшается качество металла. Даже старых сталей, известных раньше.
В качестве примера можно привести опыт производства труб ДУ-850 из стали 10ГН2МФА на ЭМСС. Только за счет технологических приемов сопротивление хрупкому разрушению увеличилось вдвое.
Есть достижения в области создания новых материалов на повышенные параметры. В институте материаловедения разработаны новые жаропрочные стали для работы при температурах до 650°С и давлением до 30 МПа.
Это наш задел и вклад в создание перспективных энергоустановок с суперсверхкритическими параметрами.
Новые материалы есть. Мы их разрабатываем, мы всё время идём впереди. Но пока нет проектов. Нет проекта и нет средств. Не хватает средств, чтобы провести опытные работы, сделать какой-нибудь пилотный проект, какой-то образец. Пока все на бумаге. Материалы в железе, а котлы и турбины пока в проекте.