.jpg)
От практики — к стратегии
Пятнадцать лет я работал на атомной станции в Обнинске, прошел все ступеньки от инженера до начальника, занимался всеми экспериментальными работами, которые проводились для Белоярской АЭС, для Воронежской станции, подготовкой персонала для этих станций.
У нас была шестичасовая смена, но график был составлен так, что работали мы по восемь часов в смену, и смены менялись. А когда ты становишься начальником на подобном предприятии, то у тебя день сразу становится ненормированным. И если, например, у тебя авария, то можно пробыть на работе и день, и два, и неделю.
Там как? Когда нормальная работа, то все происходит на автоматике, и это хорошо с одной стороны; но если посмотреть на эту автоматику с другой стороны, то она сильно усыпляет. И вот часам к четырем-пяти утра персонал начинает клонить ко сну. И я, будучи сначала главным инженером, а потом и начальником, обычно делал обход в самое тяжелое для персонала время.
На нижней отметке у нас была насосная станция, там сидел механик. Вот ты заходишь туда, а он дремлет. Ударишь по столу гаечным ключом — человек вскакивает. Ну, что делать, ведь физиология такая; тем более, молодые ребята все были. Но когда случалась какая-то аварийная работа, то тут уже не до сна, и тогда работы хватало всем. И телефоны непрерывно звенят, и все бегают, как муравьи в муравейнике.
Конечно, самое неприятное было (вот тогда мы сильно «нахватались»), когда начались эксперименты с тепловыделяющими элементами для будущих станций; в частности, для Белоярской АЭС.
Мы постоянно ставили эксперименты, постоянно общались с учеными. Чего только не изучали! Допустим, было модно тогда, и даже американцы этим занимались: построили в Антарктиде малую станцию с органическим теплоносителем, который не поглощает нейтроны. И мы тоже экспериментировали с органикой. Идешь домой, а от тебя люди шарахаются, так славно ты пахнешь. Словом, идей было много, все их требовалось проверять, а какая из них пойдет — заранее неизвестно.
Помню, однажды мы поссорились с женщиной из МЭИ — она заведовала там какой-то кафедрой и тоже приезжала к нам с экспериментами. И в одном из ее экспериментов нужен был метиловый спирт. Я как прочитал про метиловый спирт — а его полагалось и в милиции зафиксировать, и то, и другое, и третье, — и ведь все равно кто-нибудь выпьет да траванется. Нет, сказал я, ну вас на хрен, не будем мы метиловым спиртом заниматься, потому что для нас он страшней плутония.
Ведь что такое рабочий класс? Вот Михаил Степанович Абрамов, слесарь 6-го разряда. Мы все молодые были, а ему уже пятьдесят, и он был для нас как бог, потому что руками умел всё. У него была норма — пол-литра в день. И он работал с 1919 года. Настоящий ас, когда нужно делать всякие приспособления: он любую вещь мог изготовить запросто. Он признался мне, что после работы каждый день употребляет пол-литра. Короче, мне по утрам в понедельник самому приходилось стоять на проходной и смотреть, в каком состоянии приходят рабочие. А они, как правило, друг друга покрывают, своих не сдают: это же вам не цивилизованный Запад. Есть такой грех у нас, у россиян. Ну, а если он в таком состоянии натворит что-нибудь? Жалко будет. Весь наш рабочий класс был из окружающих деревень, народ безотказный, Иваны, — и никто ничего не боялся.
Электрики, как правило, поменьше облучаются. Но когда аварийные работы, то к месту аварии их тоже приходится пропускать. И вот мы, например, тащим канал из реактора, а дозиметрист стоит и замеряет, потому что не всегда идет одинаково: то нормальный, то загрязненный. А тогда как? Обыкновенная тряпка. Обматываем контакт тряпкой, чтобы грязь с него не сыпалась. Ну, вот всех облучили уже по норме, и стали привлекать электриков (хорошие были ребята). Но для электрика это не постоянная работа, у него привычки к такому делу нет. И вот ты стоишь на кране и чувствуешь, что руки у него дрожат, волнуется парень. А что делать? Человека трясет, но он работает, потому что струсить и отказаться еще страшнее.
Потом, уже с должности начальника станции, меня пригласили в научно-техническое управление Минсредмаша. Это была обычная практика: в министерство приглашали опытных производственников.
Я стал начальником физико-технического отдела, который занимался НИОКР для промышленных аппаратов. В отделе было семь человек, и все народ непростой. Мы полностью закрывали свою тематику, то есть физику реакторов, по Средмашу, и таких отделов в управлении было шесть или семь, точно уже не помню. А в целом в управлении работало человек восемьдесят, и в их ведении — целые города с реакторами; сказать, что штаты в министерстве были раздуты, никак нельзя.
Оказалось, что семерыми сотрудниками отдела руководить не проще, чем всем персоналом станции. С работягами я привык, а с министерскими оказалось сложнее.
Замом у меня работал бывший руководитель отдела, ему стукнуло за шестьдесят, но на пенсию, как опытного специалиста, его не отпустили, просто понизили в должности.
Был ветеран-фронтовик по фамилии Демидов. Ему в нынешнем 2014 году исполнится 90 лет, мы с ним перезваниваемся. Характер у него сложный, человек войну прошел, из-за непростого характера его и не продвигали. Было несколько женщин, и у каждой самомнение — как у Марии Кюри. И еще один фронтовик, который регулярно зашибал… Ну, а что делать?! Он с самого начала разделением урана занимался, чуть ли не голыми руками, специалист был, что называется, от Бога, но иногда накатывало. Людей подбирали по опыту, по степени компетенции, а не по покладистости характера. Вот и выходило: чем уникальнее специалист — тем неординарнее характер. Это правильно, только руководителю отдела сложно.
Свою тематику мы отрабатывали от начала до конца, так было принято. Как раз к моему приходу Минсредмаш выстроил с нуля современный институт информации. Новые здания, самые современные ЭВМ, занимающие целые залы, сложнейшие системы охлаждения — эти ЭВМ принимали, как электростанции, да и относились к ним примерно так же. Зато по любому вопросу у нас была полная информация, в том числе самая закрытая, и расчеты по любой нужной тематике. А потом как-то все это…
Сейчас, конечно, на компьютерах все быстрее обрабатывается, интернет и все такое… Но все равно нужно иметь специальную подготовку, пройти все стадии производства. Ведь человек ниоткуда, просто сидя за столом, не может войти в тематику, он попадет пальцем в небо.
Наука у нас как финансировалась? Кроме бюджетов институтов, существовал централизованный фонд, потому что предприятия, и даже наши на «Средмаше» не имели права тратить деньги просто так. Деньги давали только на ЦЗЛ (центральные заводские лаборатории), а на сторонние разработки не давали. С этим у нас было очень строго. Поэтому существовал централизованный фонд, и он был дан НТУ. НТУ, опираясь в первую очередь на научно-технический совет министерства, принимало то или иное решение по финансированию. Например, для конкретного комбината проработать какой-то новый тип реактора. И тогда нам на это отпускали деньги, мы нанимали ученых, конструкторов и всех остальных, и дальше организовывали весь процесс разработки.
К примеру, работы по БН-800, который запускают в этом году на Белоярской АЭС, начались сорок лет назад. В самом начале 70-х, когда я только пришел в министерство, поступил отчет из обнинского Физико-энергетического института. Там был такой Орлов Виктор Владимирович, физик-расчетчик. А мы тогда с американцами шли, что называется, нос в нос, наращивали мощности по накоплению бомбового материала. И вот Виктор Владимирович присылает отчет в министерство, в котором предлагает делать бомбовый плутоний на быстром реакторе и обосновывает свое предложение.
Точную дату этого события назвать не могу. Всё было секретно, записывать ничего нельзя было. А что такое память сейчас? Дату ты уже не вспомнишь, а раз дату не вспомнил, — значит, достоверность уже не та, правильно? Я с Виктором Владимирович недавно переговорил. Спрашиваю у него, помнит ли он, когда присылал нам отчет? Он сказал, что в 1967 году. Но тогда я еще не работал в министерстве, поэтому не может того быть. Кто-то что-то позабыл, и концов не найдешь.
У нас родоначальником идеи реактора на быстрых нейтронах считается Александр Ильич Лейпунский, то есть идея все равно идет из Обнинска. Но справедливости ради надо отметить, что американцы раньше сделали быстрый реактор и отказались они от него раньше.
А у нас у 1973 году запустили БН-350 в Шевченко, потом построили БН-600 на Белоярской АЭС. Это уже в 1980-ом году. Главный конструктор быстрых реакторов — горьковская ОКБМ — предложила повысить мощность, чтобы поднять экономические показатели. Повысим мощность, сделаем БН-650! Поковырялись где-то полгода — и ни хрена не получается, опять все плохо. Посчитали — показатели получились плохими. Они дальше идут, предлагают сделать БН-750, — мол, повысим еще мощность и тогда начнем делать. Опять денежки (а мы им напрямую деньги платим, ведь это был отдельный проект), опять время проходит. Наконец, проект сделали на уровне эскиза, посмотрели и сказали, что не нужно это уже совсем.
Был конец 1980-х годов, уже насытились все этим материалом. Я помню, что на совещании Ефим Павлович Славский… А он был мужик строгий, говорил выразительно и по сути: «Твою мать, этим военным все мало и мало!» К тому времени столько наклепали этого материла — более, чем достаточно.
Потом началась перестройка, всё спустили на тормозах. А несколько лет назад узнаю о том, что БН-800 уже запускают, вот такие дела. Тридцать лет прошло от идеи, даже больше. Почти сорок.
Помню середину 70-х годов, бум развития планов по атомной энергетике. У нас, как минимум, 200 млн. киловатт к 2000 году должно были дать, все об этом говорили. Что удивительно, газовики тогда темнили с запасами, а сейчас говорят о том, что, вроде бы, запасы топлива неисчерпаемы. Атомная энергетика сталкивалась с этим непосредственно, и нужно было знать, где и какие зоны? Газовики, насколько я помню, какого-то конкретного ответа нам не давали. Впрочем, это уже дело прошлое.
Я на многих совещаниях присутствовал. Был такой руководитель Четвертого управления Зверев Александр Дмитриевич. Я так считаю — выдающийся руководитель. Он собирал ученых по любому вопросу. Было много совещаний по промышленным аппаратам, и Зверев говорил, что могут высказываться все, могут говорить, что думают, только матом нельзя ругаться.
У нас с самого начала была идеология замкнутого топливного цикла, то есть переработка отходов, возвращение отходов плутония, оставшегося урана в цикл, чтобы сократить потребление урана. И вот выступают ученые и говорят: что у нас получается? Атомные станции строятся в Северо-Западном регионе. Строим Кольскую, Ленинградскую, Курскую и так далее. За Уралом конкуренция с углем большая. То есть, получалось, есть европейский куст, в котором атомная энергия конкурентоспособна. По логике, здесь следует и перерабатывать топливо; зачем возить его за Урал к черту на кулички? Значит, нужно сокращать пути транспортировки отходов, строить радиохимический завод, строить завод по производству активных твэлов, а это тоже не хило. Все это было изложено учеными на бумаге и суммировалось в докладе.
Ефим Павлович слушал-слушал, кивал-кивал, потом встал и сказал, что все это хорошо-замечательно, но радиохимический завод мы будем строить в Красноярске. Вот так он решил, единолично, хотя все расчеты показывали, что нужно строить в европейской части.
А вы представьте сейчас, что послушались бы ученых и построили где-нибудь в европейской части страны. В Красноярске, во-первых, горы, штольни, там опыт по Челябинску, Томску и тому же Красноярску. А сколько там аварий было — это, наверное, один Ефим Павлович знал. Ученые на бумаге рисовали, а он нутром чуял. Там народ опытный, они десятилетиями работают под землей, и нет такой заселенности, как в центре. Попробуй сейчас новую площадку… Сейчас, если что-нибудь начинают строить, сразу вся общественность поднимается, а если бы в центре построили радиохимический завод, шуму было бы на десятилетия.
А у них, в Сибири, уже была радиохимия, они перерабатывали блоки для получения плутония, дальше у них реакторы закрылись. У них были три реактора в скалах, опытный персонал, и все это перевозить на новое место неподъемно для экономики.
Это Славский знал, чуял нутром и своим авторитетом единолично утвердил. Вот так.