Кочетков Лев Алексеевич

Я в ядерной энергетике оказался случайно.  Деревенский паренек, в 1947 году, закончив сельскую школу в Ивановской области, я стоял в Москве у станции метро «Бауманская» и гадал, куда податься дальше — в МЭИ или в МВТУ? Пока думал, подошел трамвай № 37 — до энергетического института. Сел и поехал. Иногда человеческую жизнь определяют такие мелочи, что поневоле начнешь верить в предначертанность судьбы. Приемные экзамены сдал легко, хотя в школе некому было преподавать физику — учителей повыбивала война. Но я учился самостоятельно и даже занял 2-е место на областной физической олимпиаде.

После 1-го курса меня вызвали в деканат и предложили как отличнику перейти на секретный факультет № 9: «Не беспокойтесь, вам понравится!». Там я попал в группу разработчиков ядерных реакторов. Где учишься — никому говорить нельзя. Конспекты оставляли в первом отделе. Там и занимались. Под присмотром.

Однажды нас с другом вызвали на комсомольское собрание и устроили разнос... за частое посещение театров — нельзя тратить государственную стипендию на пустое дело! Хотели поначалу влепить строгий выговор, но ограничились замечанием. А вот еще одна «комсомольская» история: студенты на собрании решили обсудить, почему в СССР обожествляют Сталина. Пришли к выводу, что в нищей, малограмотной стране, которая решала огромные задачи индустриализации, иначе невозможно. Но со временем обязательно наступит демократизация общества. У ребят хватило ума на этом крамольном заседании не делать никаких записей. На удивление, никого не выгнали из института, никого не посадили...

На преддипломную практику отправили «в лес» — в секретную лабораторию «В». Сказали: «Доедете до станции Обнинское, дальше направо, тропинкой через лес около километра. Там встретят».

«Вам надо разработать реактор для подводной лодки, — определил тему дипломной работы заместитель начальника лаборатории «В» Андрей Капитонович Красин. — Для прототипа можете выбрать любой корабль, какой найдете в литературе». В общем, в последний месяц перед защитой дипломники в общежитие ночевать ходили редко, спали на стульях на рабочих местах — времени жутко не хватало. Будил нас топот ног Малых, он рано приходил на работу, к 6-ти утра.

Наступила дата защиты, 6 марта 1953 года. С утра по радио — траурная музыка. Волнительно на душе стало из-за этого, тревожно. Потом объявили, что накануне вечером умер Сталин. Что делать? Нет, защиту не отменили. Комиссия собралась. Надо мной даже посмеялись — вес реактора получился равным водоизмещению лодки. В принципе сможет держаться на воде, не сразу потонет. Тем не менее защита прошла удачно. Мы с ребятами планировали хорошо отметить это дело, но не стали из-за объявленного траура. А через месяц, в апреле 1953-го, меня приняли в лабораторию «В» на работу. Куда и хожу по сей день, рабочий стаж — 66 лет!

Оператором первой в мире АЭС я стал по воле Красина. Тот вызвал меня к себе вместе с одной сотрудницей и предложил перейти из группы расчетчиков в смену по управлению реактором. Девушка испугалась, расплакалась. Довела Красина до того, что тот гаркнул: «Пошла вон!". Сердито глянул на меня: "Тоже не хотите?" — "Я бы не хотел уходить с расчетов, но как прикажете».

АЭС пугала неизвестностью и потенциальной опасностью. Когда нас посадили за пульт, мы боялись всех этих ключей, кнопок. Нужно было научиться доверять им и быть уверенным, что нажмешь эту кнопку - и произойдет то, что написано в инструкции. Мы были очень напряжены. Но вскоре пообвыкли.

Первую АЭС пускала не моя смена, но при историческом событии мы присутствовали, все видели своими глазами — стояли в дверях зала управления. И знаменитые слова Курчатова «С легким паром!» слышали тоже. Пар пустили на турбину 26 июня в шестом часу вечера, а я входил в состав следующей, вечерней смены.

Проблем с эксплуатацией Обнинской АЭС было очень много, и поговорка о том, что «первый блин комом», вполне к ней применима. Сейчас одна аварийная остановка за год для реактора любой АЭС — событие редкое и чрезвычайное. А тогда у нас было до двух остановок в одну смену! Намучались страшно. Зато операторы приобрели бесценный опыт вывода реактора на мощность. Натренировались.

В 1958-м меня отправили в командировку в Томск-7 (Северск) — пускать реактор второй советской АЭС, Сибирской. Идея заключалась в том, что «военную» установку, предназначенную для наработки оружейного плутония, решили приспособить еще и для производства электроэнергии. Гоняться сразу за двумя зайцами сложно. Но пришлось. 

Конфуз не заставил себя ждать. Реактор «не ожил». Начальство сильно рассердилось на физиков: «Идите, думайте, как исправить. Утром доложите». Настроение было прескверное. Мы отправились в гости к местному физику. Тот достал бутылку водки и произнес тост: «За советских физиков, первыми в мире не пустивших реактор!». Вернувшись в гостиницу, я долго не мог уснуть. Догадался, что случилось (помог опыт): графитовая кладка во время монтажа реактора долго контактировала с воздухом и напиталась от него водой. Ее надо просушить. Примерно то же самое произошло за четыре года до того в Обнинске — после длительного ремонта реактора его не удалось сразу запустить, а прогрели графит - и установка «ожила». Наутро доложил свои соображения - и оказался прав: дело в графите. Со второй попытки реактор Сибирской АЭС «пошел». Пригодился опыт эксплуатации обнинской станции.

1963-64 годы я провел на Урале — готовил к пуску первый блок Белоярской АЭС. Я думаю, что во всем мире не было пуска более сложного, чем этот. А все из-за того, что генеральный конструктор Доллежаль захотел получать в реакторе перегретый пар. Добиться этого казалось абсолютно нерешаемой задачей. Чтобы ее решить, на обнинском реакторе смонтировали две экспериментальные «петли», и на них отрабатывали разные режимы пуска. Человек, посвященный в тайны ядерной энергетики, понимает, что это за труд. А для не посвященных скажем, что эта работа заняла два года научного поиска, мук и терзаний. В итоге я поехал на Урал с готовым решением проблемы, обучал местных операторов АЭС премудростям работы с необычным реактором. Потом руководил пуском, который прошел штатно. Через три года на Белоярке запустили еще один «перегревательный» реактор. Правда, потом случались всякие неприятности из-за повреждений топливных каналов и нечетких действий персонала. Тем не менее в Кремле сочли запуск Белоярской АЭС серьезным достижением советской науки и техники, и в 1970 году десять человек, в том числе и я, получили за это Государственную премию — одну из высших наград СССР.

А потом меня забрал к себе великий Лейпунский — работать над быстрыми реакторами. Это и стало главным делом жизни. В 1980-м на Белоярской АЭС начал работу БН-600, остававшийся до 2015 года самым мощным работающим реактором на быстрых нейтронах в мире. Запуск реактора не доставил проблем — все было хорошо продумано и просчитано. Через два года меня наградили второй Государственной премией — за БН-600. Первоначально внесли в списки на получение более высокой Ленинской премии, но я запротестовал: «Я в списках есть, а Троянова нет. Это несправедливо. Заслуги Троянова выше моих!». Прислушались — и Ленинскую премию за быстрый реактор дали Михаилу Федотовичу Троянову, ведущему разработчику БН-600.

29 апреля 2002 года остановили реактор Первой в мире, отработавший 48 лет. Почетное право нажать на красную кнопку предоставили мне. Не грустно ли было? Знаете, уже нет. Все в институте тогда понимали, что пора останавливать реактор - наступил новый век.