Начинка для атомной бомбы
По окончании техникума нам, нескольким пацанам, предложили поехать в Киров. Так и сказали: «В Кирове есть новый завод. Будет где работать». О Кирово-Чепецке не произнесли ни слова, хотя завод находился именно здесь (тогда еще был поселок Кирово-Чепецкий). Мы сели на поезд Кострома — Киров (он только начал курсировать), и… здравствуй, новая жизнь!
Это было в 1947 году. А годом раньше, по осени, Постановлением Совета Министров СССР и приказом министра химической промышленности СССР было решено на базе завода 752 (первоначально именно так именовали Кирово-Чепецкий химзавод) создать крупный промышленный комплекс по атомной тематике, а также производство по выпуску химической продукции на основе фтора и хлора. Конечно же, мы и понятия не имели, что такое атомная тематика — даже слов таких не знали. Но, как показало время, стали непосредственными участниками создания атомного щита Советского Союза.
Атомная промышленность была настолько секретной! К примеру, при обслуживании цеха (я тогда работал мастером-электриком) приходилось пользоваться схемами, где были сплошные «х», «у» и «z». Что означали эти знаки — понятия не имел. Знали только химики-технологи. Знали — и держали язык за зубами.
Перед заводом поставили задачу: начать производство гексафторида урана. В документах этот продукт назывался «алив-6» — не поймешь, что и значит. А этот продукт — один из составляющих «начинки» для атомной бомбы.
Первую промышленную партию фторированного ураносодержащего сырья завод выпустил в конце 1949 года. Выполнил поставленную задачу в кратчайшие сроки. А ведь до этого производства фтора вообще не существовало в СССР. И люди Кирово-Чепецкого химзавода это сделали первыми и впервые!
Пусковой группой руководил талантливейший главный инженер завода Борис Петрович Зверев — трижды лауреат Сталинской премии, лауреат Ленинской премии. Он приехал к нам на завод из города Дзержинска Горьковской области. Я всегда удивлялся ему: вчера, вроде бы, только пришел на производство, а сегодня уже знает всё. Я и понятия не имел, что в Дзержинске Зверев был руководителем опытной установки — уже работал над атомной тематикой. И все, что там нарабатывалось, теперь внедрялось на нашем заводе.
Из Дзержинска приехали многие специалисты. Очень опытными были аппаратчики, слесари. Мы от них многому научились. Дзержинских рабочих доставили в Кирово-Чепецк со всем скарбом: каждой семье для перевозки своих вещей выделяли отдельный вагон. Но после войны — какой скарб! Почти ничего! Однако печные дрова привезли с собой.
Борис Петрович Зверев — человек уникальный. Он постоянно стремился внедрить в производство что-то новое, причем сейчас же — не откладывая. И этим заражал всех окружающих. «Надо делать. Никуда мы не денемся», — говорил Зверев. И убеждал: «Это возможно. Это необходимо. Но для этого надо потрудиться».
Он проводил рабочие совещания только после 18.00. Тогда не считалось зазорным остаться и продолжать работать. Это было в порядке вещей. Приведу пример. Однажды вышел из строя насос. В этот же день, на вечернем совещании, Зверев дал распоряжение: «Найти новый насос! К нему найти новый двигатель! И все сделать сегодня! Да-да, именно сегодня!». И все было выполнено беспрекословно. Потому что по-другому и быть не могло.
Вспоминается время, когда на заводе осваивали очередной новый продукт — тетрафторид урана. Проекта не было, централизованного пункта управления не было, а план производства уже спустили сверху. «Всё бросаем! Переходим на ручное управление!» — приказал тогда Зверев. То есть в помощники «призвали» телефон, «задействовали» личный осмотр производственных процессов, дали старт аналитической работе и так далее. Уж Зверев-то понимал, что к чему, и что бывает за просрочки. Поэтому вся надежда была на дисциплину трудового коллектива. А производство было «грязным». И надо было выяснить новое дело досконально.
На Борисе Петровиче лежала колоссальная ответственность! Его должность главного инженера завода была номенклатурой ЦК КПСС. Без согласия ЦК эту должность занять было невозможно. Хотя из Дзержинска Борис Петрович приехал на наш завод еще беспартийным…
Была номенклатурной и должность директора завода. В то время им был (до конца своей жизни) Яков Филимонович Терещенко. Тоже легендарный человек. Его все звали «батя». Сейчас именем Якова Филимоновича названа городская премия, лауреатами которой ежегодно становятся авторитетные и известные люди Кирово-Чепецка.
Есть интересная история, связанная с именем Терещенко. В 50-е годы Никита Сергеевич Хрущев решил разделить территорию СССР на экономические административные районы, а управление ими возложить на совнархозы — советы народного хозяйства. Кировская область «попала» под совнархоз, который «поселили» в Горьком. И руководителем совнархоза решили поставить Терещенко. Но Яков Филимонович возглавлял секретное предприятие! Тогда-то и встали вопросы: «Что делать с директором? Что делать с секретным химическим заводом?». Думаю, подобная ситуация и подтолкнула верхи к решению о переводе Кирово-Чепецкого химзавода из Минхима, под крылом которого он работал до 1957 года, в Средмаш. Чтобы уже никто не помышлял о каких-либо преобразованиях на предприятиях, занимающихся атомной тематикой.
Маленькая бытовая деталь. Но очень «говорящая». Когда наш химзавод присоединили к Средмашу, в Кирово-Чепецке сразу стало легче с продуктами. А до этого за тем же сахаром народ ездил в соседний Глазов, который уже был средмашевским — в Глазове можно было свободно купить все. Нас же, при Минхиме, не очень-то обеспечивали продуктами и разными товарами.
За оборудованием для производства фтора специалисты Кирово-Чепецкого химзавода — только из руководящего состава — ездили в Германию. Видимо, с союзниками во Второй мировой войне у СССР была договоренность по поводу «приобретения» оборудования у поверженной Германии — немцы над созданием атомной бомбы ломали головы уже в годы войны. Что интересно, наших переодевали в военную форму — не ниже майорской. И вот в таком костюмированном виде они и забирали «трофеи». Конспирация полнейшая! Из привезенного германского оборудования я видел, например, огромные мотор-генераторы — размером с комнату. Они были необходимы, чтобы вырабатывать постоянный ток для производства фтора.
Обращал внимание и на то, что катоды для электролизера были серебряными. Представляете, катод — со столешницу, и весь серебряный. Причем только 99-й пробы. Да и сам конечный продукт — тот самый, атомный, — был серебристым. Порошок такой. Это я видел. Его отправляли на одно из уральских предприятий. Кажется, в Свердловск.
Продукт засыпали в небольшие стальные контейнеры. Они имели особую важность. Хранили контейнеры — до отправки — в специальных складах, которые находились в земле. К складам имело доступ лишь ограниченное количество людей. Когда я стал работать в кадрах, тоже получил этот доступ.
Были у оборудования и позолоченные элементы. Считалось, что для производства атомного оружия необходимы драгметаллы. Но когда я из армии пришел в 1954 году, посмотрел — почти везде медь!
Если вернуться к серебру и урану… Ежемесячно производство останавливали. Выгребали все остатки. Замеряли: сколько было — сколько осталось. Надо было все учесть. И определить, сколько потеряно — безвозвратно ушло в отходы. Если большой процент — значит, делало начальство вывод, — или плохо работаем, или «не справляется» технология. Однако было понимание, что не все так просто. Было определенное разрешение на отходы. Ведь в процессе химической реакции то же серебро улетучивалось, «сходило», так сказать, и эти килограммы надо было как-то списать...
В 1950 году я был призван в армию. Вернулся на завод через четыре года. И ахнул! Завод так изменился! Расстроился!
Завод строили заключенные. Сначала было человек 500, потом — около тысячи. Я общался с ними. Нормальные были ребята — почти моего же возраста. В основном сидели по «бытовке»: где-то что-то украли.
Был такой Коля, из бригадиров. Он очень скучал по дочке. И заключенному пошли навстречу. Вызвали жену из Москвы вместе с дочерью. Девочку завезли прямо в зону. Отец был с ребенком целый день.
Кстати, на стройку свозили и мужчин, и женщин, и жили они в одном лагере. Некоторые потом переженились. А некоторые, отсидев, поступили работать на завод. И хорошо трудились!
Естественно, заключенные не знали, что они строят. Всё «детализировали» уже «открытые» специалисты — те, у которых был соответствующий допуск.
Завод был под строжайшей охраной. Чтобы пройти на его территорию и выйти обратно, нужно было преодолеть тройной кордон вооруженных солдат. Первому из них мы называли номер своего пропуска (на вынос пропуск не выдавался). Он передавал пропуск второму солдату, который каждого работника внимательно рассматривал — сличал. А третий солдат уже обыскивал. «Ты хотя бы руки помой!» — говорили мы ему. Обычно искали курево — папиросы. Курить было запрещено. Да и вдруг в папироске… Секретность была огромная! У цеха тоже стоял часовой с автоматом. И ему тоже надо было предъявить пропуск.
Да-а-а, ничего-то мы толком не знали: что делаем, куда делаем…
Трубу, по которой фтор в газообразном состоянии поступал в агрегат, нужно было зацементировать, «одеть», чтобы не уходило тепло — фтор должен быть нагретым. Естественно, внутри происходила химическая реакция. А защита — какая?! Люди сидели и обедали рядом с этой трубой — те же строители, которые ее цементировали…
Когда начали производство тетрафторида урана, из цеха, где его осваивали, всех женщин убрали — вредно! Рожать бы перестали! Конечно, мы уже знали, что вредно, но насколько? В этом цехе люди «звенели»! Фонили!
Было специальное постановление Совета Министров СССР о запрете работать в таких производствах женщинам. В связи с этим и построили в Кирово-Чепецке швейную фабрику. Женщин из вредного цеха перевели туда, обучили. Вот такая была забота государства о людях!
И аварии были. В одном из цехов произошел пожар. А со мной такой красивый парень работал! И ему опалило лицо. Изуродовало. А как-то встречаю своего знакомого: «Ты чего в маске?». Тряпичная такая была. «Пострадал», — ответил он. Тоже был опаленный. А однажды ночью в одном из цехов прогремел взрыв. Были жертвы.
Я лично познакомился с Ефимом Павловичем Славским, министром среднего машиностроения СССР, когда уже стал первым секретарем Кирово-Чепецкого горкома КПСС. Тогда шло строительство завода минеральных удобрений (ЗМУ), и Ефим Павлович лично курировал строительство. Он бывал на строительной площадке часто — прилетал вместе со своим, так сказать, штабом на персональном самолете. Приземлялись в Кирове, потом добирались до Кирово-Чепецка. Кстати, над Кирово-Чепецком был наложен запрет пролета самолетов. Помню, над Челябинском-40 один летчик пролетел. И его арестовали. Посадили.
В первую очередь Славский посещал Кирово-Чепецкое управление строительства. Начальник стройуправления уже заранее подготавливал набор цветных карандашей. Ефим Павлович всегда пользовался цветными карандашами — документы подписывал только ими. Поэтому бытовала присказка: «Больше красного цвета — выдать со склада. Больше черного — не выдавать». Славский же свою привязанность к цветным карандашам объяснял тем, что «подделать сложнее». У людей такого масштаба было свое понимание. Кроме того, эти люди отличались тем, что все вопросы решали на месте — никакого бюрократического крючкотворства!
Когда строили ЗМУ, Славский предлагал построить в Кирово-Чепецке новую ТЭЦ — более мощную, для обеспечения производства нового завода. Он сказал тогда энергетикам: «Наша — рабочая сила, ваши — деньги». Он хотел сократить затраты и для поставки угля на ТЭЦ, поэтому сделал очередное предложение: «Давайте построим мост через реку Вятку — сократим путь угля до станции. И на строительство моста уже будут наши деньги». Но строить новую ТЭЦ энергетики отказались. И Славский отказался от строительства моста.
Во время своих командировок в Кирово-Чепецк Ефим Павлович жил в заводской гостинице. Она и сейчас существует. Однажды я присутствовал при таком разговоре — речь зашла об уране. «Если бы Аргунское месторождение — там солидная урановая жила — открыли раньше, не было бы таких больших затрат на наших производствах. И всего бы добивались гораздо быстрее. А нам, к сожалению, пришлось собирать уран по килограмму по всему СССР».
Меня как кадровика, — когда я уже работал помощником директора Кирово-Чепецкого химзавода по кадрам, — приглашали на годовые совещания в Средмаш. Свой доклад Славский писал лично — большими буквами. Доклад был написан от руки — не на пишущей машинке. Был емким и конкретным по лицам.
Помню, Славскому нужно было подписать какой-то документ. И вдруг, с некоторой долей иронии, он обращается к своим помощникам: «Вы чего тут не завизировали? Давайте визируйте! А то вы помрете — а мне отвечать за вас». Это говорило о том, что ему уже было много лет…
Моя последняя встреча с Ефимом Павловичем произошла на ХIХ партконференции в Москве — в 1988 году. Как раз был один из перерывов. В фойе Славский стоял в сторонке. Я подошел к нему. Представился. «Помню, помню», — ответил он мне. Мы присели. Разговорились. «Вообще-то, я бы еще мог поработать», — с грустью заметил он.
Это был очень доступный человек. Со всеми поздоровается. Никакой охраны. Это я четко помню.
Мы были молоды. Ходили на танцы. Ухаживали за девушками. А они всегда хотели быть красивыми. Помню, идут в резиновых сапогах — бывала такая непролазная грязь! — а туфельки берут с собой. И потом — цок, цок, цок…
Помню, как боролись с религией. Пешком, за несколько километров, шли к сельской церкви — обычно на Пасху. У церкви выстраивались и пели задорные песни. Мешали. Молодежь вытягивали к себе. Мы же комсомольцами были!
Интересное было время. Оно нас учило жизни. Мы чувствовали нужность своей стране. В дальнейшем и мои дети — дочь Елизавета и сын Евгений — тоже работали на химзаводе (уже химкомбинате). Тоже прошли хорошую производственную школу. Трудилась на заводе-комбинате и моя жена Людмила Васильевна.