Ильин Леонид Андреевич

Первая флотская радиологическая

Я учился в пер­вом Ленинград­ском медицин­ском инсти­туте имени Пав­лова. Когда был на пятом курсе, там создали военно-мор­ской факуль­тет, и многие ребята, в том числе я, туда пере­шли. Это были 1950-е годы, шла «холод­ная война», я поне­воле начал инте­ре­со­ваться ядер­ным оружием: что это такое, какие могут быть послед­ствия от его при­ме­не­ния. Стал читать всю доступ­ную лите­ра­туру по ядер­ной физике.

Крас­ный диплом дал мне право выбрать место службы, и я выбрал Чер­номор­ский флот, где был назна­чен началь­ни­ком медицин­ской службы бое­вого корабля. В сво­бод­ное от работы время начал факульта­тивно изу­чать методы защиты экипажа корабля от атом­ного взрыва. Когда на флоте ввели долж­ность врача-радио­лога, перешел на нее, а позже орга­ни­зо­вал первую на флоте радио­логи­че­скую лабо­ра­то­рию.

После демо­би­ли­за­ции рабо­тал старшим науч­ным сотруд­ни­ком в радио­био­логи­че­ском фили­але Цен­траль­ного НИИ мор­ского флота, где мы занима­лись атом­ными под­вод­ными лод­ками. Там я про­ра­бо­тал два года: участ­во­вал в испыта­ниях ядер­ного оружия, затем по кон­курсу прошел на долж­ность заве­дующего лабо­ра­то­рией ради­аци­он­ной защиты ленинград­ского НИИ ради­аци­он­ной гиги­ены. Здесь надо было хорошо раз­би­раться в вопро­сах, свя­зан­ных с погра­нич­ными дис­ци­пли­нами: знать основы ядер­ной физики, радио­хи­мии, дос­ко­нально раз­би­раться в дозимет­рии. Я спе­ци­а­ли­зи­ро­вался на ради­аци­он­ной гиги­ене — вопро­сах, свя­зан­ных с без­опас­но­стью работы на атом­ных станциях и атом­ных предпри­я­тиях.

Тре­тье глав­ное управ­ле­ние Мин­здрава СССР, занимавше­еся нормами ради­аци­он­ной без­опас­но­сти и медицин­ским обслужи­ва­нием работ­ни­ков атом­ной промыш­лен­но­сти, с 1947-го по 1972-й годы возглав­лял Аве­тик Бур­на­зян. У него было важ­ное и мало рас­про­стра­нен­ное среди адми­ни­стра­то­ров каче­ство: он уважал уче­ных и дове­рял им. В зна­чи­тель­ной степени я обя­зан ему своей судь­бой. Я рабо­тал заме­сти­те­лем дирек­тора по науч­ной работе НИИ ради­аци­он­ной гиги­ены, где была лабо­ра­то­рия ради­аци­он­ной защиты. Мы, ко всему про­чему, занима­лись атом­ными под­вод­ными лод­ками. И вот одна­жды к нам при­е­хал Бур­на­зян. Я ему рас­ска­зал о наших иссле­до­ва­ниях, он выслушал, уехал, а спу­стя две недели я полу­чил телеграмму: «Срочно при­быть в Москву». Я при­езжаю, и Бур­на­зян гово­рит: «Това­рищ Ильин, мы при­няли реше­ние пред­ложить вам руко­вод­ство Инсти­ту­том биофи­зики». Так я попал в Москву.

В испыта­нии пер­вой совет­ской атом­ной бомбы 29 авгу­ста 1949 года при­нимали уча­стие сотруд­ники нашего Инсти­тута биофи­зики. Там про­изошла мало кому извест­ная даже среди атомщи­ков исто­рия. На Семи­па­ла­тин­ском полигоне воз­вели сталь­ную башню высо­той 37 м, на кото­рую было положено «изде­лие». Бур­на­зян дого­во­рился с Иго­рем Кур­ча­то­вым, что он на танке выедет на место эпицен­тра бук­вально через несколько часов после взрыва. Кур­ча­тов согла­сился только потому, что Бур­на­зян был меди­ком и должен был понимать степень опас­но­сти. С двух тан­ков сняли башни и обо­ру­до­вали их диагно­сти­че­ской аппа­ра­ту­рой. Бур­на­зян взял с собой двух сотруд­ни­ков нашего инсти­тута: Миха­ила Шаль­ного (это был бле­стящий биофи­зик, док­тор наук, про­фес­сор) и инже­нера Кулагина. Пер­вый танк вел пол­ков­ник тан­ко­вых войск, вто­рой — сверх­сроч­ник. Они сто­яли на рас­сто­я­нии 6-7 км от эпицен­тра взрыва. И спу­стя четыре часа эти два танка на большом ходу полезли в самый эпицентр! Сняли все необ­хо­димые параметры, и Бур­на­зян доложил об этом Кур­ча­тову, кото­рый был страшно благо­да­рен, так как были полу­чены дозимет­ри­че­ские харак­те­ри­стики из самого эпицен­тра взрыва.

Бур­на­зян пре­красно раз­би­рался в нашей тема­тике. Нико­лай Суво­ров, гени­аль­ный химик-син­те­тик из Мен­де­ле­ев­ского инсти­тута, создал радиопро­тек­тор Индра­лин, кото­рый надо при­ме­нять до выхода в зону облу­че­ния. Во всем мире над этой тема­ти­кой рабо­тали сотни лабо­ра­то­рий, и никто ничего не мог создать, так как препа­раты ока­зы­ва­лись очень ток­сич­ными и плохо пере­но­симыми, хотя и давали защиту. И вот Нико­лай зво­нит мне ночью и гово­рит: ты зна­ешь, я вроде что-то нашел! Утром он ко мне при­е­хал и в каби­нете на доске нари­со­вал формулу препа­рата. Я говорю: давайте будем изу­чать. Он отдал этот препа­рат в наш инсти­тут и в НИИ кос­ми­че­ской и авиаци­он­ной медицины.

Мы про­вели колос­саль­ное коли­че­ство иссле­до­ва­ний. В работе при­нимало уча­стие около ста уче­ных. Про­вели на обе­зья­нах испыта­ния на пере­но­симость и ток­сич­ность, после чего я доложил Бур­на­зяну, что мы создали такой препа­рат. Нужно было при­думать зашиф­ро­ван­ное назва­ние. Бур­на­зян гово­рит: давайте назо­вем его препа­рат «А», а я пред­ложил назвать препа­ра­том «Б». Он спраши­вает: почему «Б»? Я говорю: «Б» — Бур­на­зян. Он был горд и счаст­лив.

Мы поехали с нашей науч­ной груп­пой в Севе­ро­двинск. Туда две атом­ные под­вод­ные лодки при­шли после двухме­сяч­ного пре­бы­ва­ния в дале­ких морях и оке­а­нах. Начали там тести­ро­вать наш препа­рат. Моряки с большим инте­ре­сом участ­во­вали в испыта­ниях, так как препа­рат должен был защищать от гамма-нейтрон­ной ради­ации. Испыта­ния закон­чи­лись успешно, препа­рат в насто­ящее время раз­решен для медицин­ского при­ме­не­ния и нахо­дится на снабже­нии атом­ного под­вод­ного флота Рос­сии, медицин­ских учре­жде­ний, на атом­ных предпри­я­тиях и атом­ных станциях, в МЧС и в ракет­ных вой­сках стра­теги­че­ского назна­че­ния.

Моим самым близ­ким другом был ака­демик Юрий Трут­нев. С ним свя­зано много инте­рес­ных исто­рий. Рас­скажу одну. Андрей Саха­ров изоб­рел свою знаме­ни­тую «слойку», термо­ядер­ный боепри­пас. Но его нельзя было под­нять на само­лете, у него были слиш­ком большие габа­риты. Воз­ник вопрос, как их уменьшить. Уче­ные долго бились над реше­нием этой про­блемы. И решил ее Трут­нев. Как он мне рас­ска­зы­вал, его бук­вально осе­нило! При термо­ядер­ном взрыве при­мерно 50-60% энергии ухо­дит на удар­ную волну, 20% — на све­то­вой импульс, и 10-15% — на мгно­вен­ную гамма-нейтрон­ную ради­ацию. Проще говоря, много энергии выхо­дило за пре­делы взрыва. И он при­думал, как завер­нуть выхо­дящие гамма-компо­ненты назад, в кон­тур взрыва. Этих 10-15% воз­вращен­ной энергии хва­тило для того, чтобы мак­симально мини­ми­зи­ро­вать термо­ядер­ный боепри­пас.

Я был зна­ком и с Ефимом Слав­ским, мини­стром сред­него маши­но­стро­е­ния. Помню, в сере­дине 1970-х нам тре­бо­ва­лось испытать один препа­рат и рас­смот­реть ради­аци­он­ную обста­новку в полигон­ных усло­виях. Мы сидели на пляже в сана­то­рии на южном взмо­рье вме­сте со Слав­ским и началь­ни­ком 5-го Глав­ного управ­ле­ния по раз­ра­ботке и испыта­ниям ядер­ных боепри­па­сов Георгием Цыр­ко­вым. Я поде­лился с ними своей идеей, как это осуще­ствить. И Цыр­ков прямо на пляже из гальки построил схему испыта­ния. В итоге мы успешно про­вели все необ­хо­димые работы на полигоне, под­твер­дившие наши рас­четы.

Чер­но­быльская ава­рия про­изошла 26 апреля 1986 года в 1 час 24 минуты. Спу­стя два часа нам позво­нили из главка и сообщили, что слу­чи­лось ЧП, но ника­ких кон­крет­ных дан­ных не было. В 6 утра 26 апреля мы собрали группу из пяти чело­век, куда вхо­дили физик-дозимет­рист, врач-радио­лог, врач-гема­то­лог, лабо­рант и дозимет­рист. Мы отпра­вили их в Мин­сред­маш, после чего группа выле­тела в Чер­но­быль и при­была туда в районе трех часов дня.

Сразу стало понятно, что ситу­ация ката­строфи­че­ская. В тот момент никто тол­ком не знал, что именно про­изошло. Огром­ную роль сыг­рали пожар­ные, кото­рые безо вся­кой ради­аци­он­ной защиты пога­сили более 30 пожа­ров. Один из наших сотруд­ни­ков, грамот­ный радио­лог, когда уви­дел постра­давших, сразу опре­де­лил, что помимо ожогов было луче­вое воз­действие: там многих рвало, что явля­ется харак­тер­ным при­зна­ком облу­че­ния. Врачи про­вели более тысячи ана­ли­зов, после чего было при­нято реше­ние отпра­вить постра­давших в Москву, в наш инсти­тут. Мы тогда неофици­ально назы­ва­лись радио­логи­че­ским цен­тром Совет­ского Союза. Был орга­ни­зо­ван спе­ци­аль­ный штаб, боль­ницу осво­бо­дили от текущих паци­ен­тов, и мы 28 апреля при­няли порядка 240 постра­давших из Чер­но­быля, нахо­дившихся на станции в момент взрыва. В результате про­ве­ден­ного тща­тель­нейшего ана­лиза было уста­нов­лено 134 слу­чая острой луче­вой болезни. Из них 28 чело­век были облу­чены сверх­ле­таль­ной дозой и не имели шан­сов на выжи­ва­ние.

29 апреля я по ука­за­нию пред­се­да­теля Совета мини­стров СССР Нико­лая Рыж­кова вме­сте с мини­стром здра­во­охра­не­ния Сергеем Бурен­ко­вым при­ле­тел в Киев. Там мы выяс­нили, что загряз­не­ние затро­нуло не только станцию, но и другие тер­ри­то­рии — девять обла­стей, на кото­рых про­жи­вало около 6 млн. чело­век. Забегая впе­ред, скажу, что на осно­ва­нии наблю­де­ний, про­во­дившихся на про­тяже­нии 35 лет, не было выяв­лено ни одного слу­чая острой луче­вой болезни среди насе­ле­ния этих девяти обла­стей. В 1986-87 годах в Чер­но­быле в общей слож­но­сти рабо­тало около 300 тыс. лик­ви­да­то­ров послед­ствий ава­рии, при­бывших туда спу­стя сутки и более после ава­рии, и среди них также не было выяв­лено ни одного слу­чая острой луче­вой болезни.

7 мая я рабо­тал на промыш­лен­ной площадке Чер­но­быльской станции, когда мне по радио­те­ле­фону позво­нил Иван Силаев, пред­се­да­тель пра­ви­тельствен­ной комис­сии по лик­ви­дации послед­ствий ава­рии, и срочно вызвал в штаб. Я при­е­хал, как был, — в спец­одежде, в шапочке, с дозимет­ром. Силаев мне гово­рит: немед­ленно летите в Киев на засе­да­ние ЦК Полит­бюро Укра­ины. Я даже не успел пере­одеться и прямо в спец­одежде поле­тел на вер­то­лете в Киев. В аэропорту меня уса­дили в чер­ную «Волгу» и при­везли к зда­нию ЦК Полит­бюро Укра­ины. Под­нимаюсь на вто­рой этаж, огром­ная при­ем­ная, ЦК в пол­ном составе во главе с Вла­ди­ми­ром Щер­биц­ким. Я захожу, как был, в спец­одежде. Щер­биц­кий под­нима­ется, усажи­вает рядом с собой и сообщает, что на осно­ва­нии имеющихся дан­ных они при­шли к выводу о необ­хо­димо­сти эва­ку­ации всех детей из Киева. А это порядка 25% жите­лей города. Добавьте сюда одного сопро­вож­дающего роди­теля, и полу­ча­ется, что надо эва­ку­и­ро­вать почти поло­вину сто­лицы Укра­ины. Отве­чаю ему, что в этой ситу­ации надо дове­рять уче­ным. Мол, я, напри­мер, счи­таю, что в эва­ку­ации такого коли­че­ства людей нет необ­хо­димо­сти, так как это только вызо­вет панику. И тут вхо­дит пред­се­да­тель Гос­комгид­ромета СССР Юрий Израэль, мой близ­кий друг, гени­аль­ный уче­ный, его тоже срочно вызвали в Киев. Он тоже катего­ри­че­ски воз­ражает про­тив такой эва­ку­ации.

Тогда Щер­биц­кий пред­ложил нам напи­сать рекомен­дации по даль­нейшим действиям. Мы ушли в отдель­ную ком­нату, где с 5 до 11 часов вечера писали заклю­че­ние объемом в пол­торы стра­нички. Мы тща­тельно про­думы­вали каж­дое слово, ведь на нас лежала огром­ная ответ­ствен­ность. Если бы мы ошиб­лись, с нас полага­лось бы головы снять. Итак, 11 вечера, Полит­бюро, все сидят на местах, мы отдаем Щер­биц­кому наши рекомен­дации. И после того, как их зачи­тали, он гово­рит, что Полит­бюро при­нимает позицию уче­ных. Щер­биц­кий берет эти два листа бумаги и уби­рает в сейф со сло­вами, что это документ госу­дар­ствен­ной важ­но­сти.

Прошло 15 лет. 2001 год. Мне зво­нит Израэль и гово­рит, что нужно срочно встре­титься. При­езжает ко мне и рас­ска­зы­вает, что давал интер­вью одной солид­ной япон­ской теле­компа­нии, и вдруг япон­ский жур­на­лист достал из папки документ и попро­сил его про­коммен­ти­ро­вать. Израэль посмот­рел и поте­рял дар речи, так как это были те самые наши рекомен­дации, кото­рые Щер­биц­кий убрал в свой сейф! При­чем это был под­лин­ник, тот един­ствен­ный экземпляр, кото­рый мы напи­сали! Юра тут же вызвал сво­его сек­ре­таря, кото­рый сде­лал ксе­ро­копию. Как этот под­лин­ник попал к япон­цам?! В 1990-е годы был бар­дак, и, видимо, из каби­нета Щер­биц­кого этот документ вынесли, а об осталь­ном можно только дога­ды­ваться. Тем не менее благо­даря наход­чи­во­сти Израэля мы имеем копию этого действи­тельно исто­ри­че­ского для атом­ной отрасли документа.

Мой близ­кий друг Евге­ний Чазов, началь­ник чет­вер­того глав­ного управ­ле­ния Мин­здрава СССР, очень авто­ри­тет­ный кар­дио­лог, и Берни Лаун, знаме­ни­тый аме­ри­кан­ский кар­дио­лог, решили создать движе­ние за мир в ситу­ации, когда меж­ду­на­род­ная обста­новка стала сильно нака­ляться. С нашей сто­роны были Чазов, я и Михаил Кузин — извест­ный хирург, бывший рек­тор Мос­ков­ского медицин­ского инсти­тута имени Сече­нова. С аме­ри­кан­ской — Лаун, Чери и Мил­лер, тоже очень хорошие врачи. Местом встречи мы выбрали Женеву, где в тече­ние двух суток обсуж­дали возмож­ность созда­ния подоб­ного движе­ния. Было много слож­но­стей, тем не менее нам уда­лось дого­во­риться.

Мы ездили по миру и делали доклады, рас­ска­зы­вая о ката­строфи­че­ских послед­ствиях для чело­ве­че­ства в слу­чае ядер­ного конфликта. Одна­жды нам сообщили, что движе­ние «Врачи мира за предот­враще­ние ядер­ной войны» выдви­нуто на Нобе­лев­скую премию мира. А там свой цере­мо­ниал, в соот­вет­ствии с кото­рым все нобе­лев­ские лау­ре­аты должны быть во фра­ках. Я чело­век скром­ный, ника­кого фрака у меня, конечно, не было. Так что при­ш­лось его поза­им­ство­вать в костюмер­ной Большого театра в Москве. Мы подъе­хали, встре­чает дядечка лет 60. Гово­рит, прой­демте. И мы идем в костюмер­ную Большого театра. Он на меня взгля­нул и гово­рит: вот этот фрак вам подой­дет. Он, видимо, был уни­каль­ным порт­ным, фрак сел на меня как вли­той. Там же, в костюмер­ной Большого театра, фраки подо­брали Чазову и Кузину. Затем мы втроем отпра­ви­лись в сто­лицу Нор­вегии город Осло, где король вру­чил нам премию. Так мы стали кол­лек­тив­ными лау­ре­а­тами Нобе­лев­ской премии мира.

Спу­стя время движе­ние пошло на спад. Но сей­час, учи­ты­вая современ­ную меж­ду­на­род­ную обста­новку, я счи­таю, что движе­ние вра­чей за мир снова ста­но­вится акту­аль­ным и тре­бует воз­рож­де­ния!