«Мне кажется, что Александров разбирался в технике лучше, чем Курчатов. Курчатов был прекрасным организатором. Когда шли работы над бомбой и что-то там не получалось, Курчатов говорил: «Надо пригласить Анатолия Петровича - он знает много ненужных вещей, но здесь они могут пригодиться».
О Лейпунском мы знали из книг, из учебников, что это крупный ученый, физик, автор опытов по обнаружению нейтрино. Заходим в кабинет, мнемся. Встает из-за стола загорелый дочерна человек, с проседью волосы, в белой тенниске, в белых брючках, белых парусиновых ботиночках. Выходит из-за стола, протягивает руку: «Лейпунский». Протягиваем руки, здороваемся, называем свои фамилии. Не ожидали, что такой человек так вот запросто с нами…
Обнинска как города тогда еще не было. Был почтовый ящик 276 (не важно, какие-то номера менялись) - была закрытая зона. Из Москвы два раза в сутки ходил паровозик с вагонами - в четыре часа дня и в четыре утра. Шел он часа четыре. В середине вагона была печка-буржуйка с трубой, которая выходила на крышу; уголь, дрова сами туда кидали, чтоб не замерзнуть. Дисциплина была суровая: на воскресенье мы уезжали в Москву, а утром в понедельник, в восемь утра, нужно было снять свой жетончик, висевший в шкафчике на проходной. Такая бирка с номером была у каждого, они висели на гвоздиках, надо было снять ее и кинуть в ящик - это значит, что ты пришел на работу. Поезд из Москвы приходил в 7.40 - это из серии «нарочно не придумаешь». И с этого поезда толпа людей - самое интересное, что вместе с табельщицей Марией Кирилловной Чубаровой - рысила на проходную. Надо было успеть до того, как она закроет дверцы шкафчика. Как только закрыла - всё, ты уже опоздал.
В коридорах главного корпуса - никаких фамилий на дверях; ничего, только номер комнаты; и ты мог не знать, кто работает рядом. В чужие помещения нельзя было входить, т.е. каждый входил только в свое помещение и там работал. Комнаты не просто закрывались, они и опечатывались еще. Каждому выдавали печать, мастику или пластилин. Еще каждому давали портфель и тетрадь, в которой можно было вести записи, и каждое утро мы разбирали свои портфели, а в конце рабочего дня сдавали их в первый отдел.
У Лейпунского были две основные тематики: гражданский реактор на быстрых нейтронах и подводные лодки со свинцом-висмутом. Нужны были надежные средства доставки ядерного оружия. Самолеты уязвимы, ракет тогда таких дальнобойных еще не было, а подводная лодка - скрытная, она могла потихонечку дотопать куда-нибудь и ждать команды, поэтому было большое внимание к нашим работам. Сначала было три направления, потом осталось два - жидкий металл, свинец-висмут и вода. Направления разделились: водно-водяные реакторы развивались в Курчатовском институте, а со свинцом-висмутом - здесь, в обнинском ФЭИ.
Стиль производственных взаимоотношений задавался руководителями, в моем случае - конкретно Лейпунским. Это был, безусловно, уникальный человек в том смысле, что не ставил никаких барьеров для общения. Не было никакого там взгляда сверху. Он был доступен: если ты заходил к нему в кабинет, то он смотрел на тебя, а не в бумаги. «В чем дело?». Если вопрос короткий, тут же решал, нет - приходите вечером. (У нас в институте работали не то что до двенадцати часов ночи, но и до двух часов ночи сидели, свет в окнах горел). Дистанции между ним и сотрудниками никакой не было. На совещаниях, когда он их проводил, никогда свое мнение первым не высказывал. У него на совещаниях сидели и старшие лаборанты, иногда даже рабочие, когда там сложный вопрос с изготовлением, - он всех выспрашивал, слушал, а потом уже высказывал свое окончательное мнение. Александр Ильич давал высказаться всем. И создавал такую атмосферу, когда никто не стеснялся, даже если что-то скажет невпопад.
Лейпунский стажировался в лаборатории Резерфорда, это школа Нильса Бора. Ландау там стажировался, многие другие. Кто-то из журналистов спросил Ландау, почему школа Нильса Бора добилась таких выдающихся результатов в физике? Он ответил: «Очень просто. Мы не боялись задавать глупых вопросов». Емкий ответ. То есть, когда люди находятся на пороге знания и незнания, глупых вопросов быть не может, просто нет знаний каких-то. И вот Александр Ильич в своей области создал такую же атмосферу, где никто не боялся задавать любые вопросы, выказать незнание, некомпетентность. Он очень тактичный всегда был… Люди рядом с ним быстро росли.
Интересно как Лейпуновский работал с литературой. С утра он час сидел в библиотеке. Библиотека тогда выписывала несколько десятков иностранных журналов. Он их все просматривал, хорошо знал немецкий, английский языки. Бегло просматривает, потом дает задание: вот, Юра, посмотрите эту статью, потом мне расскажете. И так каждому давал задание подробней изучить статью, пересказать ее содержание. Видя, что он придает большое значение этому делу, мы тоже стали ходить в библиотеку и старались упредить его, найти что-то новенькое: вот, смотрите, тут интересная статья, Александр Ильич… Он своим примером всех заражал.
У Лейпуновского не было мощных административных рычагов, чтобы что-то там продвигать - и людей, и дело; но у него был огромный моральный авторитет, научный авторитет. Достаточно было его телефонного звонка куда-то, одной просьбы, - и она, как правило, выполнялась. Помню, через год или два посылает он меня в командировку в Питер к профессору, по-моему, Герасимову - специалисту по коррозии. Я говорю: «Александр Ильич, я же в коррозии не понимаю - я физик». – «Разберетесь, физика - в основе всех наук». Действительно, со временем мы стали шире вникать в смежные области, потому что все связано, в том числе и физика с химией. И если я приезжал от Лейпунского - открывались все двери, все шли навстречу, всё рассказывали, а потом мы отчитывались Александру Ильичу о том, что узнали в командировках. По субботам и воскресеньям он совершал длинные пешеходные прогулки вдоль берега Протвы, нашей речки. Иногда и мы увязывались за ним. Он быстро, бодро шагал, и по ходу дела там тоже много вопросов обсуждалось.
Мне, конечно, очень импонировал Анатолий Петрович Александров. Он занимал высокие посты и в то же время был очень прост в общении: здоровался за руку, вникал в детали, участвовал в обсуждениях на всех уровнях. Конечно, это драма всей его жизни, что он Чернобыль пропустил, взял всю ответственность на себя. Потому что не скажи он фразу, которую ему приписывают, что РБМК настолько безопасны, что их можно хоть на Красной площади ставить, - может быть, их и не стали бы строить. Это, конечно, сократило его жизнь.
Мне кажется, что Александров все-таки разбирался в технике лучше, чем Курчатов. Курчатов был прекрасным организатором. Когда шли работы над бомбой и что-то там не получалось, Курчатов говорил: «Надо пригласить Анатолия Петровича - он знает много ненужных вещей, но здесь они могут пригодиться». Так оно действительно и было. Я с ним очень много общался и всегда поражался диапазону его интеллекта.