Васильева Римма Васильевна

Снег стал белым

Я роди­лась 19-го октября 1923-го года. Корен­ная моск­вичка. Всё дет­ство прошло в районе Тишинки. Там сей­час стоят высо­кие зда­ния, а раньше это был район двухэтаж­ных дере­вян­ных домов, а кото­рые повыше — трёх, пятиэтаж­ные кирпич­ные дома — то такие уже счи­та­лись за небо­скрёбы. Нас в семье было три сестры, я как раз сред­няя. Папа рабо­тал бухгал­те­ром, мама домо­хо­зяйкой. Перед вой­ной папу сшибла машина, у него было очень тяже­лое сотря­се­ние мозга. Он плохо себя осо­зна­вал, не вста­вал с постели, а если вста­вал, то валил на себя всю мебель. Когда у него слу­ча­лись при­ступы, я бегала вызы­вать «неот­ложку». Теле­фон у нас был на уголке. Сей­час назы­ва­ется Зоо­логи­че­ская улица, а раньше назы­вался Каба­ни­хин пере­улок. Бегу по пере­улку, а наши тишин­ские хулиганы перего­ва­ри­ваются — «не трогайте, это своя» — и меня не трогали. Такой был район.

В день объяв­ле­ния войны я ехала пода­вать документы в МАИ, на при­бо­ро­стро­и­тель­ный факуль­тет. Только вошла в зда­ние инсти­тута, как объявили, что будут пере­да­вать важ­ное пра­ви­тельствен­ное сообще­ние. Мы все высыпали из зда­ния инсти­тута на площадь. Было тре­вожно, по небу нес­лись тем­ные облака. Выступал Моло­тов. Он ска­зал, что Герма­ния на нас веро­ломно напала, что нача­лась война.

Старшая сестра рабо­тала в Мини­стер­стве тяже­лого маши­но­стро­е­ния и оттуда запи­са­лась в армию. Всю войну про­во­е­вала свя­зист­кой. Дошла до Кенигсберга, в 45-ом демо­би­ли­зо­ва­лась. Млад­шая сестра учи­лась в школе, в 8-ом классе. Мы ее в Сык­тыв­кар отпра­вили, в интер­нат. В общем, я одна оста­лась со ста­ри­ками. Как я могла бро­сить отца и мать? Вот и оста­лась. Поступила в инсти­тут, учи­лась, рабо­тала на трудфронте. Инсти­тут на год эва­ку­и­ро­вали в Алма-Ату, потом вер­нули. Так что я пра­вильно сде­лала, что не уехала.

У меня была рабо­чая кар­точка, 600 грамм хлеба. Это много. А роди­тели, как ижди­венцы, полу­чали всего по 200 граммов хлеба, так что мы голо­дали самым насто­ящим обра­зом. Я очень сильно поху­дела, но при всем при том была бод­рой. Ходила в театр. На голод­ном пайке, но не было ника­ких жалоб. Навер­ное, моло­дость брала свое. Оде­ва­лась клас­си­че­ски: ват­ные брюки, телогрейка и валенки. При­чем на валенки мама при­шила или при­кле­ила резину, чтобы они не промо­кали, поэтому я падала, как ванька-встанька, но в инсти­тут ходила.

Я не знаю, как мы учи­лись. Во вся­ком слу­чае, доску нельзя было выти­рать мок­рым. Она замер­зала, покры­ва­лась льдом, на ней нельзя было писать, поэтому выти­рали сухой тряп­кой. Были муфты и хими­че­ские грелки. Грели руки, чтоб удержать каран­даши и перья.

Но мне, вот по-чест­ному, было легко учиться. Легко дава­лось. Кроме того, мне обя­за­тельно нужно было сохра­нить рабо­чую кар­точку, а это только для тех, у кого не больше двух чет­ве­рок, осталь­ные пятерки, так что у меня был стимул.

А кроме учёбы — обя­за­тель­ный трудфронт. Хорошо помню наши дежур­ства в госпи­тале при Бот­кин­ской боль­нице. При­чем я дежу­рила в отде­ле­нии, где боль­ные были без рук, без ног. Это очень тягостно. Вы зна­ете, при­дешь, а они: «Сест­ричка, ну погладь меня, ну поце­луй». Сердце раз­ры­ва­лось.

Трудфронт форми­ро­вали прямо на про­ход­ной инсти­тута — кто пер­вый при­хо­дил, того и брали. Цап — и готово. Гово­ришь: «Я только что была, только из госпи­таля». Мне особо трудно было, я бро­сала роди­те­лей.. Законы были дра­ко­нов­ские — лишают кар­точки. Но рабо­тали мы много. В Юрьеве-Польском на полях соби­рали свёклу. Эту свёкла мне до сих пор комом в горле, с ней я попала в беду.

После уборки урожая ехали домой. При­чем я поме­няла какие-то тряпочки, чтобы роди­те­лям пищу при­везти. У меня была кошелка, при­жа­тая к груди, и кор­зинка, а в кор­зинке, кроме свеклы — крупы и мука. Всё, что наме­няла. И у меня вытащили мою кор­зинку. Зна­ете, в жизни не было большего горя, чем эта кража.

Вообще, за эти два года я страшно исху­дала. 41-ый и 42-ой год, ужас­ные годы голода. Потом, уже в 43-м, нам дали три сотки под Рас­торгу­ево на горе, стало полегче. Это было муд­рое реше­ние — раз­дать людям ого­роды. Они, эти три несчаст­ные сотки, спасли нам жизнь. Мы с мамой вскопали землю, поса­дили кар­тошку и брюкву. Сей­час уже никто не знает, что такое брюква. А она нас спасла.

Доби­ра­лись от Рас­торгу­ева на элек­трич­ках. Наби­ва­лось туда народа, как сель­дей в бочке. Одна­жды стою и вижу, что прямо передо мной раз­ре­зают мешок впе­реди сто­ящему пас­сажиру. Хотела крик­нуть, но мне пока­зали нож, молча пока­зали — ну, я тоже промол­чала.

Пер­вые два года Москву регу­лярно бом­били. Мы дежу­рили на крышах, сбра­сы­вали «зажигалки», рыли окопы, пря­та­лись в них, но окопы не спа­сали. Пона­чалу бегали пря­таться на станцию метро «Мая­ков­ская», но это дале­ко­вато. Потом пере­стали пря­таться. Я про­сто сидела дома. Тем более, что отец плохо ходил, очень плохо, так что я оста­ва­лась с ним.

Одну бом­бёжку помню до сих пор. В нашем пере­улке раз­бом­било завод, а у нас взрыв­ной вол­ной сорвало дверь с петель. Когда мы вышли, вся улица была усе­яна оскол­ками стекла. Было очень страшно.

День и ночь слушали репро­дук­тор. Жили тем, что дела­лось на фронте. Люди были насто­ящими пат­ри­о­тами. Я не про себя говорю, я про всех. Мы не о себе думали, а о людях, о стране, и это спа­сало.

Помню конец войны — это было такое лико­ва­ние! Все высыпали на улицы, обнима­лись. После этого ходили на Бело­рус­ский вок­зал, встре­чали при­бывших с фронта. Тоже была большая радость. Все забы­лось. Мы много рабо­тали: в кол­хо­зах на уборке урожая, на заво­дах. Потом вер­ну­лась с фронта сестра. Уже стало легче. Млад­шая сестра вер­ну­лась, поступила в стро­и­тель­ный инсти­тут. В общем, жизнь стала налажи­ваться.

Хотели нас выпу­стить за три с поло­ви­ной года, а выпу­стили через шесть с поло­ви­ной лет. В 48-ом я окон­чила инсти­тут и пошла в ЦНИТМАШ. При­шла в отдел нераз­рушающих мето­дов кон­троля — он тогда назы­вался отде­лом при­бо­ро­стро­е­ния — и через пять­де­сят лет ушла. 50 лет отра­бо­тала в инсти­туте, в одном отделе.

Через три года после при­хода, в 1951-ом году, меня назна­чили заве­дующей лабо­ра­то­рией. При мне она выросла: было пять чело­век, стало 24. Занима­лись мы вибро­ди­агно­сти­кой энерге­ти­че­ского обо­ру­до­ва­ния. По уровню виб­рации, по харак­теру виб­рации опре­де­ляли состо­я­ние агрегата. Я уже забыла, в каком году нам за наши раз­ра­ботки дали премию Совета мини­стров СССР. Мне за это, между про­чим, пла­тят повышен­ную пен­сию.

Вообще, это большое дело. Совсем недавно слу­чи­лась страш­ная ава­рия на Саяно-Шушен­ской ГЭС. При­чем перед этим пере­да­вали, что повы­си­лась виб­рация, то есть они совершили пре­ступ­ле­ние. Это вер­ный при­знак неис­прав­но­сти машины, и им ничего за это не было, а раньше было очень строго. Очень строго. Малейшее откло­не­ние, если не засекли. Хотя и в совет­ское время слу­ча­лись ава­рии. К при­меру, на Крым­ской ТЭЦ. Аппа­ра­тура пока­зы­вала виб­рацию, но тур­бину не отклю­чили. У неё лоп­нул вал, тур­бин­ный диск сорвался и уле­тел.

Я уж не говорю про Чер­но­быль. Там тоже сто­яла наша аппа­ра­тура. Она сиг­на­ли­зи­ро­вала. Диагно­стика пока­зы­вала, что блок в пре­да­ва­рий­ном состо­я­нии. Там роко­вым ока­зался не тех­ни­че­ский, а чело­ве­че­ский фак­тор.

Наш отдел Чер­но­быль затро­нул напрямую. У нас очень много чер­но­быльцев, в основ­ном дефек­то­скопи­сты. Они выяс­няли, что и отчего. Двое ребят сильно облу­чи­лось. Осталь­ные полу­чают повышен­ные пен­сии. Они живы. Хорошие ребята.

Мы сде­лали авто­ма­ти­зи­ро­ван­ный кон­троль. Кроме того, мы сами, по соб­ствен­ному почину сумели внед­рить его в про­из­вод­ство. Ленинград­ский инструмен­таль­ный завод орга­ни­зо­вал серий­ный выпуск. Тогда это шло с тру­дом, очень мед­ленно — даже не могу ска­зать, почему. Вообще говоря, если что-то полез­ного я сде­лала (не я сама, конечно, а кол­лек­тив, кото­рым я руко­во­дила), так это вибро­ди­агно­сти­че­ский кон­троль. У нас была надеж­ная аппа­ра­тура. Вот мой вклад.

Раз­ра­ба­ты­ва­лась она в несколько этапов. Сна­чала были элек­тро­ди­нами­че­ские дат­чики. Потом пье­зоэлек­три­че­ские. Вся моя карьера прошла в раз­ра­ботке сна­чала элек­тро­ди­нами­че­ских дат­чи­ков, их усо­вершен­ство­ва­нии, внед­ре­нии в серию, затем то же самое с пье­зоэлек­три­че­скими: раз­ра­ботка, испыта­ния, внед­ре­ния в серию. Плюс высо­ко­темпе­ра­тур­ные дат­чики для атом­ной промыш­лен­но­сти. Это большой труд нашей лабо­ра­то­рии.

При­хо­ди­лось много ездить по всей стране: на уральские станции, в Сред­нюю Азию, на Кав­каз, в При­бал­тику. Про­паган­ди­ро­вали нашу аппа­ра­туру, помогали внед­рять. Раньше ведь не было мар­ке­тинго­вых служб — сами реклами­ро­вали, сами разъяс­няли необ­хо­димость, сами внед­ряли. По линии про­из­вод­ства тесно сотруд­ни­чали с ленинград­ским метал­лурги­че­ским заво­дом, нев­ским маши­но­стро­и­тель­ным, с харь­ков­ским тур­бин­ным заво­дом. Вспоми­наю об этом времени, как об очень хорошем, дело­вом. Люди были заме­ча­тель­ные, вер­ные делу. Сотруд­ни­че­ство достав­ляло радость, хоте­лось что-то сде­лать, созда­вать. Может, поэтому нам всё уда­лось, не смотря ни на что.

У нас в отделе были силь­ные руко­во­ди­тели — Алек­сей Серге­е­вич Мат­веев и Евсей Хано­но­вич Рипп, его заме­сти­тель. При­чем Евсей Хано­но­вич сде­лал очень много. Он забо­тился о людях. Алек­сей Серге­е­вич о тема­тике. В общем, были силь­ные руко­во­ди­тели, сумевшие создать и спло­тить кол­лек­тив. Регу­лярно про­во­ди­лись научно-тех­ни­че­ские советы: заве­дующие лабо­ра­то­ри­ями, ведущие сотруд­ники пред­лагали тема­тику, по ходу обсуж­да­лось испол­не­ние работ (харак­тер испол­не­ния), потом мы обя­за­тельно докла­ды­вали, когда работа закон­чена, чем она закон­чена, как она внед­рена. Был очень строгий внима­тель­ный кон­троль.

В самой лабо­ра­то­рии обя­за­тельно надо выде­лить трёх чело­век: Фрид­лянд Вик­тор Ильич, Цехан­ский Кон­стан­тин Рому­аль­до­вич и Сам­со­нов Вале­рий Дмит­ри­е­вич, кон­струк­тор. Это спо­движ­ники, на них всё держа­лось.

С Вик­то­ром Ильи­чом Фрид­лян­дом нас свя­зы­вали не только дело­вые, но и супруже­ские отноше­ния. Мы поже­ни­лись в 1949-ом году, через год после того, как я при­шла в лабо­ра­то­рию. Он был на восемь лет старше меня, прошел всю войну — Ста­линград, Кур­скую дугу, Бер­лин. Доб­рейший был чело­век. Щед­рая душа. Веч­ная ему память.

Мы двига­лись впе­рёд, это ощуща­лось во всём и очень вдох­нов­ляло. Я уже гово­рила, что лабо­ра­то­рия выросла с пяти чело­век до 24-х. А в целом кол­лек­тив ЦНИ­ИТМАШа насчи­ты­вал три с поло­ви­ной тысячи чело­век. Улучши­лись жилищ­ные усло­вия. Ощу­тимо повыша­лись зарплаты: сна­чала я полу­чала 180 руб­лей, потом 220. Потом защи­тила дис­сер­тацию кан­ди­дата наук, стало 400. Кроме всего про­чего, у нас были премии. Мы, помимо гос­бюджета, обя­за­тельно заклю­чали дого­вора с заво­дами. По этим дого­во­рам обычно выпла­чи­ва­лись премии. Короче говоря, я ушла на пен­сию ещё в совет­ское время — с общего оклада 530 руб­лей.

При­глашали за гра­ницу: в Брюс­сель, в Аме­рику. Там были конгрессы с докла­дами. Я писала доклады — правда, уезжали и выступали с ними другие, не я. Почему? Ну, во-пер­вых, у нас дирек­то­ром по кад­рам долгое время сидела дама — не буду назы­вать её имени — кото­рая уважала муж­чин, а женщин не очень. А во-вто­рых, я всю жизнь была бес­пар­тий­ной — что тоже имело в те годы зна­че­ние, в осо­бен­но­сти по части выезда за гра­ницу. Правда, это не помешало мне иметь пер­вый допуск и стать депу­та­том Мос­со­вета двух созывов — но в загра­нич­ные коман­ди­ровки с моими докла­дами ездили всё же другие люди.

В пар­тию меня звали неод­но­кратно. Но тут такая исто­рия. Когда мы закан­чи­вали МАИ, нас, как это при­нято, должны были рас­пре­де­лять по оцен­кам. По оцен­кам я была тре­тьей, а пер­выми были Алек­сандр Люк­сем­бург и Роза Хасан. Их почему-то рас­пре­де­лили в какую-то глу­хо­мань, а меня в ЦНИ­ИТМАШ. А я, к тому же, была комс­оргом курса — и пошла к дирек­тору. Говорю ему: «Такая неспра­вед­ли­вость, ведь страна поте­ряет и Люк­сем­бург, и Хасан. Они действи­тельно знающие, умные выпуск­ники». Дирек­тор встал, погла­дил меня по головке и ска­зал: «Девочка моя, идите домой и рас­ска­зы­вайте все, что рас­ска­зали мне, своей маме, а у меня вы не были и ничего не гово­рили». Это, напомню, 1948-ой год.

После этого мне много раз пред­лагали в пар­тию, я все-таки занимала такую долж­ность. «Почему вы не вступа­ете в пар­тию?» Я же не могла ска­зать, что таким обра­зом выражаю свой про­тест. Гово­рила, что не готова, то да сё…

Тем не менее, зна­ете, уваже­нием в инсти­туте я поль­зо­ва­лась. Пока была началь­ни­ком лабо­ра­то­рии, сидела в одной ком­нате с Цехан­ским, еще одним сотруд­ни­ком, сек­ре­та­рём — без лич­ного каби­нета. У меня не было тайн, и сотруд­ники это ценили. Дора­бо­тала до 75-ти лет — в послед­ние годы уже не началь­ни­ком, а старшим науч­ным сотруд­ни­ком. В 80 лет, на свой юби­лей, решила позвать всех к себе. А мне гово­рят: «Нет, вы при­дёте к нам». Мне устро­или такое чество­ва­ние! Со всего Союза при­е­хали люди: с уральских заво­дов, сред­не­ази­ат­ских, при­бал­тийских, ленинград­ского. В общем, я утопала в море цве­тов. Была тро­нута. Это в 80 лет. Не забыли. Это при­ятно.

Наша лабо­ра­то­рия была одной из лучших в ЦНИТМАШе. Кол­лек­тив был спло­чен­ный, друж­ный. Вме­сте справ­ляли дни рож­де­ния, вме­сте ходили на ВДНХ, в музеи, на концерты. Была такая насыщен­ная внут­рен­няя жизнь. Навер­ное, людям это нра­ви­лось.

В общем, я довольна своей жиз­нью. Именно работа укра­сила ее. Я все время была при деле — да ещё работа в Мос­со­вете. Там тоже про­яв­ляла безум­ную актив­ность. Муж и дочка даже взбун­то­ва­лись одна­жды: «Или Мос­со­вет, или семья», — потому что в Мос­со­вете я опять же хлопо­тала за людей. Мой уча­сток был на Шари­копод­шип­ни­ков­ской улице. Сей­час там стоят большие дома, а были дере­вян­ные трехэтажки. Самые насто­ящие клопов­ники. Очень много обижен­ных людей, в основ­ном ста­рики и женщины. Я пыта­лась. Выбила семь орде­ров на квар­тиры. Счи­таю, что это большое достиже­ние, но на это ухо­дило очень много времени и сил.

Потом еще одно дело. У нас был шин­ный завод. Он выбра­сы­вал копоть, сажу, и снег был чер­ным. Эти выбросы обычно соверша­лись ночью: и ЗИЛ выбра­сы­вал, и шин­ный завод. А ещё ветка от Москва-реки тяну­лась к заводу. По ветке везли уголь­ную пыль, она раз­ле­та­лась. Я доби­лась, чтобы все это лик­ви­ди­ро­вали. Уста­но­вили фильтры, дали машину кон­троля. В общем, снег стал белым. Сде­лали очень большое дело. Конечно, не я одна. Не я одна там ста­ра­лась. Но и я тоже.