.jpg)
Подарок судьбы
В электрохимцехе, имевшем тогда еще № 45, я появился примерно через полгода после его создания — в июле 1965-го. Появился в качестве старшего инженера-технолога ДТС. Причем несколько необычно по теперешним понятиям — переводом из производственного отдела. Этому предшествовал уже целый год работы на заводе.
В апреле 1964 года высадился на этой земле настоящий десант — почти треть 65-й группы физтеха УПИ. Десантов тогда вообще было много: верх-нейвинские, кирово-чепецкие, североморские и т. д. Не могу не назвать всех моих товарищей, прибывших сюда в тот далекий год: Юра Беляков, Владимир Бобуров, Владимир Бретцер-Портнов, Юрий Горбашев, Виктор Селивестров, Василий Субботин.
Был и еще один «десантник» из 65-й группы — Валерий Гальберг, отставший от нас по некоторым причинам и приехавший через год вместе с Аликом Гальченко, Валерием Фирсовым, Валентином Приходько (все они длительное время работали в ЭХЦ) и другими. Он проработал на заводе немного — около 10 лет, но оставил заметный след. По крайней мере, производство стабильных изотопов во многом основано на его методах расчета. До последнего времени Гальберг работал заместителем главного инженера Курской АЭС — он в числе тех нескольких людей в стране, кто имеет сертификат эксперта МАГАТЭ.
По всем показателям (красный диплом, квартира в Свердловске, дипломная работа, попавшая сразу в сборник научных трудов института) я должен бы остаться в аспирантуре. Но на другой чаше весов были вещи посильнее: во-первых, песня Пахмутовой «Ой ты, речка, речка Бирюса» в исполнении молодого Кобзона, бесконечно звучавшая на радиостанции «Юность»; во-вторых, письма из Заозерки моего друга Валеры Гальберга. Он был здесь на практике, замерял жесткость колонн под агрегаты в будущем цехе № 55 и писал восторженные письма.
Одну фразу я запомнил навсегда: «Ну что тебе сказать о здешних местах — Швейцария!!!» Именно так — с тремя восклицательными знаками. Много позже, году в 1976-м, он писал мне из города Николаева, зазывая на Южно-Украинскую АЭС: «Ну что тебе сказать о здешних местах — Калифорния!!!» На этот раз не сработало — видимо, романтика сошла на нет.
Итак, 1964 год. Стандартная для того времени схема вхождения в производство: сначала работа аппаратчиком сбросных и отсосных установок ЦХО, стажирование и дублирование на инженера-технолога в смене Б. В. Роспускова, затем неожиданное приглашение в группу МКК, входившую тогда в состав центральной заводской лаборатории. В схеме карьерного роста это была, пожалуй, тупиковая ветвь. И трудно сказать, как бы сложилась моя дальнейшая судьба, если бы не это предложение перейти в только что созданный электрохимцех.
Пришел туда я в самое горячее время — оставалось чуть больше месяца до намеченной даты пуска первых блоков корпуса № 3. Работа в ДТС шла сразу на двух фронтах: подготовка к пуску первых трех блоков и курирование монтажных работ в остальных блоках первой типовой части. Плюс масса других забот: разработка различных инструкций и регламентов, обучение и аттестация персонала, подготовка оснастки, плакатов, инструментов и т. д.
Восьмичасовой рабочий день казался утопией. Начальником ДТС (и моим, стало быть) был Владимир Иванович Пестриков, приехавший из Верх-Нейвинска. Это был уже опытный технолог и мягкий, немного стеснительный человек. Правда, я не уверен, что эти черты характера шли на пользу и ему, и делу. Времена были суровые, а он не мог «огрызаться», когда получал от начальства разносы, часто несправедливые, не умел сам взыскивать с провинившихся подчиненных на повышенных тонах.
В службе его любили и уважали. Однако люди с таким характером не «выживали». Поэтому не случайно после знаменитого объединения цехов предпочтение в назначении на должность начальника службы отдали отнюдь не ему.
В конце августа 1965 года был произведен пуск блоков 32–30 корпуса № 3. Дальнейший ввод мощностей напоминал хорошо отлаженный конвейер — едва ли не каждый месяц включали в работу новый блок, но каждый раз это было событием для всех. Обычно раскрытие блока после пассивации производили в вечернюю смену, чтобы никакие дневные работы не совмещались и не отвлекали во время достаточно сложных манипуляций, дер-жавших всех в напряжении.
И вот, наконец, блок раскрыт в цепочку, но все участники пусковой бригады, уставшие и вымотанные донельзя, еще долго не расходятся. Наши фанерные клетки в соединительном коридоре, в которых размещались почти все службы, наполнялись веселым гулом. Благо, что в те времена такого понятия, как «нормы расхода этилового спирта», по-моему, не существовало. Домой приходили обычно за полночь, чтобы после недолгого сна снова включиться в бесконечную гонку.
Не все шло гладко. Во многом продвигались на ощупь, осваивая новую машину (ВТ-5), новую 5-ярусную компоновку, новые методики. Цена ошибок была высока. Многие из работавших в то время могут вспомнить тяжелейшие аварийные ситуации, в которых каждому довелось быть не наблюдателем, а действующим лицом. Не миновала сия чаша и меня.
В 1966 году работал я начальником смены — в основном, подменным. В последних числах мая заступил на первую из ночных смен. В режиме пассивации находился 21-й блок — первый на заводе блок пятиярусной компоновки. Прошло всего 25 минут с начала смены, как поступает сигнал о закрытии со сбросом секции 21/7.
Событие не ахти какое редкое, но из цеха мгновенно звонят несколько человек в состоянии, близком к панике. Произошло невероятное, чего не случалось ни раньше, ни впоследствии: одновременно, почти залпом разрушилось около 150 машин. Как рассказывали очевидцы, грохот был впечатляющим, и аппаратчик типовой части (в жизни, кстати, разбитной и бесшабашный парень) просто убежал из корпуса.
Но и нам наверху было отчего испугаться. Судя по показаниям всех приборов, в секции оказалось много воздуха. Продолжались одиночные отказы газовых центрифуг, и никакой эффективной откачки через сбросную не происходило. Мне повезло, что моим сменным начальником производства был опытнейший Н. Н. Жидков.
После недолгих, но, думаю, мучительных колебаний он решил подключить секцию к отсосной линии, несмотря на наличие в ней гексафторида урана. Решение беспрецедентное и не предусмотренное никакими инструкциями.
Однако, как потом установила комиссия, расследовавшая аварию, было единственно верным. Благодаря ему удалось предотвратить дальнейшее разрушение машин. Но это было через несколько дней, наполненных самыми мрачными ожиданиями. Уже к четырем часам ночи в центральном диспетчерском пункте собралось руководство завода, а в течение всей дневной смены мы давали многочисленные устные и письменные объяснения.
Никаких иллюзий относительно своей судьбы не питали — времена и нравы были суровые. Еще свежи были в памяти куда более заурядные события в цехе химической очистки — из-за разрушения нескольких машин и последовавшего закрытия секции с должности начальника смены был «сослан» в техбюро В. Арюткин. Однако для нас все обошлось — причиной сбоя был признан неудачный гидравлический режим пассивации, не учитывавший особенности пятиярусной компоновки. Но потрясение все-таки было велико. С трудом мы доработали две оставшиеся ночные смены, дождались вердикта комиссии и, не сговариваясь, оба ушли в отпуск.
Много чего еще было потом — и целые корпуса закрывались из-за неустойчивого электроснабжения, и из-за неправильной фазировки в резервном электроснабжении сгорали обмотки двигателей клапанов целой типовой части при отработке частотной защиты… Словом, случались абсолютно кошмарные ситуации, о которых нынешнее поколение эксплуатационников имеет (к счастью!) лишь теоретическое представление.
В 1968 году в цехе сменилось руководство. И. Н. Бортников направил Б. А. Шмелева наводить порядок в химцех вместо в чем-то провинившегося В. М. Абутина. Во главе цеха № 45 в августе встал Б. Г. Вершинин.
Я в то время безмятежно стажировался на должность сменного начальника производства, т. е. был уже в составе производственного отдела. Но дело не дошло даже до дублирования. Неожиданный вызов к И. Н. Бортникову, где я услышал предложение (или решение?) занять должность заместителя начальника цеха, все изменил.
Как оказалось, из цеха я уходил всего месяца на полтора. Бортников, конечно, меня не знал, так что этим назначением, думаю, я обязан рекомендации Б. А. Шмелева. Для меня это было весьма важно, т. к. к Борису Алексеевичу испытывал огромное уважение. Я и сейчас считаю, что в истории завода он был одной из сильнейших персон, прирожденным руководителем в силу своего системного мышления, превосходной эрудиции и довольно жесткого характера. Общение с ним в первые годы становления цеха дало что-то очень ценное, но трудно квалифицируемое. Я бы назвал это мудростью, если бы это не было смешно применительно к 25-летнему пацану. Уроки его не забывали.
В свое время я передал начальнику цеха № 46 Г. Н. Шишенкову мою объяснительную на имя Шмелева, которую храню уже 35 лет. Речь в ней идет о причинах остановки работ в монтажной зоне. Формально я был прав, но до сих пор немножко грызет стыд, когда читаю вежливую, но совершенно недвусмысленную резолюцию Б. А. Шмелева.
Итак, август 1968 года. Новая должность и даже комфортабельный по тем временам кабинет в пристройке перед корпусом № 3 (затем там был участок заправки маятников). Кабинет этот, узкий, как чулан, запомнился только одним: сидя как-то за столом и почувствовав, как единственное окно за спиной что-то загородило, обернулся и с изумлением увидел внимательно разглядывающую меня… корову. Как она прошла через все кордоны — сие тайна великая есть, видимо, до сих пор. Но не потешался тогда надо мной только человек ленивый.
Все остальное было не смешно. Работы навалилось невпроворот. Заканчивалась несколько бесшабашная пусковая пора, и наступал черед рутинной эксплуатации, налаживания четкого взаимодействия между службами, организации регламентных работ, непрерывной подготовки и аттестации работников всех служб и т. д.
А тут подошел и 1970 год со своим эпохальным событием — объединением цехов №№ 45 и 47. Так, в мае 1970 года появился цех № 46. Это была болезненная операция, сопровождавшаяся небывалой кадровой перетряской. Болезненная — прежде всего для работников цеха № 47, потому что во главе объединенного цеха оказалось руководство цеха № 45, т. е. Вершинин и я. Это напоминало операцию трансплантации органов: реакция отторжения была сильнейшей. Причин тому находилось несколько. Первая заключалась в том, что до объединения цеха №№ 45 и 47 довольно жестко противостояли один другому, ревниво следили за достижениями и неуспехами друг друга, и каждый цех безоговорочно считал себя лучшим. Вторая причина была связана с назначением начальником цеха Вершинина.
Признаюсь, не так много доводилось мне встречать столь противоречивых и закомплексованных людей. Он всегда был в плену самоутверждения, все время ему казалось, что авторитет его недостаточно признают, что его указания не исполняются или исполняются недостаточно быстро.
Отсюда проистекает и то, что составило ему недобрую репутацию, — мог нахамить кому угодно (хотя почти каждый раз страшно переживал из-за этого, но сил извиниться в себе не находил), мог незаслуженно обидеть просто из-за скверного настроения, мог дотошно выискивать компромат на неугодного человека. Все это доброго отношения к нему не прибавляло. Но было и другое. Это был человек, способный воспринимать чужую невзгоду, как свою собственную. Я не помню случая, чтобы он отмахнулся от чьей-то просьбы о помощи. И в этих случаях он шел напролом и до конца, потому что считал это своей святой обязанностью.
Это о Вершинине — человеке, а теперь о руководителе. При традиционном подходе шансов занять такую должность начальника самого крупного цеха основного производства у него было немного. Приехал он из Свердловска-44, где работал только на опытном производстве и там же закончил вечерний факультет МИФИ. Образованностью особой не блистал и богатого послужного списка не имел.
Думаю, что И. Н. Бортников разглядел в нем ту же особенность характера, что была присуща и ему самому, — неистребимый дух лидерства, когда любое место, кроме первого, это — поражение, провал. Эта черта и проявилась у Вершинина на посту начальника в полной мере.
Нечего даже говорить о соцсоревновании между цехами, когда он задолго до подведения итогов скрупулезно подсчитывал баллы. Любое соревнование, будь оно по рационализаторской работе либо по преодолению полосы препятствий добровольными пожарными дружинами, приводило его в боевой настрой.
Особо чувствителен он был к спортивным достижениям цеха — здесь просто не было удержу. По-моему, у него был «агент» в отделе кадров, т. к. любой поступающий на завод со спортивным разрядом, не важно по какому виду спорта, почти гарантированно попадал, хотел он того или нет, в цех № 46.
Но это все вещи хоть и полезные, но второстепенные. Важно, что он стремился быть первым в главном — во всем, что касалось производства. Сейчас может казаться наивной та гордость, которую испытывали все, когда цех первым на заводе стал образцовым по культуре производства, по научной организации труда и управлению производством и т. д., если не знать, что за этими малопонятными и казенными званиями стояла колоссальная работа.
И движущей силой всего этого, безусловно, был Вершинин. Он стал олицетворением духа лидерства, который всегда был присущ заводу, не случайно ставшему полигоном многих новых технологий и местом рождения новых производств. Возможно, эта традиция лидерства — самое крупное достижение завода. И слава богу, что она живет и поныне, проявляется во многих вещах, которые у всех на глазах и на устах. И самое важное — чтобы она не была утрачена при неумолимой смене поколений, особенно руководящего состава.
Однажды мой старый товарищ по цеху и многолетний начальник Геннадий Шишенков пригласил меня к себе, чтобы поговорить о всех предъюбилейных воспоминаниях к 40-летию завода. Я вышел из машины около здания № 5А и испытал настоящий шок. Слева от здания стоял целый хвойный лес из высоченных елей и сосен. И сразу вспомнил, как 30 лет назад по настоянию Вершинина слесари-механики во главе с Женей Тужилиным, матерясь и проклиная начальство, выкапывали крохотные елочки в лесу и высаживали их на пустыре, набитом на несколько метров вглубь строительным мусором, как укрывали чахлые деревца от солнца деревянными щитами, как потешались многие над очередной «блажью» электрохимцеха, как предрекали этим елочкам неминуемую и скорую гибель…
Никогда не думал, что это может произвести столь сильное впечатление. Стоял и не мог справиться с нахлынувшими воспоминаниями. И, уходя обратно, снова не мог оторвать взгляд от этих елей. Сейчас я знаю — почему: для меня они теперь как символ беспощадного времени — такой же, как лица многих моих уже не работающих товарищей, которых иногда встречаю в городе, лица уже трудно узнаваемые и не всегда счастливые. Того самого времени, которое безжалостно унесло многих прекрасных людей, создавших этот цех и его славу: технологов Алика Гальченко и Володю Сапетова, слесаря-регуляторщика Петра Седова, бригадиров-подсобниц Машу Екимцеву и Валю Орехову и многих других, которых надо обязательно вспомнить, всех поименно, и воздать им должное... Это нужно уже не им, а тем молодым юношам и девушкам из разных цехов и отделов, которые полагают, что им с неба свалился этот подарок судьбы — Электрохимический завод.