Тошинский Георгий Ильич

Мы не боялись задавать глупых вопросов

Я в ФЭИ с самого начала рабо­таю — с 1951 года. А летом пяти­де­ся­того года мы здесь же про­хо­дили пред­диплом­ную прак­тику, так что место было зна­комое.

На прак­тику, кстати, отправ­ляли так. Ска­зали: такого-то числа в две­на­дцать часов дня вам нужно быть в Москве на площади Мая­ков­ского, у памят­ника, там будет сто­ять машина номер такой-то, вы туда сядете, вас при­ве­зут. Мы при­шли к памят­нику, нас было трое. Нашли машину, сели, ехали часа три: лес, ничего не видно, потом — колю­чая про­во­лока, потом шлаг­баум. Нас встре­тили, про­пуска какие-то разо­вые дали и отвели в глав­ное зда­ние, в каби­нет Алек­сандра Ильича Лейпун­ского.

О Лейпун­ском мы знали из книг, из учеб­ни­ков, что это круп­ный уче­ный, физик, автор опытов по обна­руже­нию нейтрино. Захо­дим в каби­нет, мнемся. Встает из-за стола заго­ре­лый дочерна чело­век, с про­се­дью волосы, в белой тен­ниске, в белых брюч­ках, белых пару­си­но­вых боти­ноч­ках. Выхо­дит из-за стола, про­тяги­вает руку: «Лейпун­ский». Про­тяги­ваем руки, здо­ро­ва­емся, назы­ваем свои фами­лии. Не ожи­дали, что такой чело­век так вот запро­сто с нами…

Он коротко ввел нас в курс дела. Инсти­тут начал заниматься реак­то­рами на быст­рых нейтро­нах, кото­рые должны решить про­блему топ­лив­ного обес­пе­че­ния. Физи­че­ские рас­четы сде­ланы, нужно оце­нить теп­логид­рав­лику и т.д. Нам было пору­чено про­ве­сти теп­логид­рав­ли­че­ские рас­четы, и мы эти рас­четы сде­лали. И все эти результаты вошли в тех­ни­че­скую справку, кото­рую Лейпун­ский напра­вил в Пер­вое Глав­ное Управ­ле­ние.

Это прак­тика. А осе­нью пять­де­сят пер­вого года я попал сюда уже на работу, и вна­чале мы занима­лись граж­дан­ским реак­то­ром, маленьким, на свинце-вис­муте. В 52-м году, когда вышло поста­нов­ле­ние о под­вод­ных лод­ках, стали заниматься уже тема­ти­кой реак­тора для атом­ных под­вод­ных лодок. Вот с тех пор я пер­вые сорок лет своей работы в ФЭИ занимался этими реак­то­рами.

Посе­лили нас в общежи­тии семей­ного типа: про­сто квар­тиры, где жили по пять-шесть чело­век. Обнин­ска как города тогда еще не было. Был поч­то­вый ящик 276 (не важно, какие-то номера меня­лись) — была закрытая зона. Из Москвы два раза в сутки ходил паро­во­зик с ваго­нами — в четыре часа дня и в четыре утра. Шел он часа четыре. В сере­дине вагона была печка-буржуйка с тру­бой, кото­рая выхо­дила на крышу; уголь, дрова сами туда кидали, чтоб не замерз­нуть.

Дис­ци­плина была суро­вая: на вос­кре­се­нье мы уезжали в Москву, а утром в поне­дель­ник, в восемь утра, нужно было снять свой жетон­чик, висевший в шкаф­чике на про­ход­ной. Такая бирка с номе­ром была у каж­дого, они висели на гвоз­ди­ках, надо было снять ее и кинуть в ящик — это зна­чит, что ты при­шел на работу. Поезд из Москвы при­хо­дил в 7.40 — это из серии «нарочно не при­дума­ешь». И с этого поезда толпа людей — самое инте­рес­ное, что вме­сте с табельщицей Марией Кирил­лов­ной Чуба­ро­вой — рысила на про­ход­ную. Надо было успеть до того, как она закроет дверцы шкаф­чика. Как только закрыла — всё, ты уже опоз­дал.

В кори­до­рах глав­ного корпуса — ника­ких фами­лий на две­рях; ничего, только номер ком­наты; и ты мог не знать, кто рабо­тает рядом. В чужие помеще­ния нельзя было вхо­дить, т.е. каж­дый вхо­дил только в свое помеще­ние и там рабо­тал. Ком­наты не про­сто закры­ва­лись, они и опе­ча­ты­ва­лись еще. Каж­дому выда­вали печать, мастику или пла­сти­лин. Еще каж­дому давали портфель и тет­радь, в кото­рой можно было вести записи, и каж­дое утро мы раз­би­рали свои портфели, а в конце рабо­чего дня сда­вали их в пер­вый отдел.

Инте­ресно сей­час для моло­дых, для компью­тер­ного поко­ле­ния: у нас глав­ным рас­чет­ным инструмен­том была лога­рифми­че­ская линейка. Очень удобно, между про­чим, кто умеет поль­зо­ваться. Да, она высо­кой точ­но­сти не дает, поэтому пред­ме­том осо­бой зави­сти у нас был Громов: у всех два­дца­типя­ти­сан­тимет­ро­вые линейки, а у него — полумет­ро­вая, там точ­ность была выше. А Минашин вообще счи­тал на бухгал­тер­ских сче­тах, там можно было 10 раз­ря­дов — высо­кую точ­ность полу­чить. Потом пошли меха­ни­че­ские каль­ку­ля­торы: «Феликс», «Три­умфа­тор». Потом появи­лись элек­троме­ха­ни­че­ские счет­ные машины, это уже с элек­тромо­то­ром, каретки ходят, сту­чат... Спе­ци­аль­ная была долж­ность — лабо­рант-рас­чет­чик. Им инже­неры давали зада­ния, формулы, чтобы посчи­тать, а они все это вво­дили, умножали, делили и т.д. Когда дверь к рас­чет­чи­цам откры­ва­ешь, там такой гро­хот: одно­временно рабо­тают десять-пят­на­дцать элек­три­че­ских счет­ных маши­нок. Ну, а потом уже появи­лись пер­вые элек­трон­ные машины, кото­рые занимали целый зал, потом целую ком­нату, потом — разме­ром со стол, потом настоль­ные. А сегодня, чего уж там гово­рить, планшеты и все такое про­чее. Эта эво­люция на моих гла­зах соверша­лась.

Каче­ствен­ный ска­чок про­изошел с при­хо­дом Гурия Ива­но­вича Мар­чука. Потому что Гурий Ива­но­вич был про­фес­си­о­наль­ным матема­ти­ком, очень про­дук­тив­ным. Он фак­ти­че­ски создал чис­лен­ные методы рас­чета ядер­ных реак­то­ров, пре­жде всего — реак­то­ров для ядер­ных лодок, кото­рые мы созда­вали. Тре­бо­ва­ния все время росли, и, чтобы понять, будет ли рабо­тать реак­тор, какие будут параметры, нужно было посто­янно повышать точ­ность рас­че­тов. Это очень сильно зави­село от вычис­ли­тель­ных алго­ритмов — быстро ли это счи­та­ется, мед­ленно ли — кроме быст­ро­действия самих машин. Поэтому мы очень тесно сотруд­ни­чали. Гурий Ива­но­вич заслуженно полу­чил Ленин­скую премию за эту работу. К сожа­ле­нию, сей­час его уже нет.

У Лейпун­ского были две основ­ные тема­тики: граж­дан­ский реак­тор на быст­рых нейтро­нах и под­вод­ные лодки со свинцом-вис­му­том. Нужны были надеж­ные сред­ства доставки ядер­ного оружия. Само­леты уяз­вимы, ракет тогда таких даль­но­бой­ных еще не было, а под­вод­ная лодка — скрыт­ная, она могла поти­хо­нечку дотопать куда-нибудь и ждать команды, поэтому было большое внима­ние к нашим рабо­там.

Сна­чала было три направ­ле­ния, потом оста­лось два — жид­кий металл, сви­нец-вис­мут и вода. Направ­ле­ния раз­де­ли­лись: водно-водя­ные реак­торы раз­ви­ва­лись в Кур­ча­тов­ском инсти­туте, а со свинцом-вис­му­том — здесь, в обнин­ском ФЭИ.

Вна­чале инсти­туты сорев­но­ва­лись, как гово­рится, с перемен­ным успе­хом: неудачи были на пер­вом этапе и по воде, и по металлу. Металл давал то пре­имуще­ство, что поз­во­лял компакт­ную уста­новку сде­лать без высо­кого дав­ле­ния. Поэтому потенциал при­ме­не­ния был высо­кий. Но из-за большой спешки не было необ­хо­димой пред­ва­ри­тель­ной подго­товки ни по изу­че­нию свойств, ни по усо­вершен­ство­ва­нию тех­но­логий. На самой пер­вой лодке про­изошла тяже­лая ава­рия, рас­пла­ви­лась актив­ная зона, погибли люди. На воде тоже были ана­логич­ные ава­рии. Ведь все дела­лось впер­вые, в отсут­ствие необ­хо­димых зна­ний и опыта при очень жест­ких дирек­тив­ных сро­ках.

Сегодня лодок на металле нет — все они ути­ли­зи­ро­ваны, а есть только с вод­ным теп­ло­но­си­те­лем. Хотя у металла свои пре­имуще­ства. На сего­дняш­ний день водо­охла­жда­емые реак­торы решили все свои про­блемы, рабо­тают надежно, и это большое достиже­ние. Однако потенци­аль­ные пре­имуще­ства жид­кого металла при­знаются, и не исклю­чено, что такие уста­новки будут еще вос­тре­бо­ваны.

Работа по жид­коме­тал­ли­че­ским реак­то­рам была орга­ни­зо­вана сле­дующим обра­зом. ФЭИ — это инсти­тут науч­ного руко­во­ди­теля: идео­логия, рас­четы, экс­пе­рименты по физике, по теп­лофи­зике и т.д. Чер­тежи для изго­тов­ле­ния раз­ра­ба­ты­вали два КБ — в Ниж­нем Новго­роде и в Подольске. Два КБ делали два типа уста­но­вок. Другими сло­вами, науч­ный руко­во­ди­тель был один, а кон­струк­то­ров — двое. При­чем, что инте­ресно: вна­чале был один глав­ный кон­струк­тор — ОКБ «Гид­ропресс» в Подольске. Но Подольск одно­временно занимался еще и реак­то­рами ВВЭР для граж­дан­ской энерге­тики, а ОКБМ в Ниж­нем Новго­роде (И. И. Афри­кан­тов) граж­дан­ской тема­ти­кой в то время не занимался. Руко­вод­ство решило спе­ци­а­ли­зи­ро­вать орга­ни­за­ции: пусть Гид­ропресс рабо­тает над ВВЭ­Рами, а все лодки мы отдаем Афри­кан­тову. Хотя пер­вая уста­новка на жид­ком металле была раз­ра­бо­тана в Гид­ропрессе, и там был весь опыт, по рас­по­ряже­нию руко­вод­ства эти работы были пере­даны в ОКБ Маши­но­стро­е­ния в Ниж­нем Новго­роде. Они начали рабо­тать. Гид­ропресс это оби­дело, конечно, но они не сложили крылышки, они про­должали рабо­тать иници­а­тивно и сде­лали такой про­ект, от кото­рого воен­ные не смогли отка­заться.

В результате работы про­должа­лись в двух ОКБ, и были постро­ены уста­новки двух типов, потому что трудно было на бумаге выбрать, что будет лучше, что хуже. Изго­тав­ли­ва­лись уста­новки на раз­ных заво­дах: одна — в Горьком, другая — в Подольске. Это была осо­знан­ная (наверху) ставка на кон­ку­ренцию. Слова такого не было, но поня­тие было. Денег при этом не жалели — понимали, что именно в кон­ку­рент­ной борьбе может родиться наи­лучшее реше­ние. И под­вод­ные лодки тоже стро­и­лись на двух раз­ных заво­дах: в Севе­ро­двин­ске с одной уста­нов­кой, а в Ленинграде — с дру­гой.

Соб­ственно, у меня полжизни прошло в коман­ди­ров­ках на эти заводы. Встре­ча­лись в Ниж­нем Новго­роде с кон­струк­то­рами, кото­рые мало знали физику, а мы мало знали кон­струкции, и мы друг друга многому научили. То же самое в Гид­ропрессе. А потом, когда уже нача­лись испыта­ния лодки, я выхо­дил с моря­ками в море. В общей слож­но­сти, думаю, месяца три под водой про­вел.

Все были заин­те­ре­со­ваны в том, чтобы сде­лать общее дело как можно лучше: и уче­ные, и кон­струк­торы, и воен­ные. Воен­ные, зна­ете, они очень въед­ли­вые люди. Иногда зада­вали такие вопросы, отве­тить на кото­рые можно было только после опре­де­лен­ных науч­ных иссле­до­ва­ний. То есть в какой-то мере они иници­и­ро­вали и стиму­ли­ро­вали иссле­до­ва­тельские работы. Физики, желая улучшить кон­струкцию, под­ска­зы­вали что-то кон­струк­то­рам, но в 90% слу­чаев (у нас не было необ­хо­димых тех­ни­че­ских зна­ний) это шло в кор­зину, однако 10% они при­нимали с благо­дар­но­стью. В свою оче­редь, были и от них пред­ложе­ния по реак­тору.

Понятно, что во многом такой стиль про­из­вод­ствен­ных вза­имо­от­ноше­ний зада­вался руко­во­ди­те­лями, в моем слу­чае — кон­кретно Лейпун­ским. Это был, без­условно, уни­каль­ный чело­век в том смысле, что не ста­вил ника­ких барье­ров для обще­ния. Не было ника­кого там взгляда сверху. Он был доступен: если ты захо­дил к нему в каби­нет, то он смот­рел на тебя, а не в бумаги. «В чем дело?». Если вопрос корот­кий, тут же решал, нет — при­хо­дите вече­ром. (У нас в инсти­туте рабо­тали не то что до две­на­дцати часов ночи, но и до двух часов ночи сидели, свет в окнах горел). Дистанции между ним и сотруд­ни­ками ника­кой не было. На совеща­ниях, когда он их про­во­дил, никогда свое мне­ние пер­вым не выска­зы­вал. У него на совеща­ниях сидели и старшие лабо­ранты, иногда даже рабо­чие, когда там слож­ный вопрос с изго­тов­ле­нием, — он всех выспраши­вал, слушал, а потом уже выска­зы­вал свое окон­ча­тель­ное мне­ние. Алек­сандр Ильич давал выска­заться всем. И созда­вал такую атмо­сферу, когда никто не стес­нялся, даже если что-то скажет нев­по­пад.

Очень рас­крепощено все было — и я понимаю, откуда это. Лейпун­ский стажи­ро­вался в лабо­ра­то­рии Резерфорда, это школа Нильса Бора. Лан­дау там стажи­ро­вался, многие другие. Кто-то из жур­на­ли­стов спро­сил Лан­дау, почему школа Нильса Бора доби­лась таких выдающихся результа­тов в физике? Он отве­тил: «Очень про­сто. Мы не боя­лись зада­вать глупых вопро­сов». Емкий ответ. То есть, когда люди нахо­дятся на пороге зна­ния и незна­ния, глупых вопро­сов быть не может, про­сто нет зна­ний каких-то. И вот Алек­сандр Ильич в своей обла­сти создал такую же атмо­сферу, где никто не боялся зада­вать любые вопросы, выка­зать незна­ние, некомпе­тент­ность. Он очень так­тич­ный все­гда был… Люди рядом с ним быстро росли.

Что еще инте­ресно — как он рабо­тал с лите­ра­ту­рой. С утра он час сидел в биб­лио­теке. Биб­лио­тека тогда выпи­сы­вала несколько десят­ков ино­стран­ных жур­на­лов. Он их все про­смат­ри­вал, хорошо знал немец­кий, английский языки. Бегло про­смат­ри­вает, потом дает зада­ние: вот, Юра, посмот­рите эту ста­тью, потом мне рас­скажете. И так каж­дому давал зада­ние подроб­ней изу­чить ста­тью, пере­ска­зать ее содер­жа­ние. Видя, что он при­дает большое зна­че­ние этому делу, мы тоже стали ходить в биб­лио­теку и ста­ра­лись упре­дить его, найти что-то новенькое: вот, смот­рите, тут инте­рес­ная ста­тья, Алек­сандр Ильич… Он своим при­ме­ром всех заражал.

Потом, когда работа вошла в ста­дию созда­ния реаль­ных объек­тов, промыш­лен­ных объек­тов, уже стало не до биб­лио­тек. Мота­лись по кон­струк­тор­ским бюро, по заво­дам, решали воз­ни­кающие про­блемы… Теперь мы сами созда­вали такие уста­новки, кото­рые поз­во­ляли полу­чать новые зна­ния, — это были новые реак­торы на промежу­точ­ных нейтро­нах. Иссле­до­ва­ние их харак­те­ри­стик давало такие зна­ния, каких за рубежом не было.

Алек­сандр Ильич все время гово­рил: «Давайте, рабо­тайте над дис­сер­тацией». А когда рабо­тать? И я дого­ва­ри­вался с сек­рет­ной частью (с пер­вым отде­лом). Мне давали тет­радь сек­рет­ную, кото­рую я в сейфе в ком­нате запе­ча­ты­вал, на суб­боту и вос­кре­се­нье, так как только в эти дни я мог спо­койно рабо­тать, что-то обобщать. Я себя убеж­дал так: в году — три­ста шесть­де­сят пять дней. Если я одну стра­ничку в день вече­ром напишу, через год у меня будет уже дис­сер­тация. И пона­чалу чуть ли не застав­лял себя, потом втя­нулся. И кан­ди­дат­ская, а потом и док­тор­ская были напи­саны в сво­бод­ное от основ­ной работы время. Не только у меня — так защища­лось все мое поко­ле­ние, загружен­ное рабо­той над созда­нием реаль­ных промыш­лен­ных ядер­ных уста­но­вок.

Мы все, кто рабо­тал с Алек­сан­дром Ильи­чом, понимали, что дис­сер­тация — это дело не глав­ное.

У него не было мощ­ных адми­ни­стра­тив­ных рычагов, чтобы что-то там про­двигать — и людей, и дело; но у него был огром­ный мораль­ный авто­ри­тет, науч­ный авто­ри­тет. Доста­точно было его теле­фон­ного звонка куда-то, одной просьбы, — и она, как пра­вило, выпол­ня­лась.

Помню, через год или два посы­лает он меня в коман­ди­ровку в Питер к про­фес­сору, по-моему, Гера­симову — спе­ци­а­ли­сту по кор­ро­зии. Я говорю: «Алек­сандр Ильич, я же в кор­ро­зии не понимаю — я физик». — «Раз­бе­ре­тесь, физика — в основе всех наук». Действи­тельно, со време­нем мы стали шире вни­кать в смеж­ные обла­сти, потому что все свя­зано, в том числе и физика с химией. И если я при­езжал от Лейпун­ского — откры­ва­лись все двери, все шли нав­стречу, всё рас­ска­зы­вали, а потом мы отчи­ты­ва­лись Алек­сан­дру Ильичу о том, что узнали в коман­ди­ров­ках.

По суб­бо­там и вос­кре­се­ньям он совершал длин­ные пеше­ход­ные прогулки вдоль берега Протвы, нашей речки. Иногда и мы увя­зы­ва­лись за ним. Он быстро, бодро шагал, и по ходу дела там тоже много вопро­сов обсуж­да­лось.

Из других круп­ных уче­ных — хотя, правду ска­зать, я не с таким уж большим коли­че­ством выдающихся ака­деми­ков стал­ки­вался — мне, конечно, очень импо­ни­ро­вал Ана­то­лий Пет­ро­вич Алек­сан­дров. Он занимал высо­кие посты и в то же время был очень прост в обще­нии: здо­ро­вался за руку, вни­кал в детали, участ­во­вал в обсуж­де­ниях на всех уров­нях. Конечно, это драма всей его жизни, что он Чер­но­быль про­пу­стил, взял всю ответ­ствен­ность на себя. Потому что не скажи он фразу, кото­рую ему при­пи­сы­вают, что РБМК настолько без­опасны, что их можно хоть на Крас­ной площади ста­вить, — может быть, их и не стали бы стро­ить. Это, конечно, сокра­тило его жизнь.

Мне кажется, что Алек­сан­дров все-таки раз­би­рался в тех­нике лучше, чем Кур­ча­тов. Кур­ча­тов был пре­крас­ным орга­ни­за­то­ром. Когда шли работы над бом­бой и что-то там не полу­ча­лось, Кур­ча­тов гово­рил: «Надо при­гла­сить Ана­то­лия Пет­ро­вича — он знает много ненуж­ных вещей, но здесь они могут при­го­диться». Так оно действи­тельно и было. Я с ним очень много общался и все­гда поражался диапа­зону его интел­лекта.

Одно время у нас в городе жил Нико­лай Вла­ди­ми­ро­вич Тимо­феев-Ресов­ский. Я был на одном его семи­наре — ну, «Зубр», как его назвали в «Новом Мире», по-другому не скажешь! У Ресов­ского, гово­рят, часто гостил Солже­ни­цын, но я его не встре­чал.

Вообще говоря, вот эта сво­бод­ная атмо­сфера, кото­рую созда­вал Лейпун­ский для науч­ной дея­тель­но­сти, — она, конечно, не могла не выплес­ки­ваться в обще­ствен­ную и даже в част­ную жизнь нашего маленького городка. Как потом гово­рили, «вся зараза от тео­ре­ти­ков». И верно: если у чело­века мозги умеют абстрактно мыс­лить, что-то сопо­став­лять, рас­ко­ванно ана­ли­зи­ро­вать, то это все рас­про­стра­ня­ется не только на узкую науч­ную область, но и на соци­аль­ные процессы.

Ну, и доана­ли­зи­ро­ва­лись, конечно.

Пер­вая волна послаб­ле­ния пошла после ХХ съезда КПСС. У нас в городе был Дом уче­ных (он и сей­час есть, а тогда это был Клуб уче­ных). Туда орга­ни­за­торы при­во­зили многих инте­рес­ных людей, в том числе вышед­ших из заклю­че­ния. При­во­зили Петра Якира, Алек­сея Вла­ди­ми­ро­вича Снегова. И они рас­ска­зы­вали: как, что, почему. Снегов до аре­ста был сек­ре­та­рем гор­кома какого-то уральского города. Потом, когда его осво­бо­дили, рабо­тал в комис­сии по реа­би­ли­тации жертв репрес­сий.

Желающих попасть в Дом уче­ных все­гда было больше, чем мест, поэтому там чуть ли не до драк дохо­дило за при­гла­си­тель­ные билеты. В те времена это было как гло­ток свежего воз­духа.

Помню, при­е­хал к нам Театр на Таганке.

И вот, когда я сидел на этом спек­такле и пел Высоц­кий, я вообще вжимался в кресло: думал, что после этого выступ­ле­ния всех их аре­стуют. Ино­ска­за­тель­ная такая тема­тика: там было десять, потом один из них исчез, потом еще, аллю­зии такие были, и все это — ино­ска­за­тельно о нашей жизни.

А дальше мне вообще посчаст­ли­ви­лось: когда спек­такль закон­чился, ока­за­лось, что у орга­ни­за­то­ров — сбой с авто­транспор­том, и они искали, кто бы мог отвезти арти­стов в Москву. Я говорю: у меня есть машина. Взял троих. Впе­реди жена сидела, а сзади — Высоц­кий, Золо­ту­хин и Нина Шац­кая. Слушал их разго­воры, сам немного с ними перего­ва­ри­вался. Высоц­кий спро­сил, сколько мне лет, даже польстил — мол, хорошо сохра­ни­лись. Я довез их прямо до Театра на Таганке. Высоц­кий спро­сил: «А вы бывали у нас?». Я говорю: «Нет». Но это ж мечта была — туда попасть невозможно было, с ночи оче­редь занимали! «Хотите?» — «Конечно!». Высоц­кий пошел в кассу, из брони нам два билета достал, и мы с женой «Анти­миры» смот­рели уже там, на Таганке.

Пред­се­да­те­лем Совета Дома уче­ных был Вале­рий Пав­лин­чук, физик-тео­ре­тик. Он был сек­ре­та­рем парт­бюро тео­ре­ти­че­ского отдела, очень актив­ным: соби­рал сбор­ники «Физики шутят», орга­ни­зо­вы­вал пер­вые КВНы, при этом стра­дал почеч­ной недо­ста­точ­но­стью — то есть, по сути, был болен неиз­ле­чимо. И вот кто-то из тео­ре­ти­че­ского отдела насту­чал в гор­ком пар­тии, что Пав­лин­чук раз­дает сам­из­да­тов­ские мате­ри­алы. Завели пер­со­наль­ное дело, исклю­чили из пар­тии, уво­лили с работы. От этих всех потря­се­ний Пав­лин­чук довольно быстро умер. Я пошел на его похо­роны, а похо­роны выли­лись в демон­страцию — огром­ное коли­че­ство людей при­шло. Дошел до конца, до клад­бища. А потом мне зво­нят из гор­кома пар­тии и гово­рят: «Георгий Ильич, зай­дите, с вами побе­се­до­вать хотят».

Дело в том, что я был чле­ном гор­кома пар­тии. При­хожу — там комис­сия сидит. «А вы зна­ете, что ока­за­лись в одном ряду с анти­со­вет­чи­ками, потому что там венок был от семьи гене­рала Григо­ренко?» — «Нет, не знал, я при­шел, потому что лично знал покой­ного — хороший чело­век был». И мне за потерю поли­ти­че­ской бди­тель­но­сти по пол­ной катушке зака­тали строгий выго­вор с пре­дупре­жде­нием об исклю­че­нии.

Потом, когда я раз­во­дился с пер­вой женой, влепили вто­рой.

Вы понима­ете, у дирек­то­ров круп­ных предпри­я­тий и по десять выго­во­ров — это стан­дарт, потому что в Совет­ском Союзе рабо­тать, не нарушая каких-то пра­вил, вообще было невозможно. Выго­вор потом снимут, но зато план пере­вы­пол­нил, что-то еще там сде­лал хорошее. А вот когда у низо­вых сотруд­ни­ков выго­вор — это уже тяжело: зна­чит, тебе закрыта дорога.

Я при­мерно тогда же защи­тил док­тор­скую дис­сер­тацию, но ее должен был утвер­ждать ВАК, как положено. Тут при­хо­дит письмо из Калуж­ского обкома пар­тии, что в связи с пове­де­нием това­рища Тошин­ского просьба отложить утвер­жде­ние. И я ждал три года, пока там что-то переме­ни­лось, и с меня сняли выго­вор. Был такой эпи­зод, да.

Я хорошо знал Дмит­рия Ива­но­вича Бло­хинцева, и он меня знал. Кстати говоря: кроме двух моих торможе­ний, свя­зан­ных с пар­тий­ными взыс­ка­ни­ями из-за похо­рон Валеры Пав­лин­чука и раз­вода, у меня было еще одно торможе­ние — в 1953 году. Если пом­ните, было такое дело вра­чей-вре­ди­те­лей, а у меня отец в Пятигор­ске был хирургом, очень вид­ным хирургом. На него кто-то накапал, что он ста­вит экс­пе­рименты на людях. Отец брал на опе­рации боль­ных, кото­рых мог бы не брать, они были обре­чены, а он из них поло­вину от смерти вытас­ки­вал; но у него, соот­вет­ственно, выхо­дил большой пока­за­тель смерт­но­сти. Мест­ный пато­лого­ана­том напи­сал в органы, и отца стали тягать, отстра­нили от работы, какое-то уго­лов­ное дело завели — и на этот период (у нас же все свя­зано) меня отстра­нили от сек­рет­ной работы.

А потом Ста­лин умер. Прак­ти­че­ски сразу после его смерти (МВД руко­во­дил уже Берия) при­знали, что дело вра­чей — это фаль­сифи­кация, и меня быстро вос­ста­но­вили. А пока это все дли­лось, пере­вели в дру­гой отдел, кото­рый занимался не лод­ками, а открытой тема­ти­кой.

Мы как-то ката­лись с Дмит­рием Ива­но­ви­чем Бло­хинце­вым на лыжах. Я говорю: что делать, на меня санкции наложили. А он: «Мол­чите, какие там санкции, ждите». Он понимал все.

В общем, жиз­нен­ную школу я, да не только я, все мое поко­ле­ние — прошло суро­вую. Но я не в обиде на систему. А сей­час невольно срав­ни­ва­ешь преж­ние времена и нынеш­ние и дума­ешь: что лучше? Если гово­рить про мате­ри­аль­ное благо­со­сто­я­ние, тогда на сбер­книж­ках было много денег, но купить ничего нельзя было, сей­час купить можно все — денег не хва­тает, если ты не част­ник.

Я в тече­ние пяти или семи лет был заме­сти­те­лем сек­ре­таря парт­кома инсти­тута по научно-про­из­вод­ствен­ным вопро­сам. Если отде­лить идео­логи­че­ские вопросы — идео­логия, понятно, это поли­ти­зи­ро­ван­ная вещь, — мы выно­сили на засе­да­ния парт­кома все науч­ные вза­имо­от­ноше­ния, результа­тив­ность и так далее… Пред­лагали кого-то нака­зать, кого-то поощ­рить, где-то людей пере­ста­вить. Я счи­таю, это полез­ная и результа­тив­ная работа. Это, по сути, был допол­ни­тель­ный кон­троль со сто­роны науч­ной обще­ствен­но­сти. Как пра­вило, тогда ведущие уче­ные были чле­нами пар­тии, поэтому кол­лек­тив­ное мне­ние, кото­рое форми­ро­ва­лось, было мне­нием не абстракт­ной пар­тии, а мне­нием уче­ных, кото­рые явля­лись чле­нами пар­тии. Если наме­ча­лись какие-то планы — они про­ве­ря­лись потом, кон­тро­ли­ро­ва­лись. И от этого дело выиг­ры­вало. Поскольку в Кон­сти­туции было запи­сано, что пар­тия — руко­во­дящая и направ­ляющая сила, то реше­ния пар­тий­ного коми­тета были более весо­мыми и действен­ными, чем реше­ния Уче­ного совета. А когда все закон­чи­лось — пар­тии нет, наверху чисто адми­ни­стра­тив­ный аппа­рат — голос уче­ных стал еле слышен.

Еще я думал о деле, кото­рому посвя­тил жизнь, — о лод­ках. Так сложи­лось, что мы с неподго­тов­лен­ной науч­ной базой вышли в промыш­лен­ное про­из­вод­ство — ну, вот и нарва­лись. Дальше Алек­сан­дров, чей авто­ри­тет был непре­ре­каем, ска­зал: жид­коме­тал­ли­че­ские лодки не нужны, если в лодку вле­зает водя­ная уста­новка. И с тех пор маленькие лодки пере­стали стро­ить, а стали стро­ить большие, чтобы «вода» вле­зала. И в целом харак­те­ри­стики лодки полу­ча­лись хуже, чем могли бы быть. Это мое мне­ние.

Потому что лодки семь­сот пятого про­екта, постро­ен­ные нами, на наших реак­то­рах, — они были и остаются лучшими в мире. Это не мое при­страст­ное мне­ние, это мне­ние аме­ри­кан­ских спе­ци­а­ли­стов. Мы можем себя только поздра­вить, пишут они, что этих лодок сей­час нет, потому что они пред­став­ляли реаль­ную угрозу для Соеди­нен­ных Шта­тов. Потому что нигде, кроме Совет­ского Союза, они не могли быть постро­ены, и нигде, кроме Совет­ского Союза, не могут быть вос­про­из­ве­дены.

С одной сто­роны, это грустно. А с дру­гой…

По направ­ле­нию свинцово-вис­му­то­вых реак­то­ров я отношу себя к наслед­ни­кам по прямой от Алек­сандра Ильича Лейпун­ского. И то, что сей­час эта тех­но­логия кон­вер­ти­ру­ется в тех­но­логию для граж­дан­ской ядер­ной уста­новки (я имею в виду реак­тор СВБР-100), меня лично очень радует. Потому что, выхо­дит, не зря Алек­сандр Ильич отдал зна­чи­тель­ную часть своей жизни этому направ­ле­нию.

Да и мы, полу­ча­ется, не зря потру­ди­лись.