Тошинский Георгий Ильич

Мы не боялись задавать глупых вопросов

Я в ФЭИ с самого начала работаю — с 1951 года. А летом пяти­де­ся­того года мы здесь же про­хо­дили пред­ди­пломную прак­тику, так что место было зна­ко­мое.

На прак­тику, кстати, отпра­в­ляли так. Сказали: такого-то числа в две­на­дцать часов дня вам нужно быть в Москве на площади Мая­ков­ского, у памят­ника, там будет стоять машина номер такой-то, вы туда сядете, вас при­ве­зут. Мы пришли к памят­нику, нас было трое. Нашли машину, сели, ехали часа три: лес, ничего не видно, потом — колючая про­волока, потом шлаг­баум. Нас встретили, про­пуска какие-то разовые дали и отвели в главное здание, в кабинет Алек­сан­дра Ильича Лейпун­ского.

О Лейпун­ском мы знали из книг, из учеб­ни­ков, что это крупный ученый, физик, автор опытов по обна­ру­же­нию нейтрино. Заходим в кабинет, мнемся. Встает из-за стола заго­ре­лый дочерна человек, с про­се­дью волосы, в белой тен­ниске, в белых брючках, белых пару­си­но­вых боти­ноч­ках. Выходит из-за стола, про­тя­ги­вает руку: «Лейпун­ский». Про­тя­ги­ваем руки, здо­ро­ва­емся, назы­ваем свои фамилии. Не ожидали, что такой человек так вот запро­сто с нами…

Он коротко ввел нас в курс дела. Инсти­тут начал зани­маться реак­то­рами на быстрых нейтро­нах, которые должны решить про­блему топ­лив­ного обес­пе­че­ния. Физи­че­ские расчеты сделаны, нужно оценить теп­ло­ги­д­ра­в­лику и т.д. Нам было пору­чено про­ве­сти теп­ло­ги­д­ра­в­ли­че­ские расчеты, и мы эти расчеты сделали. И все эти резуль­таты вошли в тех­ни­че­скую справку, которую Лейпун­ский направил в Первое Главное Упра­в­ле­ние.

Это прак­тика. А осенью пять­де­сят первого года я попал сюда уже на работу, и вначале мы зани­мались гра­ждан­ским реак­то­ром, малень­ким, на свинце-висмуте. В 52-м году, когда вышло поста­но­в­ле­ние о под­вод­ных лодках, стали зани­маться уже тема­ти­кой реак­тора для атомных под­вод­ных лодок. Вот с тех пор я первые сорок лет своей работы в ФЭИ зани­мался этими реак­то­рами.

Посе­лили нас в общежи­тии семейного типа: просто квар­тиры, где жили по пять-шесть человек. Обнин­ска как города тогда еще не было. Был почто­вый ящик 276 (не важно, какие-то номера меня­лись) — была закры­тая зона. Из Москвы два раза в сутки ходил паро­во­зик с ваго­нами — в четыре часа дня и в четыре утра. Шел он часа четыре. В сере­дине вагона была печка-бур­жуйка с трубой, которая выхо­дила на крышу; уголь, дрова сами туда кидали, чтоб не замерз­нуть.

Дис­ци­плина была суровая: на вос­кре­се­нье мы уезжали в Москву, а утром в поне­дель­ник, в восемь утра, нужно было снять свой жетон­чик, висев­ший в шкаф­чике на про­ход­ной. Такая бирка с номером была у каждого, они висели на гвоз­ди­ках, надо было снять ее и кинуть в ящик — это значит, что ты пришел на работу. Поезд из Москвы при­хо­дил в 7.40 — это из серии «нарочно не при­ду­ма­ешь». И с этого поезда толпа людей — самое инте­рес­ное, что вместе с табель­щи­цей Марией Кирил­лов­ной Чуба­ро­вой — рысила на про­ход­ную. Надо было успеть до того, как она закроет дверцы шкаф­чика. Как только закрыла — всё, ты уже опоздал.

В кори­до­рах глав­ного корпуса — никаких фамилий на дверях; ничего, только номер комнаты; и ты мог не знать, кто рабо­тает рядом. В чужие поме­ще­ния нельзя было входить, т.е. каждый входил только в свое поме­ще­ние и там работал. Комнаты не просто закры­вались, они и опе­ча­ты­вались еще. Каждому выда­вали печать, мастику или пла­сти­лин. Еще каждому давали порт­фель и тетрадь, в которой можно было вести записи, и каждое утро мы раз­би­рали свои порт­фели, а в конце рабо­чего дня сдавали их в первый отдел.

Инте­ресно сейчас для молодых, для ком­пью­тер­ного поко­ле­ния: у нас главным рас­чет­ным инстру­мен­том была лога­риф­ми­че­ская линейка. Очень удобно, между прочим, кто умеет поль­зо­ваться. Да, она высокой точ­но­сти не дает, поэтому пред­метом особой зависти у нас был Громов: у всех два­дца­ти­пяти­сан­ти­мет­ро­вые линейки, а у него — полу­мет­ро­вая, там точ­ность была выше. А Минашин вообще считал на бух­гал­тер­ских счетах, там можно было 10 раз­ря­дов — высокую точ­ность полу­чить. Потом пошли меха­ни­че­ские каль­ку­ля­торы: «Феликс», «Три­ум­фа­тор». Потом поя­ви­лись элек­тро­ме­ха­ни­че­ские счетные машины, это уже с элек­тро­мо­то­ром, каретки ходят, стучат... Спе­ци­аль­ная была долж­ность — лабо­рант-рас­чет­чик. Им инже­неры давали задания, формулы, чтобы посчитать, а они все это вводили, умно­жали, делили и т.д. Когда дверь к рас­чет­чи­цам откры­ва­ешь, там такой грохот: одно­вре­менно рабо­тают десять-пят­на­дцать элек­три­че­ских счетных машинок. Ну, а потом уже поя­ви­лись первые элек­трон­ные машины, которые зани­мали целый зал, потом целую комнату, потом — раз­ме­ром со стол, потом настоль­ные. А сегодня, чего уж там гово­рить, план­шеты и все такое прочее. Эта эво­лю­ция на моих глазах совер­ша­лась.

Каче­ствен­ный скачок про­и­зо­шел с при­хо­дом Гурия Ива­но­вича Марчука. Потому что Гурий Ива­но­вич был про­фес­си­о­наль­ным мате­ма­ти­ком, очень про­дук­тив­ным. Он фак­ти­че­ски создал чис­лен­ные методы расчета ядерных реак­то­ров, прежде всего — реак­то­ров для ядерных лодок, которые мы соз­да­вали. Тре­бо­ва­ния все время росли, и, чтобы понять, будет ли рабо­тать реактор, какие будут пара­метры, нужно было посто­янно повы­шать точ­ность рас­четов. Это очень сильно зави­село от вычи­с­ли­тель­ных алго­рит­мов — быстро ли это счита­ется, мед­ленно ли — кроме быстро­действия самих машин. Поэтому мы очень тесно сотруд­ни­чали. Гурий Ива­но­вич заслу­женно получил Ленин­скую премию за эту работу. К сожа­ле­нию, сейчас его уже нет.

У Лейпун­ского были две основ­ные тема­тики: гра­ждан­ский реактор на быстрых нейтро­нах и под­вод­ные лодки со свинцом-вис­му­том. Нужны были надеж­ные сред­ства доставки ядер­ного оружия. Само­леты уязвимы, ракет тогда таких даль­но­бойных еще не было, а под­вод­ная лодка — скрыт­ная, она могла поти­хо­нечку дото­пать куда-нибудь и ждать команды, поэтому было большое вни­ма­ние к нашим работам.

Сначала было три напра­в­ле­ния, потом оста­лось два — жидкий металл, свинец-висмут и вода. Напра­в­ле­ния раз­де­ли­лись: водно-водяные реак­торы раз­ви­вались в Кур­ча­тов­ском инсти­туте, а со свинцом-вис­му­том — здесь, в обнин­ском ФЭИ.

Вначале инсти­туты сорев­но­вались, как гово­рится, с пере­мен­ным успехом: неудачи были на первом этапе и по воде, и по металлу. Металл давал то пре­и­му­ще­ство, что поз­во­лял ком­пак­т­ную уста­новку сделать без высо­кого дав­ле­ния. Поэтому потен­циал при­ме­не­ния был высокий. Но из-за большой спешки не было необ­хо­ди­мой пред­ва­ри­тель­ной под­го­товки ни по изу­че­нию свойств, ни по усо­вер­шен­ство­ва­нию тех­ноло­гий. На самой первой лодке про­и­зо­шла тяжелая авария, рас­плави­лась актив­ная зона, погибли люди. На воде тоже были ана­ло­гич­ные аварии. Ведь все дела­лось впервые, в отсут­ствие необ­хо­ди­мых знаний и опыта при очень жестких дирек­тив­ных сроках.

Сегодня лодок на металле нет — все они ути­ли­зи­ро­ваны, а есть только с водным теп­ло­но­си­те­лем. Хотя у металла свои пре­и­му­ще­ства. На сего­д­няш­ний день водо­охла­жда­е­мые реак­торы решили все свои про­блемы, рабо­тают надежно, и это большое дости­же­ние. Однако потен­ци­аль­ные пре­и­му­ще­ства жидкого металла при­зна­ются, и не исклю­чено, что такие уста­новки будут еще вос­тре­бо­ваны.

Работа по жид­ко­метал­ли­че­ским реак­то­рам была орга­ни­зо­вана сле­ду­ю­щим образом. ФЭИ — это инсти­тут науч­ного руко­во­ди­теля: иде­оло­гия, расчеты, экс­пе­ри­менты по физике, по теп­ло­фи­зике и т.д. Чертежи для изго­то­в­ле­ния раз­ра­ба­ты­вали два КБ — в Нижнем Нов­го­роде и в Подоль­ске. Два КБ делали два типа уста­но­вок. Другими словами, научный руко­во­ди­тель был один, а кон­струк­то­ров — двое. Причем, что инте­ресно: вначале был один главный кон­струк­тор — ОКБ «Гид­ро­пресс» в Подоль­ске. Но Подольск одно­вре­менно зани­мался еще и реак­то­рами ВВЭР для гра­ждан­ской энер­гетики, а ОКБМ в Нижнем Нов­го­роде (И. И. Афри­кан­тов) гра­ждан­ской тема­ти­кой в то время не зани­мался. Руко­вод­ство решило спе­ци­али­зи­ро­вать орга­ни­за­ции: пусть Гид­ро­пресс рабо­тает над ВВЭРами, а все лодки мы отдаем Афри­кан­тову. Хотя первая уста­новка на жидком металле была раз­ра­бо­тана в Гид­ро­прессе, и там был весь опыт, по рас­по­ря­же­нию руко­вод­ства эти работы были пере­даны в ОКБ Маши­но­стро­е­ния в Нижнем Нов­го­роде. Они начали рабо­тать. Гид­ро­пресс это обидело, конечно, но они не сложили кры­лышки, они про­дол­жали рабо­тать ини­ци­а­тивно и сделали такой проект, от кото­рого военные не смогли отка­заться.

В резуль­тате работы про­дол­жались в двух ОКБ, и были постро­ены уста­новки двух типов, потому что трудно было на бумаге выбрать, что будет лучше, что хуже. Изго­та­в­ли­вались уста­новки на разных заводах: одна — в Горьком, другая — в Подоль­ске. Это была осо­знан­ная (наверху) ставка на кон­ку­рен­цию. Слова такого не было, но понятие было. Денег при этом не жалели — пони­мали, что именно в кон­ку­рен­т­ной борьбе может родиться наи­луч­шее решение. И под­вод­ные лодки тоже стро­и­лись на двух разных заводах: в Севе­ро­двин­ске с одной уста­нов­кой, а в Ленин­граде — с другой.

Соб­ственно, у меня пол­жизни прошло в коман­ди­ров­ках на эти заводы. Встре­чались в Нижнем Нов­го­роде с кон­струк­то­рами, которые мало знали физику, а мы мало знали кон­струк­ции, и мы друг друга многому научили. То же самое в Гид­ро­прессе. А потом, когда уже начались испы­та­ния лодки, я выходил с моря­ками в море. В общей слож­но­сти, думаю, месяца три под водой провел.

Все были заин­те­ре­со­ваны в том, чтобы сделать общее дело как можно лучше: и ученые, и кон­струк­торы, и военные. Военные, знаете, они очень въед­ли­вые люди. Иногда зада­вали такие вопросы, ответить на которые можно было только после опре­де­лен­ных научных иссле­до­ва­ний. То есть в какой-то мере они ини­ци­и­ро­вали и сти­му­ли­ро­вали иссле­до­ва­тель­ские работы. Физики, желая улуч­шить кон­струк­цию, под­ска­зы­вали что-то кон­струк­то­рам, но в 90% случаев (у нас не было необ­хо­ди­мых тех­ни­че­ских знаний) это шло в корзину, однако 10% они при­ни­мали с бла­го­дар­но­стью. В свою очередь, были и от них пред­ло­же­ния по реак­тору.

Понятно, что во многом такой стиль про­из­вод­ствен­ных вза­и­мо­от­но­ше­ний зада­вался руко­во­ди­те­лями, в моем случае — кон­кретно Лейпун­ским. Это был, без­у­словно, уни­каль­ный человек в том смысле, что не ставил никаких барье­ров для общения. Не было ника­кого там взгляда сверху. Он был досту­пен: если ты заходил к нему в кабинет, то он смотрел на тебя, а не в бумаги. «В чем дело?». Если вопрос корот­кий, тут же решал, нет — при­хо­дите вечером. (У нас в инсти­туте рабо­тали не то что до две­на­дцати часов ночи, но и до двух часов ночи сидели, свет в окнах горел). Дистан­ции между ним и сотруд­ни­ками никакой не было. На сове­ща­ниях, когда он их про­во­дил, никогда свое мнение первым не выска­зы­вал. У него на сове­ща­ниях сидели и старшие лабо­ранты, иногда даже рабочие, когда там сложный вопрос с изго­то­в­ле­нием, — он всех выс­пра­ши­вал, слушал, а потом уже выска­зы­вал свое окон­ча­тель­ное мнение. Алек­сандр Ильич давал выска­заться всем. И соз­да­вал такую атмо­сферу, когда никто не стес­нялся, даже если что-то скажет нев­по­пад.

Очень рас­кре­по­щено все было — и я понимаю, откуда это. Лейпун­ский ста­жи­ро­вался в лабо­ра­то­рии Резер­форда, это школа Нильса Бора. Ландау там ста­жи­ро­вался, многие другие. Кто-то из жур­нали­стов спросил Ландау, почему школа Нильса Бора доби­лась таких выда­ю­щихся резуль­та­тов в физике? Он ответил: «Очень просто. Мы не боялись зада­вать глупых вопро­сов». Емкий ответ. То есть, когда люди нахо­дятся на пороге знания и незна­ния, глупых вопро­сов быть не может, просто нет знаний каких-то. И вот Алек­сандр Ильич в своей области создал такую же атмо­сферу, где никто не боялся зада­вать любые вопросы, выка­зать незна­ние, неком­петен­т­ность. Он очень так­тич­ный всегда был… Люди рядом с ним быстро росли.

Что еще инте­ресно — как он работал с лите­ра­ту­рой. С утра он час сидел в биб­ли­о­теке. Биб­ли­о­тека тогда выпи­сы­вала несколько десят­ков ино­стран­ных жур­на­лов. Он их все про­сма­т­ри­вал, хорошо знал немец­кий, английский языки. Бегло про­сма­т­ри­вает, потом дает задание: вот, Юра, посмо­трите эту статью, потом мне рас­ска­жете. И так каждому давал задание подроб­ней изучить статью, пере­ска­зать ее содер­жа­ние. Видя, что он придает большое зна­че­ние этому делу, мы тоже стали ходить в биб­ли­о­теку и ста­рались упре­дить его, найти что-то новень­кое: вот, смо­трите, тут инте­рес­ная статья, Алек­сандр Ильич… Он своим при­ме­ром всех заражал.

Потом, когда работа вошла в стадию соз­да­ния реаль­ных объек­тов, про­мыш­лен­ных объек­тов, уже стало не до биб­ли­о­тек. Мотались по кон­струк­тор­ским бюро, по заводам, решали воз­ни­ка­ю­щие про­бле­мы… Теперь мы сами соз­да­вали такие уста­новки, которые поз­во­ляли полу­чать новые знания, — это были новые реак­торы на про­ме­жу­точ­ных нейтро­нах. Иссле­до­ва­ние их харак­те­ри­стик давало такие знания, каких за рубежом не было.

Алек­сандр Ильич все время говорил: «Давайте, рабо­тайте над дис­сер­та­цией». А когда рабо­тать? И я дого­ва­ри­вался с секрет­ной частью (с первым отделом). Мне давали тетрадь секрет­ную, которую я в сейфе в комнате запе­ча­ты­вал, на субботу и вос­кре­се­нье, так как только в эти дни я мог спо­койно рабо­тать, что-то обоб­щать. Я себя убеждал так: в году — триста шесть­де­сят пять дней. Если я одну стра­ничку в день вечером напишу, через год у меня будет уже дис­сер­та­ция. И пона­чалу чуть ли не заста­в­лял себя, потом втя­нулся. И кан­ди­дат­ская, а потом и док­тор­ская были напи­саны в сво­бод­ное от основ­ной работы время. Не только у меня — так защи­ща­лось все мое поко­ле­ние, загру­жен­ное работой над соз­да­нием реаль­ных про­мыш­лен­ных ядерных уста­но­вок.

Мы все, кто работал с Алек­сан­дром Ильичом, пони­мали, что дис­сер­та­ция — это дело не главное.

У него не было мощных адми­ни­стра­тив­ных рычагов, чтобы что-то там про­дви­гать — и людей, и дело; но у него был огромный мораль­ный авто­ри­тет, научный авто­ри­тет. Доста­точно было его теле­фон­ного звонка куда-то, одной просьбы, — и она, как правило, выпол­ня­лась.

Помню, через год или два посы­лает он меня в коман­ди­ровку в Питер к про­фес­сору, по-моему, Гера­си­мову — спе­ци­али­сту по кор­ро­зии. Я говорю: «Алек­сандр Ильич, я же в кор­ро­зии не понимаю — я физик». — «Раз­бе­ретесь, физика — в основе всех наук». Действи­тельно, со вре­ме­нем мы стали шире вникать в смежные области, потому что все связано, в том числе и физика с химией. И если я при­ез­жал от Лейпун­ского — откры­вались все двери, все шли нав­стречу, всё рас­ска­зы­вали, а потом мы отчи­ты­вались Алек­сан­дру Ильичу о том, что узнали в коман­ди­ров­ках.

По суб­бо­там и вос­кре­се­ньям он совер­шал длинные пеше­ход­ные про­гулки вдоль берега Протвы, нашей речки. Иногда и мы увя­зы­вались за ним. Он быстро, бодро шагал, и по ходу дела там тоже много вопро­сов обсу­жда­лось.

Из других крупных ученых — хотя, правду сказать, я не с таким уж большим коли­че­ством выда­ю­щихся ака­деми­ков стал­ки­вался — мне, конечно, очень импо­ни­ро­вал Ана­то­лий Пет­ро­вич Алек­сан­дров. Он занимал высокие посты и в то же время был очень прост в общении: здо­ро­вался за руку, вникал в детали, участ­во­вал в обсу­жде­ниях на всех уровнях. Конечно, это драма всей его жизни, что он Чер­но­быль про­пу­стил, взял всю ответ­ствен­ность на себя. Потому что не скажи он фразу, которую ему при­пи­сы­вают, что РБМК настолько безо­пасны, что их можно хоть на Красной площади ставить, — может быть, их и не стали бы строить. Это, конечно, сокра­тило его жизнь.

Мне кажется, что Алек­сан­дров все-таки раз­би­рался в технике лучше, чем Кур­ча­тов. Кур­ча­тов был пре­крас­ным орга­ни­за­то­ром. Когда шли работы над бомбой и что-то там не полу­ча­лось, Кур­ча­тов говорил: «Надо при­гла­сить Ана­то­лия Пет­ро­вича — он знает много ненуж­ных вещей, но здесь они могут при­го­диться». Так оно действи­тельно и было. Я с ним очень много общался и всегда пора­жался диа­па­зону его интел­лекта.

Одно время у нас в городе жил Николай Вла­дими­ро­вич Тимо­феев-Ресов­ский. Я был на одном его семи­наре — ну, «Зубр», как его назвали в «Новом Мире», по-другому не скажешь! У Ресов­ского, говорят, часто гостил Сол­же­ни­цын, но я его не встре­чал.

Вообще говоря, вот эта сво­бод­ная атмо­сфера, которую соз­да­вал Лейпун­ский для научной дея­тель­но­сти, — она, конечно, не могла не вып­ле­с­ки­ваться в обще­ствен­ную и даже в частную жизнь нашего малень­кого городка. Как потом гово­рили, «вся зараза от тео­рети­ков». И верно: если у чело­века мозги умеют абстрак­тно мыслить, что-то сопо­ста­в­лять, рас­ко­ванно анали­зи­ро­вать, то это все рас­про­стра­ня­ется не только на узкую научную область, но и на соци­аль­ные про­цессы.

Ну, и доа­нали­зи­ро­вались, конечно.

Первая волна посла­б­ле­ния пошла после ХХ съезда КПСС. У нас в городе был Дом ученых (он и сейчас есть, а тогда это был Клуб ученых). Туда орга­ни­за­торы при­во­зили многих инте­рес­ных людей, в том числе вышедших из заклю­че­ния. При­во­зили Петра Якира, Алексея Вла­дими­ро­вича Снегова. И они рас­ска­зы­вали: как, что, почему. Снегов до ареста был секрета­рем горкома какого-то ураль­ского города. Потом, когда его осво­бо­дили, работал в комис­сии по реа­би­лита­ции жертв репрес­сий.

Жела­ю­щих попасть в Дом ученых всегда было больше, чем мест, поэтому там чуть ли не до драк дохо­дило за при­гла­си­тель­ные билеты. В те времена это было как глоток свежего воздуха.

Помню, приехал к нам Театр на Таганке.

И вот, когда я сидел на этом спек­та­кле и пел Высоц­кий, я вообще вжи­мался в кресло: думал, что после этого выступ­ле­ния всех их аре­стуют. Ино­ска­за­тель­ная такая тема­тика: там было десять, потом один из них исчез, потом еще, аллюзии такие были, и все это — ино­ска­за­тельно о нашей жизни.

А дальше мне вообще посчаст­ли­ви­лось: когда спек­та­кль закон­чился, ока­за­лось, что у орга­ни­за­то­ров — сбой с авто­тран­с­пор­том, и они искали, кто бы мог отвезти арти­стов в Москву. Я говорю: у меня есть машина. Взял троих. Впереди жена сидела, а сзади — Высоц­кий, Золо­ту­хин и Нина Шацкая. Слушал их раз­го­воры, сам немного с ними пере­го­ва­ри­вался. Высоц­кий спросил, сколько мне лет, даже поль­стил — мол, хорошо сохра­ни­лись. Я довез их прямо до Театра на Таганке. Высоц­кий спросил: «А вы бывали у нас?». Я говорю: «Нет». Но это ж мечта была — туда попасть невоз­можно было, с ночи очередь зани­мали! «Хотите?» — «Конечно!». Высоц­кий пошел в кассу, из брони нам два билета достал, и мы с женой «Антимиры» смо­трели уже там, на Таганке.

Пред­се­да­те­лем Совета Дома ученых был Валерий Пав­лин­чук, физик-тео­ретик. Он был секрета­рем парт­бюро тео­рети­че­ского отдела, очень актив­ным: собирал сбор­ники «Физики шутят», орга­ни­зо­вы­вал первые КВНы, при этом страдал почеч­ной недо­ста­точ­но­стью — то есть, по сути, был болен неиз­ле­чимо. И вот кто-то из тео­рети­че­ского отдела насту­чал в горком партии, что Пав­лин­чук раздает сам­из­да­тов­ские мате­ри­алы. Завели пер­со­наль­ное дело, исклю­чили из партии, уволили с работы. От этих всех потря­се­ний Пав­лин­чук довольно быстро умер. Я пошел на его похо­роны, а похо­роны выли­лись в демон­стра­цию — огром­ное коли­че­ство людей пришло. Дошел до конца, до клад­бища. А потом мне звонят из горкома партии и говорят: «Георгий Ильич, зайдите, с вами побе­се­до­вать хотят».

Дело в том, что я был членом горкома партии. Прихожу — там комис­сия сидит. «А вы знаете, что ока­зались в одном ряду с анти­со­вет­чи­ками, потому что там венок был от семьи гене­рала Гри­го­ренко?» — «Нет, не знал, я пришел, потому что лично знал покойного — хороший человек был». И мне за потерю поли­ти­че­ской бди­тель­но­сти по полной катушке зака­тали строгий выговор с пре­ду­пре­жде­нием об исклю­че­нии.

Потом, когда я раз­во­дился с первой женой, влепили второй.

Вы пони­ма­ете, у дирек­то­ров крупных пред­при­ятий и по десять выго­во­ров — это стан­дарт, потому что в Совет­ском Союзе рабо­тать, не нарушая каких-то правил, вообще было невоз­можно. Выговор потом снимут, но зато план пере­вы­пол­нил, что-то еще там сделал хорошее. А вот когда у низовых сотруд­ни­ков выговор — это уже тяжело: значит, тебе закрыта дорога.

Я при­мерно тогда же защитил док­тор­скую дис­сер­та­цию, но ее должен был утвер­ждать ВАК, как поло­жено. Тут при­хо­дит письмо из Калуж­ского обкома партии, что в связи с пове­де­нием това­рища Тошин­ского просьба отло­жить утвер­жде­ние. И я ждал три года, пока там что-то пере­ме­ни­лось, и с меня сняли выговор. Был такой эпизод, да.

Я хорошо знал Дмитрия Ива­но­вича Бло­хин­цева, и он меня знал. Кстати говоря: кроме двух моих тор­мо­же­ний, свя­зан­ных с пар­тийными взыска­ни­ями из-за похорон Валеры Пав­лин­чука и развода, у меня было еще одно тор­мо­же­ние — в 1953 году. Если помните, было такое дело врачей-вре­ди­те­лей, а у меня отец в Пяти­гор­ске был хирур­гом, очень видным хирур­гом. На него кто-то накапал, что он ставит экс­пе­ри­менты на людях. Отец брал на опе­ра­ции больных, которых мог бы не брать, они были обре­чены, а он из них поло­вину от смерти вытас­ки­вал; но у него, соот­вет­ственно, выходил большой пока­за­тель смерт­но­сти. Местный патоло­го­а­на­том написал в органы, и отца стали тягать, отстра­нили от работы, какое-то уголов­ное дело завели — и на этот период (у нас же все связано) меня отстра­нили от секрет­ной работы.

А потом Сталин умер. Прак­ти­че­ски сразу после его смерти (МВД руко­во­дил уже Берия) при­знали, что дело врачей — это фаль­си­фи­ка­ция, и меня быстро вос­ста­но­вили. А пока это все длилось, пере­вели в другой отдел, который зани­мался не лодками, а откры­той тема­ти­кой.

Мы как-то катались с Дмит­рием Ива­но­ви­чем Бло­хин­це­вым на лыжах. Я говорю: что делать, на меня санкции нало­жили. А он: «Молчите, какие там санкции, ждите». Он понимал все.

В общем, жиз­нен­ную школу я, да не только я, все мое поко­ле­ние — прошло суровую. Но я не в обиде на систему. А сейчас невольно срав­ни­ва­ешь прежние времена и нынеш­ние и думаешь: что лучше? Если гово­рить про мате­ри­аль­ное бла­го­со­сто­я­ние, тогда на сбер­к­ниж­ках было много денег, но купить ничего нельзя было, сейчас купить можно все — денег не хватает, если ты не частник.

Я в течение пяти или семи лет был заме­сти­те­лем секретаря парт­кома инсти­тута по научно-про­из­вод­ствен­ным вопро­сам. Если отде­лить иде­оло­ги­че­ские вопросы — иде­оло­гия, понятно, это поли­ти­зи­ро­ван­ная вещь, — мы выно­сили на засе­да­ния парт­кома все научные вза­и­мо­от­но­ше­ния, резуль­та­тив­ность и так далее… Пред­ла­гали кого-то нака­зать, кого-то поощрить, где-то людей пере­ставить. Я считаю, это полезная и резуль­та­тив­ная работа. Это, по сути, был допол­ни­тель­ный кон­троль со стороны научной обще­ствен­но­сти. Как правило, тогда ведущие ученые были членами партии, поэтому кол­лек­тив­ное мнение, которое фор­ми­ро­ва­лось, было мнением не абстрак­т­ной партии, а мнением ученых, которые явля­лись членами партии. Если наме­чались какие-то планы — они про­ве­ря­лись потом, кон­тро­ли­ро­вались. И от этого дело выи­гры­вало. Поскольку в Кон­сти­ту­ции было запи­сано, что партия — руко­во­дя­щая и напра­в­ля­ю­щая сила, то решения пар­тийного коми­тета были более весо­мыми и действен­ными, чем решения Ученого совета. А когда все закон­чи­лось — партии нет, наверху чисто адми­ни­стра­тив­ный аппарат — голос ученых стал еле слышен.

Еще я думал о деле, кото­рому посвятил жизнь, — о лодках. Так сло­жи­лось, что мы с непод­го­то­в­лен­ной научной базой вышли в про­мыш­лен­ное про­из­вод­ство — ну, вот и нарвались. Дальше Алек­сан­дров, чей авто­ри­тет был непре­ре­каем, сказал: жид­ко­метал­ли­че­ские лодки не нужны, если в лодку влезает водяная уста­новка. И с тех пор малень­кие лодки пере­стали строить, а стали строить большие, чтобы «вода» влезала. И в целом харак­те­ри­стики лодки полу­чались хуже, чем могли бы быть. Это мое мнение.

Потому что лодки семьсот пятого проекта, постро­ен­ные нами, на наших реак­то­рах, — они были и оста­ются лучшими в мире. Это не мое при­страст­ное мнение, это мнение аме­ри­кан­ских спе­ци­али­стов. Мы можем себя только поздравить, пишут они, что этих лодок сейчас нет, потому что они пред­ста­в­ляли реаль­ную угрозу для Сое­ди­нен­ных Штатов. Потому что нигде, кроме Совет­ского Союза, они не могли быть постро­ены, и нигде, кроме Совет­ского Союза, не могут быть вос­про­из­ве­дены.

С одной стороны, это грустно. А с другой…

По напра­в­ле­нию свин­цово-вис­му­то­вых реак­то­ров я отношу себя к наслед­ни­кам по прямой от Алек­сан­дра Ильича Лейпун­ского. И то, что сейчас эта тех­ноло­гия кон­вер­ти­ру­ется в тех­ноло­гию для гра­ждан­ской ядерной уста­новки (я имею в виду реактор СВБР-100), меня лично очень радует. Потому что, выходит, не зря Алек­сандр Ильич отдал зна­чи­тель­ную часть своей жизни этому напра­в­ле­нию.

Да и мы, полу­ча­ется, не зря потру­ди­лись.