Терёхин Юрий Кузьмич

Сила человеческого фактора

Как я стал моряком

Отправ­ной точкой моего пути в про­фес­сию, навер­ное, можно считать переезд в связи с пере­во­дом отца на Курилы. Отец — фрон­то­вик, артил­ле­рист погран­войск, служил замом по полит­ча­сти артил­ле­рийского полка. Это был 1950-51 год, тогда я учился в 5 классе. На острове Итуруп, где мы жили со стороны Тихого океана, рядом с нами был погра­нич­ный пост моряков. С момента зна­ком­ства с ними я и мои братья Володя и Женя, можно сказать, стали моря­ками.

Старший, Володя, на Курилах закон­чил 10-й класс с золотой медалью и само­сто­я­тельно поехал посту­пать в Ленин­град­ский кора­бле­стро­и­тель­ный инсти­тут: сначала плыл до Вла­ди­во­стока, потом на поезде 11 суток до Ленин­града. Прислал теле­грамму: «Доехал, посту­пил». И нам с Женей не оста­лось выбора.

ЛКИ в то время был одним из силь­нейших тех­ни­че­ских вузов страны — наравне с Бау­ман­кой и Ленин­град­ским военно-меха­ни­че­ским инсти­ту­том. Старшие братья были в инсти­туте на хорошем счету, однако я набрал про­ход­ной балл на маши­но­стро­и­тель­ный факуль­тет только с третьей попытки — каждый раз не хватало одного балла для поступ­ле­ния. Под­во­дил английский. От экза­ме­нов до экза­ме­нов я работал токарем на Рижском дизе­ле­стро­и­тель­ном заводе.

На факуль­тете была военно-морская кафедра, после которой давали лейте­нанта. Так я стал офи­це­ром. Бла­го­даря участию в военно-морских учениях и рас­сто­я­нию свыше 20 000 км (больше, чем длина эква­тора), пройден­ному под водой, имею честь быть капитан-лейте­нан­том в отставке.

Сева­сто­поль

На 4 курсе я про­хо­дил пла­ва­тель­ную прак­тику в Сева­сто­поле на крей­сере «Слава», который прошел всю войну. Повезло дважды: мало того, что побывал на леген­дар­ном судне, так еще и участ­во­вал в сов­мест­ных боевых учениях с Бол­га­рией и стрель­бах на Черном море.

По рас­пре­де­ле­нию после инсти­тута попал сюда же, на Судо­стро­и­тель­ный и судо­ре­мон­т­ный завод № 201 им. Серго Орджо­ни­ки­дзе, один из круп­нейших в Союзе. И снова повезло ока­заться не в цехе, а на «берегу» — в под­раз­де­ле­нии по досборке кора­блей и даль­нейшим швар­тов­ным и ходовым испы­та­ниям. Первые месяца три я тру­дился на про­из­вод­стве, на сборке. Потом меня повы­сили до мастера, и с этого момента я начал ходить в море на над­вод­ных судах — гра­ждан­ских и ВМФ. При­ни­мал под­вод­ные лодки. Ходить на них, правда, еще не пускали — не дорос.

Однажды мы приняли под­вод­ную лодку, после осмотра ее нужно было отправить в Бала­клаву. В Бала­клаве нахо­дился подземный завод для ремонта и сна­ря­же­ния под­вод­ных лодок — так назы­ва­е­мый "Объект 825 ГТС", или "Объект 820", для хра­не­ния и под­го­товки к боевому при­ме­не­нию шести видов ядер­ного оружия. Арсенал, подземные фор­ти­фи­ка­ции, атомные бомбы — тогда я всего этого не знал. Секрет­ность, стро­гость. Обычно сопро­во­ждать лодки от завода туда пускали только руко­во­ди­те­лей, но началь­ник участка болел, и мне при­шлось его заме­нить. Сопро­во­ждать — это значит запи­сы­вать заме­ча­ния по кораблю: непо­нят­ные звуки, шумы, подтеки и т.п. — в общем, не так сложно. На берег в Бала­клаве меня, понят­ное дело, не пустили.

Перед ремон­том все лодки раз­гру­жали в Бала­клаве: сдавали оружие в арсенал, только потом снова на завод. Так вышло, что при раз­грузке кто-то «при­от­дал» кин­г­стон. На ходу это было неза­метно, но как стали снова загру­жать — груз накре­нился в сторону кин­г­стона, и наша лодка поти­хоньку пошла ко дну. Глубина в этом месте 80 м. Тогда подумал — ну все, привет семье… На удачу где-то рядом сдавали 200-тонный плав­кран, лодка погру­зи­лась и зависла: то ли на швар­то­вых заце­пи­лась, то ли воз­душ­ный пузырь обра­зо­вался. Каким-то образом лодку под­це­пили, подняли, кин­г­стон задра­или, воду выка­чали. Но впе­ча­т­ле­ний оста­лось… Это к вопросу о том, было ли когда-либо страшно.

Старший мастер, началь­ник участка абхазец Георг Чиа­ту­рия очень хвалил Севе­ро­двинск — у него там работал брат. «Здорово, тоже туда хотим», — и на этом раз­го­вор закон­чился. Вдруг нео­жи­данно при­хо­дит при­гла­ше­ние на завод № 893, центр судо­ре­монта «Звез­дочка». Причем мы с моими дру­зьями-одно­кур­с­ни­ками должны были отра­бо­тать три года после инсти­тута, а прошло только два, но дирек­тора согла­со­вали между собой перевод.

Летели мы через Ленин­град, как раз под новый год. Погода нелет­ная, а у нас были зна­ко­мые в финан­сово-эко­но­ми­че­ском инсти­туте. Зашли к ним в гости, и там я позна­ко­мился с Вален­ти­ной Андре­ев­ной, моей супру­гой. Всю ночь про­п­ля­сали; до сих пор шутим, что нас связало «хали-гали». Целый год я пере­пи­сы­вался с ней из Севе­ро­двин­ска, потом написал — давай поже­нимся. В ответ теле­грамма из одного слова — «давай». Мы сыграли в Ленин­граде свадьбу, шел 1967 год, весной она защи­тила диплом, и ее направили в Севе­ро­двинск. Очень умная женщина плюс эко­но­мист от бога, она бук­вально в два-три года дослу­жи­лась до зам­на­чаль­ника ПЭО на этой же «Звез­дочке». Нашей работой были атомные лодки, ракеты и прочее — словом, ядерный щит России. Если в выход­ные нам слу­ча­лось побыть дома, мы считали это празд­ни­ком. Есть баналь­ное, но очень точное выра­же­ние: работа на износ. Тогда мы, правда, даже не отда­вали себе в этом отчет, просто по-другому не могли.

Севе­ро­двинск

На «Звез­дочке» меня опре­де­лили в орга­ни­за­ци­он­ный отдел, который почему-то назы­вался «стро­и­тель­ный». Он коор­ди­ни­ро­вал работу всех цехов — тру­бо­мед­ниц­кого, КИПов­ского, меха­низ­мов и т.д.

Для про­из­вод­ства тре­бо­ва­лась четкая после­до­ва­тель­ность работ. Обо­ру­до­ва­ние нельзя было хранить на складах: секрет­ную технику сразу рас­па­ко­вы­вали и «осва­и­вали». Лодку, при­шедшую на ремонт, нужно было раз­гру­зить, «начинку» сразу рас­пре­де­лить по цехам. Позже по нашей ини­ци­а­тиве поя­вился так назы­ва­е­мый «агре­гат­ный ремонт», когда в под­лодку загру­жа­лось новое обо­ру­до­ва­ние, пока ремон­ти­ро­ва­лось старое.

Меня поставили стро­и­те­лем агре­гат­ного ремонта. В эту быт­ность мне дове­лось зани­маться упа­ков­кой и под­го­тов­кой к тран­с­пор­ти­ровке, а потом сопро­во­жде­нием ТРО на Новую землю.

Позже перешел в меха­но­сбо­роч­ный цех. Долж­ность — сда­точ­ный механик, руко­во­ди­тель сда­точ­ной команды. Вел сборку кора­блей, сдавал их в экс­плу­а­та­цию. В сда­точ­ную команду входило при­мерно 150 человек военных, и порядка 150 — нас, завод­ских, наи­бо­лее опытных това­ри­щей со всех цехов. Про­во­дили в море от 5 до 20 суток.

Ходовые испы­та­ния — это сплош­ные экс­тре­маль­ные ситу­а­ции. Лодка на полном ходу раз­ви­вает ско­рость в 20-24 узла, 40-60 км в час. Белое море очень мелкое. Испы­та­ния мерной мили, где испы­ты­ва­ется мак­си­маль­ная ско­рость, глубина погру­же­ния и другие ходовые каче­ства — упра­в­ля­е­мость, чет­кость, мини­маль­ный радиус пово­рота — должны про­во­диться в глу­бо­ком месте. Для этого исполь­зо­вали полосу вдоль Новой земли, где было поглубже — 500-600 м. Попасть туда было очень трудно, лодок строили много, при­хо­ди­лось ждать своей очереди.

Обычные испы­та­ния на глу­бо­ко­вод­ное погру­же­ние — порядка 250 м. Когда однажды погру­зи­лись на 350 м — побе­жали в кор­мо­вой отсек пить морскую воду из про­ду­воч­ных кла­па­нов холо­диль­ной уста­новки...

Тогда глубину опре­де­ляли мано­мет­рами. У руле­вого, стар­шины, два мано­метра. Один точен до 200 м, а второй — на большей глубине. Как-то раз стар­шина забыл пере­клю­чить мано­метры. На первом — все в порядке, глубина 150-180 м. Вах­тен­ный офицер первым почув­ство­вал: что-то не так. Когда долго пла­ва­ешь — это ощу­ща­ется. После погру­же­ния насту­пает гро­бо­вая тишина вокруг, и чем глубже погру­жа­ется лодка, тем она «гро­бо­вее». Всем орга­низ­мом чув­ству­ешь, что уходишь в глубину. И вот вах­тен­ный свя­зался с рулевым: «Мичман, тишкин дух, какой мано­метр у тебя сейчас рабо­тает?». Тот спо­хва­тился, пере­клю­чил — глубина уже за 350 м. А шли на хорошей ско­ро­сти, можно было зарыться серьез­но…

Как-то во время испы­та­ний из какого-то кор­мо­вого отсека посту­пил сигнал о трещине на тру­бо­про­воде заборт­ной воды. Это была моя сфера ответ­ствен­но­сти, и я, есте­ственно, ринулся туда. Матрос, кото­рому было велено ждать меня, весь тря­сется, пока­зы­вает — труба. Там кин­г­стон, от него отходит тру­бо­про­вод заборт­ной воды на охла­жде­ние всех систем. И трещина длиной с ладонь не по шву, а по металлу. Около нее облачко тумана, значит — микро­тре­щина. Идут испы­та­ния на ско­рость, мане­в­ро­вые клапана открыты пол­но­стью. Боль­шин­ство систем на охла­жде­нии этим тру­бо­про­во­дом, кин­г­стон не закрыть.

Свя­зался с цен­траль­ным постом, описал ситу­а­цию. Они спра­ши­вают: что делать? Говорю: «Про­дол­жать, мы двое суток очереди ждали, поло­вину испы­та­ний, в том числе, глу­бо­ко­вод­ные, уже прошли. Отре­мон­ти­ро­вать трубу из хитрой немаг­нит­ной секрет­ной стали АК-25 в поход­ных усло­виях не пред­ста­в­ля­ется воз­мож­ным. Давайте задраим отсек, и я буду сидеть на этой трубе». Наверху посо­ве­щались, решили — испы­та­ния про­дол­жать. Другого выхода все равно не было. При­не­сли туда чаю, еды, про­си­дел у трубы часов шесть. Выдер­жа­ла…

Самое потря­са­ю­щее, что в мою быт­ность на АПЛ, с 1966 по 1982 год, ни одного форс-мажора, свя­зан­ного с реак­то­ром, у нас не было. Слу­чались, правда, про­течки тру­бо­про­вода. Был сви­дете­лем того, какие у нас уни­каль­ные свар­щики. В мем­бран­ном клапане, который должен сра­ба­ты­вать при падении дав­ле­ния в первом контуре при аварии, какая-то трубка дала трещину и под­те­кала со стороны первого контура. Добраться до этого места можно только разо­брав защит­ные блоки, вста­в­лен­ные, как пазлы, каждый на свое место.

Опре­де­лили, где про­течка, разо­брали те блоки, которые ведут непо­сред­ственно к ней. Свар­щика спу­стили вниз головой, он фонарем светит: про­течки не видно. Пощупал рукой — первый контур! — мокро тут и тут. Что делать? Пред­ла­гает: давайте сделаем элек­трод кривым. Загнули элек­трод крючком, и сварщик заварил дыру прак­ти­че­ски вслепую. В награду ему выдали фляжку спирта и объ­я­вили бла­го­дар­ность по заводу. Это было в порядке вещей, не вос­при­ни­ма­лось как подвиг.

Было и совсем страшно. Пришла лодка на ремонт. Как обычно, руко­во­ди­тели и тех­ни­че­ские спе­ци­али­сты под­раз­де­ле­ний пошли ее осма­т­ри­вать каждый по своей части. Мое обо­ру­до­ва­ние — в кор­мо­вом отсеке. Там все темно, обо­ж­жено, и только светлая анти­тень — силуэт чело­века с рас­ки­ну­тыми руками. То ли его чем-то прижало, то ли от огня раз­вер­нулся так. И сильный запах…

Имел честь участ­во­вать в стрель­бах после пере­о­бо­ру­до­ва­ния одной из лодок на твер­до­топлив­ные ракеты. Стре­ляли на Чукотку. Больше 7 тысяч км, а попа­да­ние с точ­но­стью 500 м. Это не то что в десятку, а в центр десятки: у ядерной ракеты 500 м только воронка!

Люди

Первые тру­до­вые навыки мне дал Г. Чиа­ту­рия еще в Сева­сто­поле. А «Звез­дочка» соз­да­ва­лась прак­ти­че­ски вместе с нами.

Первый дирек­тор завода — Гри­го­рий Лаза­ре­вич Про­сян­кин — уни­каль­ный человек. Звание Героя Соц­труда получил совер­шенно заслу­женно. Ремон­т­ному заводу было гораздо сложнее, чем нахо­дя­ще­муся с другой стороны протоки Север­ной Двины Север­ному маши­но­стро­и­тель­ному пред­при­ятию. Они строили новое из нового, которое уже было сделано, напри­мер, у Афри­кан­това. А к нам при­хо­дили и уста­рев­шие модели лодок, и опытные образцы, от которых отка­зы­вались. Рейсами, которые назы­вались «Архан­гельск-Ленин­град», Про­сян­кин посто­янно летал на заводы на Урал, в Ком­со­мольск-на-Амуре и т.д. — добы­вать обо­ру­до­ва­ние и мате­ри­алы. Опе­ра­тивки он про­во­дил резко, четко и в то же время вежливо. Не поз­во­лял себе матер­щины, хотя тогда было модно на опе­ра­тив­ках матом крыть всех и вся. Был очень тре­бо­ва­тель­ным. Нередко меня­лись руко­во­ди­тели цехов, не спра­в­ляв­ши­еся с зада­чами. В тру­бо­мед­ниц­ком цехе за мои 16 лет работы сме­ни­лось 9 началь­ни­ков, потому что прак­ти­че­ски все задер­жки и срывы сроков были из-за этого под­раз­де­ле­ния.

Однажды я вылез из реак­тор­ного отсека под­вод­ной лодки, еще весь в белом, а все кругом бегают, суетятся. Ока­за­лось, по случаю к нам решил загля­нуть Ана­то­лий Пет­ро­вич Алек­сан­дров. Мы как раз модер­ни­зи­ро­вали реак­тор­ную уста­новку, и он хотел взгля­нуть, как обстоят дела. Мне дове­рили его про­ве­сти. Смотрю — он белый халат не наде­вает, а наки­ды­вает. Я ему говорю: «Я не пойду с вами. Меня потом с работы уволят». Сопро­во­жда­ю­щие зашу­мели, но порядок есть порядок. Все-таки он пере­о­делся. Спу­сти­лись мы в отсек; я все, что тре­бо­ва­лось, показал. Вылезли, и тут он пожал мне руку: изви­ните, мол, что сразу не пере­о­делся, большое спасибо. Потом мои друзья-коллеги сме­я­лись, что мне поло­жено месяц руку правую не мыть. Это было в начале 70-х.

Станция

Ранним летним утром 1981 года я сошел с ива­нов­ского поезда на плат­форму желез­но­до­рож­ного вокзала Удомли. Как раз рас­светало. Тихо, никого нет, бабулька какая-то спит около касс. Деревня дерев­ней. Севе­ро­двинск, из кото­рого я приехал и в котором про­ра­бо­тал 16 лет на судо­стро­и­тель­ном заводе «Звез­дочка», вспо­мнился мне свер­ка­ю­щим кра­сав­цем — с ресто­ра­нами, уни­вер­ма­гами.

Такая тоска меня взяла, что я тут же посмо­трел рас­пи­са­ние обрат­ных поездов.

Из бли­жайших были только при­го­род­ные. Ну ладно, думаю, — коль приехал, пойду посмо­трю, что такое атомная станция. Нашел дорогу, по которой сейчас люди выходят с вокзала к уни­вер­магу «Русь», и отправился в путь. Грязь, все рас­па­хано, как после бом­бежки, а вдалеке — мно­го­этаж­ные дома. Помню, меня они тогда чуть-чуть при­о­бо­дрили.

Спросил, как добраться до стройпло­щадки, нашел дирек­цию — и совсем скоро уже говорил с главным инже­не­ром АЭС Юрием Алек­сан­дро­ви­чем Кучер­ским, с которым был заочно знаком по прежним вре­ме­нам. При­ез­жай, говорит, насо­в­сем, возьмем тебя на работу.

Я обещал поду­мать и отправился вос­во­яси, в Севе­ро­двинск — совето­ваться с семьей. Пройдет больше полу­года, прежде чем я приеду сюда снова. Сперва на долж­ность стар­шего мастера ЦЦР, а уже через месяц — в реак­тор­ный цех, на долж­ность заме­сти­теля началь­ника по новым блокам.

Мне бы тогда заранее знать, чем это повы­ше­ние обер­нется! Вызвал меня главный инженер, поздравил с пере­во­дом на новый ответ­ствен­ный участок работы. А заодно рас­ска­зал о первом, «про­ве­роч­ном» задании. Ни много ни мало, мне пред­сто­яло в оди­ночку отправиться на стро­я­щу­юся Южно-Укра­ин­скую АЭС и доставить оттуда так назы­ва­е­мую «штатную плиту». Это устройство, при помощи кото­рого реактор уста­на­в­ли­ва­ется на штатное место. У них эта опе­ра­ция была завер­шена, плита лежала без надоб­но­сти, а нам — в самый раз. Собрался, поехал.

Дирек­тора Южно-Укра­ин­ской АЭС звали … Фукс. К нему-то я и пришел пря­ми­ком с поезда. «Забирай, — говорит, — только ее сперва найти надо». Дело в том, что реактор они смон­ти­ро­вали больше года назад, и теперь никто толком не помнил, где эта плита лежит. Весит 20 тонн, а все равно поте­ря­лась.

Объ­яс­нили мне, как она выгля­дит, и я пустился на ее поиски. Первые два дня сам искал, на третий — мне помощ­ни­ков из ЦЦР дали. Потом уже нам склад­ские работ­ники под­ска­зали — плита лежала под грудой ящиков, металла и обо­ру­до­ва­ния. Две недели ушло, чтобы выта­щить ее на свет божий, ском­плек­то­вать, как поло­жено, под­го­то­вить к погрузке на желез­но­до­рож­ную плат­форму.

Все бы хорошо, только я понятия не имел, где эту плат­форму добы­вать. По совету знающих людей отправился в Одессу, на желез­но­до­рож­ный узел. До сих пор помню свой первый раз­го­вор с тамош­ним руко­во­ди­те­лем. Смотрит на меня, как удав на кролика, и говорит: «При всем ува­же­нии к атомной энер­гетике, сейчас посев­ная, лишних плат­форм нет». А мне без нее ника­кого резона воз­вра­щаться. Так и жил несколько дней в при­ем­ной, а ночевал на вокзале. Добился своего, одна «лишняя» плат­форма все-таки нашлась.

А дальше, как обычно, воло­кита. Груз нега­ба­рит­ный, тяже­ло­вес — то одно потре­бу­ется, то другое. Поти­хоньку сна­ря­жали плиту в дальнюю дорогу, пока в одно пре­крас­ное утро на меня не вышел дирек­тор Фукс. Новости у него были, на первый взгляд, заме­ча­тель­ные. «Завтра, — говорит, — здесь будет тран­зит­ный поезд, который напра­в­ля­ется в сторону Кали­нина. Успеешь погру­зиться — зацепят».

Дали мне в подмогу пять ЦЦРов­цев и подъемный кран. Времени на погрузку — меньше суток, и вижу я, что ребята не торо­пятся. Пробило 17.00 — они и вовсе по домам раз­бе­жались. Остался я один на один с загру­жен­ной на плат­форму плитой. В руках — схема рас­креп­ле­ния груза, вся ночь — впереди. В свете про­жек­то­ров при­нялся я воз­во­дить огромную опа­лубку. Пилил брус 200х200, кувал­дой забивал огромные шпильки в узлы этого цик­ло­пи­че­ского креп­ле­ния… И так до 5-6 утра. Инспек­тор, при­ни­мав­ший работу на сле­ду­ю­щий день, посмо­трел на меня и молча под­пи­сал раз­ре­ше­ние на тран­с­пор­ти­ровку. А я забился в угол и проспал до обеда. Когда про­с­нулся, плат­форма уже ушла.

Так я и начал рабо­тать в атомной энер­гетике, строить блок. Деньги на обрат­ную дорогу мне тогда дирек­тор Фукс выдал. В Удомлю я приехал на две недели быстрее «моей» плат­формы. А при­го­ди­лась плита еще через три месяца.

Первые полгода своей работы на АЭС я писал Вале в письмах: господи, это, наверно, только в раю такое может быть — рабо­тать кура­то­ром реак­тор­ного отде­ле­ния! Однако обна­ру­жи­лись и минусы. Я был вос­питан на стро­го­сти: на заводе фланцы фанерой отде­ланы, пленкой обмо­таны, еще и с пломбой, вскры­вали их в при­сут­ствии мастера ОТК. А тут… Само­свал привез трубы, води­тель поднял кузов — и вывалил. Я смотрю — там забоины, а трубы-то — для первого контура! Оста­на­в­ли­ваю работы. При­бе­жал прораб из СЗЭМа (Севза­пэнер­го­мон­таж), еще кто-то. Нажа­ло­вались Ю. А. Кучер­скому (в то время — глав­ному инже­неру КАЭС), он меня на ковер. Объ­яс­няю: я так рабо­тать не могу. Потре­пали меня на опе­ра­тивке, но все-таки заставил я забрать эти трубы. Там же усики точеные, их зашли­фо­вать под сварку…

Сейчас, когда встре­чаю ребят-мон­таж­ни­ков, спра­ши­ваю — ну что, нахле­бались тогда моих стро­го­стей? «Нет, — говорят, — нао­бо­рот, с тобой было легко, если по делу — так по делу». На самом деле со мной было и просто, и сложно. До этого я сам был мон­таж­ни­ком, у меня при­ни­мали работу воен­преды. А теперь я стал при­ем­щи­ком работ. Конечно, я всю кухню знал. В этом деле можно посту­пать только жестко: нужно сделать это и это. Мон­таж­ники за глаза гово­рили: «Если Кузьмич сказал — лучше сделай, не спорь». Со многими мон­таж­ни­ками, стро­и­те­лями мы дружили. Работал у нас заме­ча­тель­ный человек, началь­ник стро­и­тельно-мон­таж­ного участка Виталий Нико­ла­е­вич Сте­па­нов. На опе­ра­тив­ках ругался на меня послед­ними словами, а после опе­ра­тивки: «Кузьмич, ты на меня не сердись, это ж работа такая». Ну, и я ему тоже спуску не давал!

Испы­та­ния про­во­ди­лись круг­ло­су­точно. Часто спали прямо на столе каби­нета. Зам­на­чаль­ника нашего реак­тор­ного цеха Николай Пет­ро­вич Дуд­ченко, выда­ю­щийся человек, вдоба­вок ко всему хорошо печатал на машинке. Для ско­ро­сти мы с ним делали так: я часов до 4 утра сплю, он сидит, тех­ни­че­ские откло­не­ния строчит. Потом я про­сы­па­юсь, все это ком­плек­тую, собираю, нумерую и т.д., и до 8 часов, к первой опе­ра­тивке у меня все необ­хо­ди­мые доку­менты готовы. А он в это время спит. В таком режиме мы рабо­тали несколько недель.

Моя жена Вален­тина с девоч­ками при­е­хала в июне 1983 года. Я встре­чал их в г. Бологом. Сначала было солнце, вдруг погода резко испор­ти­лась, тучи затя­нули небо и пошел снег. В июне-то! Валя мне и говорит: «Ну куда ты меня привез? На севере я за снег в июне полу­чала двойную зар­плату. А здесь?». А здесь тогда была только дирек­ция, даже окладов еще не было. Дирек­тору в кассе — 100 рублей, слу­жа­щим — 80. А я приехал пере­во­дом с сохра­не­нием средней зар­платы, полу­чи­лось 350 рублей.

На стро­и­тель­стве Кали­нин­ской АЭС рабо­тали потря­са­ю­щие люди. Я без­гра­нично уважал зам. началь­ника упра­в­ле­ния стро­и­тель­ства Михаила Абра­мо­вича Розен­ба­ума. Руко­во­ди­тель упра­в­ле­ния стро­и­тель­ства Валерий Арта­ше­со­вич Саакян нахо­дился в Москве, «выко­ла­чи­вал» железо: в то время нака­зы­вали за срывы сроков, и тут же — «нет железа, нет клапана, нет насоса». А Михаил Абра­мо­вич упра­в­лял на месте и делал это очень хорошо. Когда нужно — пору­гает, когда нужно — похвалит.

Добрые слова хочется сказать и о А. Т. Маза­лове, тогда заме­сти­теле глав­ного инже­нера станции. Это не только про­фес­си­о­нал с большой буквы, но и человек широкой души. Кол­лек­тив станции был за ним, как за камен­ной стеной. И до сих пор мы дружим, ездим друг к другу в гости.

Заме­ча­тель­ным руко­во­ди­те­лем и чело­ве­ком был заме­сти­тель глав­ного инже­нера станции в период пуска первого блока Виктор Ива­но­вич Кон­дра­тьев. Его гибкий подход включал в себя мысль о том, что даже в космосе нет абсо­лютно черного или абсо­лютно белого, мы живем в оттен­ках серого. Он находил воз­мож­но­сти реали­за­ции самых смелых тех­ни­че­ских решений.

При таком началь­нике РЦ, как Сергей Бобре­нок, кол­лек­тив сплотился и нау­чился стойко отста­и­вать свою при­вер­жен­ность проекту. Ребята из кура­тор­ской группы нашего цеха заслу­жи­вают отдель­ного пере­чи­с­ле­ния. Вла­димир Балашов, Василий Аксенов, Ана­то­лий Лупишко, Михаил Чудаков, Алек­сандр Стацура, Николай Чапаев, Вяче­слав Евге­ньев, Виталий Чернов, Ана­то­лий Бере­за­нин, Игорь Гон­ча­ров, Сергей Федоров, Евгений Рис­ко­ленко, чуть позже Михаил Канышев, Игорь Бого­молов, Валерий Зау­лоч­нов, Игорь Мезенин, Виталий Разин­цев, Сергей Непо­ре­зов, Алек­сандр Савилов, Виталий Богда­нов, Игорь Лехтман, Андрей Крупеев, Андрей Низов­ский, Сергей Катюшин — вот лишь несколько имен людей, внесших зна­чи­тель­ный вклад в завер­ше­ние стро­и­тель­ства и под­го­товку к пуску реак­тор­ных отде­ле­ний энер­го­бло­ков Кали­нин­ской АЭС первой очереди.

Своим личным дости­же­нием уже во время экс­плу­а­та­ции станции считаю соз­да­ние в штатной струк­туре станции отдела модер­ни­за­ции и про­д­ле­ния ресурса. По сути, это тот же «стро­и­тель­ный» отдел, идею кото­рого я как лучшую прак­тику привез из Севе­ро­двин­ска. Это было вызвано необ­хо­ди­мо­стью. Изна­чально правила для АЭС были пере­де­ланы с теп­ло­вых станций. Со стро­и­тель­ством новых объек­тов атомной энер­гетики акцент пере­ме­стился на безо­пас­ность, которой нужно соот­вет­ство­вать. Правила пере­ра­бо­тали, в соот­вет­ствии с ними нужно было пере­де­лы­вать прак­ти­че­ски всю тех­ни­че­скую сторону. На станции каждый год пла­ни­ро­вались сводные меро­при­ятия. Задачей отдела стало сое­ди­не­ние ком­плекс­ных вопро­сов воедино, раз­ра­ботка про­ек­тов и пла­ни­ро­ва­ние модер­ни­за­ции. Ведь любое меро­при­ятие не может быть как таковым: даже чтобы вынести шкаф из каби­нета, нужно открыть дверь. Идею под­дер­жал дирек­тор КАЭС Г. А. Щапов. Сейчас ОМиПР — один из мощ­нейших отделов.

Еще один повод для про­фес­си­о­наль­ной гор­до­сти — мое участие в раз­ра­ботке проекта и в соз­да­нии уни­каль­ного для энер­го­бло­ков «малой» серии (Кали­нин­ская и Ново­во­ро­неж­ская АЭС) соо­ру­же­ния — дем­п­фи­ру­ю­щей плат­формы по безо­пас­ной выгрузке из реак­тора отра­бо­тан­ного ядер­ного топлива, а также участие в реали­за­ции про­граммы осна­ще­ния обо­ру­до­ва­ния реак­тор­ной уста­новки (РУ) энер­го­бло­ков Кали­нин­ской АЭС быстро­съем­ной теп­ло­и­зо­ля­цией блоч­ного типа (БСТИ).

Отрасль

Что мешает и что спо­соб­ствует раз­ви­тию отрасли? Одно­значно — про­блема с офор­м­ле­нием дого­во­ров и сама система закупок. Говорят, кор­по­ра­ция сэко­но­мила много мил­ли­о­нов. Я про­ра­бо­тал на этих дого­во­рах с того момента, как стал зам. глав­ного инже­нера по модер­ни­за­ции, потом создал отдел и руко­во­дил отделом до пенсии, поэтому знаю, что такое договор и как оце­ни­ва­ется. Если работы стоят 100 рублей, а в кон­курсе пред­ла­гают сделать их за 10, что-то здесь не так.

Стоит ли отка­зы­ваться от атомной отрасли? Одно­значно — нет. В той же Гер­ма­нии, где отка­зались от атомных станций, вокруг них идет баналь­ная поли­ти­че­ская и эко­но­ми­че­ская борьба. Побе­ждают «зеленые», которых спон­си­руют какие-то заин­те­ре­со­ван­ные орга­ни­за­ции. К атомным тех­ноло­гиям эти люди не имеют отно­ше­ния, они в них не раз­би­ра­ются. Другой пример — Япония. Несмо­тря на события 2011 года, сейчас они воз­ро­ждают атомную энер­гетику, активно сотруд­ни­чают с МАГАТЭ.

Экс­тре­маль­ные ситу­а­ции, которые потен­ци­ально могут про­и­зойти на атомных стан­циях, уни­кальны, они не пов­то­ря­ются. И мы даже не знаем, что может слу­читься. Может, под атомной стан­цией не зем­ле­т­ря­се­ние — от него пре­ду­смо­трена защита, — а раскол земли про­и­зойдет, и реактор оста­нется голым. В этом смысле сто­про­цен­т­ной безо­пас­но­сти быть не может.

Считаю, что в сфере безо­пас­но­сти Россия нахо­дится на первом месте. При одном условии: что мы будем ставить про­ек­т­ное обо­ру­до­ва­ние. Что будем соот­вет­ство­вать про­ек­там, тща­тельно про­считан­ным и пере­про­ве­рен­ным.

Кроме того, у нас невоз­мо­жен сце­на­рий, когда годами под­те­кает первый контур.

Второй Чер­но­быль в том виде, в котором он был, невоз­мо­жен.

Но чело­ве­че­ский фактор никто не отменял. На флоте суще­ствует такой доку­мент, как наста­в­ле­ние по безо­пас­но­сти жиз­не­де­я­тель­но­сти. В нем есть пункт о том, что в экс­тре­маль­ных ситу­а­циях расчет берется на тебя. Что ты своим опытом, зна­ни­ями, своим энер­гич­ным сооб­ра­же­нием примешь един­ственно правиль­ное решение. На атомных стан­циях тоже такое было. Сейчас мы взяли запад­ную идею о том, что если все отра­бо­тать до послед­него дви­же­ния, то прин­ци­пи­ально не может быть ошибок. Но даже меха­низм лома­ется. Авария на аме­ри­кан­ской «Три-Майл-Айленд» — клас­си­че­ский пример. Прошла про­течка, но все опе­ра­торы посту­пили правильно. Да, про­и­зо­шла авария, но ошибок по инструк­циям не было, поэтому это что угодно, но не нару­ше­ние ядерной безо­пас­но­сти.

Никогда нельзя забы­вать, что делает все человек, и сам все испол­няет, и сам все испра­в­ляет.

Мое слово молодым

Когда-то я сфор­му­ли­ро­вал для себя несколько важных про­фес­си­о­наль­ных правил, можно даже сказать, запо­ве­дей.

Первая: «не навреди». Это значит, что все свои решения перед совер­ше­нием какого-то действия нужно осмы­слить, оценить послед­ствия, и если есть хоть малейшее сомне­ние — к действию не при­сту­пать, не устра­нив причину сомне­ний. Второе правило — изучать доку­менты не памятью, а всем суще­ством своим: не сочтите за баналь­ность — они писаны кровью! Всё, что про­и­зо­шло в науке и про­из­вод­стве атома за 70- летний отрезок — тому пример.

Правило третье: нужно гор­диться атомной спе­ци­аль­но­стью. Эта гор­дость должна про­я­в­ляться и в пове­де­нии, и в речи, и в осо­бен­но­сти в обра­ще­нии с окру­жа­ю­щей средой. Зная, какая мощь в наших руках, мы должны тре­петно и бережно отно­ситься к природе.

Чтобы назы­ваться атом­щи­ком, не обя­за­тельно рабо­тать в реак­тор­ном цехе. Атомная спе­ци­аль­ность — в любой про­фес­сии, если ты рабо­та­ешь в Роса­томе! Но гор­дость за свою про­фес­сию стоит обо­зна­чать не бахваль­ством, а глу­бо­кими зна­ни­ями. И чем раз­но­сто­рон­нее они будут, тем легче будут при­ни­маться самые ответ­ствен­ные решения, ибо осно­ваны они будут на инту­и­ции, сфор­ми­ро­ван­ной на базе широкой инфор­ми­ро­ван­но­сти.