Тарханова Галина Александровна

Минералог с 60-летним стажем

Я роди­лась в Таш­кенте в 1936 году. Папины роди­тели были армяне из Кара­баха, они бежали от турок и осели в Самар­канде. А мамины роди­тели из-под Уфы, они уехали в Ташкент от рас­ку­ла­чи­ва­ния. Мама закон­чила геоло­ги­че­ский тех­ни­кум, а папа — Сред­не­а­зи­ат­ский геоло­го­раз­ве­доч­ный инсти­тут в Таш­кенте. Оба рабо­тали в Цвет­мет­раз­ведке, там и позна­ко­ми­лись. Я с детства помню это назва­ние. Рабо­тали на разных место­ро­жде­ниях: в Брич­мулле по ртути, потом в Майлу-Суу на первом ура­но­вом руднике, это ещё до войны. Там добы­вали в основ­ном радий. Доби­раться было сложно: ездили на машине до Анди­жана, потом на лошадях. Туда ни дорог, ничего, сплош­ные горы. Во время войны отца вначале при­з­вали, потом вернули в Майлу-Суу главным геоло­гом рудника. А в 45-м назна­чили главным геоло­гом первого ура­но­вого ком­би­ната в Лени­на­баде. Бориса Нико­ла­е­вича Чиркова назна­чили дирек­то­ром ком­би­ната, а папу — главным геоло­гом.

Там в 1946-м на ровном поле в Голод­ной степи стали строить соц­го­род. Немцы пленные строили: кот­те­джи на две и четыре квар­тиры, школа, Дом куль­туры на площади, фонтаны... В соц­го­родке было всё, что нужно для жизни, включая москов­ское снаб­же­ние. А на окраине постро­или гид­ро­метал­лур­ги­че­ский завод для пере­ра­ботки ура­но­вых руд, которые маши­нами при­во­зили из Адрасмана, Табо­шара, Майлу-Суу. Я, конечно, ничего об этом тогда не знала. Да и никто из моих школь­ных това­ри­щей ни о чём не дога­ды­вался. Учились, зани­мались спортом, просто жили.

Стоял шлаг­баум на дороге в Лени­на­бад, но он всегда был поднят вверх, сколько я его помню. И рядом базар­чик, куда таджики при­во­зили дыни, вино­град, ягоды... Они же пре­крас­ные зем­ле­дельцы. Им с рудой возиться, в шахтах рабо­тать ника­кого инте­реса не было. Ну, не их при­з­ва­ние. Зато озе­ле­не­нием в нашем соц­го­роде зани­мался таджик в ранге зам. дирек­тора ком­би­ната именно по водо­с­наб­же­нию и озе­ле­не­нию. И у нас всё цвело! Когда после первого удач­ного испы­та­ния атомной бомбы раз­да­вали награды, его тоже награ­дили, и это было правильно, потому что рабо­тать в голой степи под палящим солнцем невоз­можно, там каждое деревце на счету — а у нас били фонтаны, цвели розы, все кот­те­джи утопали в дере­вьях. В Азии по-другому нельзя.

И да, кстати, — в школе мы учили таджик­ский язык с пятого по десятый класс. Правда, пре­по­да­вал его не таджик, а бухар­ский еврей. Потом Лёше (Алексею Вла­дими­ро­вичу Тар­ха­нову, моему мужу), когда он в Иране работал, знание основ фарси очень при­го­ди­лось. Он только жалел, что не сильно налегал на таджик­ский в школе. Мы же вместе учились, вместе поехали посту­пать в Москву, только в разные вузы, а перед послед­ним курсом поже­ни­лись — и вот, уже больше 60-ти лет вместе...

Пре­по­да­ва­ние в соц­го­родке было на высшем уровне, прак­ти­че­ски все учителя закан­чи­вали москов­ские или ленин­град­ские вузы. Пре­по­да­вали логику, пси­холо­гию. Ни минуты сво­бод­ного времени — кружки, собра­ния, спорт, походы в горы... По вос­кре­се­ньям в Доме куль­туры давали кон­церты, при­во­зили спек­та­кли москов­ские, ленин­град­ские театры, мы там смо­трели всё то же, что и моск­вичи. А ещё были кружки для школь­ни­ков. Я окон­чила там музы­каль­ную школу. У меня пре­по­да­ва­тель­ница была финка. Даже помню, как звали — Людмила Ива­новна Хат­ту­нен. Она была сослана из Ленин­града, а у нас заве­до­вала музы­каль­ной школой.

После школы прак­ти­че­ски всем выпус­ком мы посту­пали в лучшие вузы страны. Мы с Лёшей тоже посту­пили. Я — в геоло­го­раз­ве­доч­ный инсти­тут, он — на геоло­гию в Москов­ский инсти­тут цветных метал­лов. Причем я, несмо­тря на высокий пост своего отца (Дани­льянц Алек­сандр Абра­мо­вич, лауреат двух Сталин­ских премий, кавалер двух Орденов Ленина), при­е­хала в Москву в одном сара­фане, пере­ши­том из школь­ного платья. В те времена детей не бало­вали.

Учили нас так: после первого курса прак­тика под Загор­ском, она гео­фи­зи­че­ская. То есть это на полном серьезе всё, основы гео­фи­зики. После второго курса — прак­тика в Крыму съе­моч­ная. После тре­тьего курса мы уже рабо­тали. Да, вот мы как раз с Лёшей — он цвет­мет­чик, — и еще один наш друг-цвет­мет­чик, мы втроем поехали в район Иссык-Куля, и нам дали площадь, и мы сами делали съемку. Само­сто­я­тельно. А на диплом я попала в Туву! На место­ро­жде­ние тантала и ниобия! Там из Кызыла трое суток на лошадях, чтоб попасть на это место­ро­жде­ние…

Так что считайте. Это четыре, можно сказать, уже по-насто­я­щему рабочих прак­тики. Вот сейчас ко мне при­хо­дят сту­ден­ты… Вернее, уже кон­чив­шие. Боже мой! Уни­вер­си­тет, между прочим! Они ни разу нигде не были! У них нет практик! По-насто­я­щему. Вот они мне при­везли микро­скоп домой — из них никто не может в микро­скоп смо­треть! Вот так. Причем это не бака­ла­вры, а маги­стры, как у них это там.

Почему так, спра­ши­ва­ете? Эле­мен­тарно — нет денег. Потому что прак­тика, пони­ма­ете, это же надо заин­те­ре­со­вать, нам платили там зар­плату, и мало того, еще идет стипен­дия. А сейчас никого там нет, кто бы брал сту­ден­тов и платил им. Теперь же всё в частных руках в основ­ном.

В инсти­туте у нас была группа редких метал­лов, я туда очень рвалась, но папа мне запретил. Его к тому времени пере­вели в Москву главным геоло­гом Сред­маша, и он пытался меня кон­тро­ли­ро­вать. А после инсти­тута я пошла на работу в ВИМС. Мне пред­ла­гали зани­маться железом, но я почему-то не уважаю железо. И попала на уран. И с 1960 года на одном месте так и работаю. До сих пор. Шесть­де­сят лет тру­до­вого стажа на одном месте.

Я мине­ра­лог, зани­ма­юсь рудой с самых разных место­ро­жде­ний. Первые годы много рабо­тала в шахтах, прошла всю Среднюю Азию и Каза­х­стан. На место­ро­жде­нии, по кото­рому я писала дис­сер­та­цию (это в Цен­траль­ном Каза­х­стане, неда­леко от Джам­була, там, где все запуски кос­мо­нав­тов, мы всё видели, на наших глазах их запус­кали), сначала это бурение, то есть про­смотр керна скважин, а потом, когда начали шахту, я два года в шахте про­ра­бо­тала, а потом был карьер. С ура­но­вой рудой. Два раза в год выез­жала в поле: где-то в апреле, до сере­дины июня, а потом в конце августа — до ноября.

Послед­ние 25 лет зани­ма­юсь Вос­точ­ной Сибирью. Там я не была. То есть мне при­во­зят образцы руды, и я их изучаю под микро­ско­пом, веду иссле­до­ва­ния рудных мине­ра­лов, как они под­да­ются выще­ла­чи­ва­нию, как изме­ня­ются, кто у них спут­ники и так далее... Очень жалко, потому что зани­маться даже мине­ра­ло­гией, не говоря об общей геоло­гии, без поездок на место, откуда это все берешь, это не совсем то. Лабо­ра­то­рия — это лабо­ра­то­рия, это при­клад­ное, а надо, конечно, всё самой видеть: где, что, кто на ком лежит, как гово­рили раньше...

Мине­ра­ло­гов почти не оста­лось. Уран­щи­ков-мине­ра­ло­гов на пальцах одной руки пере­считать можно. А по моей спе­ци­али­за­ции — по место­ро­жде­ниям, которые раз­ра­ба­ты­ва­ются спо­со­бом подзем­ного выще­ла­чи­ва­ния — я одна. Это осадки, очень тонкие, пески, глины всякие. Сами ура­но­вые мине­ралы вообще очень тонкие, и как их изучать? Сейчас, конечно, всплеск лабо­ра­тор­ных иссле­до­ва­ний. С нынеш­ней аппа­ра­ту­рой и возраст опре­де­ляют, и вален­т­но­сти, и всё-всё. Но обоб­щить и пока­зать, как это воз­ни­кло и что с ним можно сделать, должен человек, который не просто берет данные лабо­ра­то­рий, а пони­мает всю историю место­ро­жде­ния.

Знаете, нас очень мало оста­лось, моих одно­кур­с­ни­ков. Мы всегда, когда соби­ра­емся остат­ками группы, пьем за то, что нам очень повезло. Нам повезло нео­бык­но­венно, потому что мы, наше поко­ле­ние, попали в самый расцвет геоло­гии, который был в нашей стране.