С дистанции не сошел ни разу!
Родился я в 1933-м году, тридцать первого октября. Скоро будет восемьдесят четыре года. Есть такая деревня — Чуваши, в Кировской области, недалеко от Кирово-Чепецка. Деревня у нас тянется вдоль железной дороги. Так вот, раньше километры начинались от областных центров, значит, Киров — это был ноль, а наша деревня была шестьдесят шестой километр. Огороды упирались в железную дорогу.
Там у меня похоронены отец и мать. Мать в 1943-м году попала под поезд, похоронили там, а отец умирал в Кизеле, Пермской области. Такой его запрос был — похоронить рядом с женой. Привезли, похоронили.
Мне было семь лет, когда началась война, как раз пошел в первый класс. Отец работал на железной дороге, строил вторые пути. К 1943-му году строительство на участке Пермь-Киров закончилось. Отца перевели на эксплуатацию. Жили мы в железнодорожной казарме на сорок третьем километре, в двадцать трех км от нашей деревни. Как-то мать пошла к нему и попала под поезд. Тогда поезда только начали ходить по второму пути. Идет — навстречу поезд, она по привычке переходит на второй путь, вроде бы не работающий, а он уже во всю работал. Так и попала.
Когда началась война, мои сестры, они постарше были, сразу пошли в колхоз работать, а я семилетний оставался один. Потом меня начали брать с собой на луга, караулить овец. На следующий год я уже самостоятельно пас колхозных овец, ещё через год начал работать на дистанции: во время каникул чистил косой-горбушей зону отчуждения, красил столбики. В 1946-ом устроился в райкомбинат, делал ящики для маслозавода.
В 1948-ом году мы переехали в Глазов. У отца был друг, замначальника дистанции пути по фамилии Журавлёв, его направили в Глазов начальником глазовской дистанции. И он перетащил за собой отца. У них такая крепкая была дружба, любили на пару выпить. Отец частенько ставил бражку.
Теперь я каждое лето красил столбы, проходил путь от Зуевки до Балезино пешком. В 1950-ом окончил семилетку и пошёл разнорабочим в дистанционные мастерские. У нас на вокзале были дистанционные мастерские, там поставили локомобиль — знаете, что такое локомобиль? Это, собственно, паровоз, только без тендера. Он производит пар, за счёт этого пара всё в мастерских крутится-вертится. Я подвозил воду к локомобилю, он же много воды потреблял. Дали мне лошадь, на лошади возил.
В 1951-м вызывает меня начальник мастерских, говорит: «Давай электриком». Какой из меня электрик, я ничего не знаю. «Вот, к тебе сейчас подойдет Князев Алексей Иванович, он тебе все расскажет». Привели меня в электроцех — маленькая комнатушка, семь на восемь, одно название... Битком забитая трофейным немецким оборудованием. Под конец и после войны мимо нас шли поезда с трофеями, и на дистанции было такое правило: состав остановился — залезай на платформу, что тебе надо — выбирай, пока поезд стоит. Там все было немецкое. Пришел Алексей Иванович Князев, показал — вот тут можно пальцем, а здесь нельзя. Что неясно будет — приходи-спрашивай, я всё покажу. С той поры я работал электриком.
В 1952-ом меня забрали в армию. Служил три с половиной года на Чукотке, в Анадыре. Даже не в самом Анадыре, а на другом берегу лимана, в поселке Угольные Копи. Там сейчас самый современный аэродром, принимает самолёты всех типов. Строили его при мне.
В армии экстерном окончил десять классов и переболел фурункулёзом. Болезнь страшная, изматывающая. Многие им у нас болели и переболели, но я один был как расписная шкатулка, весь — с головы до ног. Как только ни лечили меня — ничего не помогало. Два года маялся. Потом в госпитале одна старушка-врач назначила тридцать уколов мышьяка, и на двадцатом как рукой сняло.
В 1955-ом демобилизовался. Вернулся в Глазов. Прогуливаемся с другом по Советской улице, тогда называлась Сталина, я спрашиваю: «А что это за такое красивое здание напротив ГУМа? Давай зайдем, посмотрим». А это учебный заводской корпус. Зашли — там объявление: набирают работников завода на подготовительные курсы для поступления в Уральский политехнический институт. Заочно. Я на следующий день туда сунулся, а мне говорят: «Ничего не получится. Читал же: для работников». Я говорю: «А если я за это время найду работу, куда-нибудь устроюсь?» — «Ну, тогда другой разговор». Я через знакомых, зять у меня работал на заводе, устроился электриком в ЖКО, и уже на полных основаниях пришел, подал заявление, меня приняли на подготовительные.
Сдал экзамены, сдал неплохо, получаю из Свердловска ответ: «Не прошел по конкурсу». Я прихожу к заведующему консультационным пунктом, говорю, так и так, почему не прошел по конкурсу, я ведь иду дважды вне конкурса и как работник, и как отслуживший на Крайнем Севере, да ещё окончивший десять классов экстерном. Она говорит: «Слушай, давай, зайди через недельку». Захожу через недельку, она мне вручает студенческий билет. Так я стал студентом УПИ.
Институт был огромный, тысяч тридцать студентов, а с заочниками и того больше. Попал я на химический факультет: технология неорганических веществ. Естественно, на заводе сразу стал проситься в основной цех, но в отделе кадров сказали: «Давай мы тебя для начала переведём в электроцех». Это уже на территории. «Ты сначала попади на территорию, а потом мы тебя перекинем». И где-то месяца через три направили в четвертый цех учеником аппаратчика. Потом, ближе к третьему курсу, начали проводить мастером на замену. Ну, а на пятом курсе я уже выходил полноправным начальником смены.
Защищались мы в 1962-ом году в кабинете директора завода, у самого Архангельского Сергея Николаевича. Так тогда было принято. Потом уже, в январе следующего года, поехали на вручение дипломов в Свердловск и там погуляли от души.
В 1967-ом году мне предложили загранкомандировку, на выбор, в ГДР или в Чехословакию. Я выбрал Чехословакию и в августе 1967-го года приехал вместе с семьёй в Ческе-Будеёвице, это на юге Чехии. В двадцати километрах от города располагались урановые шахты и обогатительный комбинат, на котором руду перерабатывали в химконцентрат, а сам химконцентрат отправляли к нам — в Глазов, Новосибирск и так далее. Мы жили в городе, в трехкомнатной квартире, а на работу ездил поездом, вот так. В дороге играли с чехами в дурака, так что я за год со всеми местными перезнакомился.
Через год, во время моего отпуска, случилось сами знаете что — наши войска вошли в Чехословакию. Так что из отпуска я возвращался один, без семьи. Вернулся, поехал на работу. Вхожу в купе — а все чехи, которые там сидели, встают и выходят. И так первые две-три недели — примерно месяц — я ездил на работу в полном одиночестве.
Потом как-то рассосалось и утряслось. И те, кто в августе гордо выходил из купе, опять стали напрашиваться на вечную дружбу.
Наши военные вели себя в Чехословакии очень достойно, не вызывающе, говорю как свидетель. Войска стояли в лесу — ни одной чешской казармы, ни одного дома не заняли. Ко мне однажды пришёл наш подполковник, комендант Ческе-Будеёвице, и поделился бедой: его начальнику, пожилому генерал-лейтенанту, коменданту всего Южночешского края, доктора прописали хвойные ванны — а в лесу, понятное дело, ванны нет. Я говорю: «Пожалуйста, пусть приезжает хоть каждый день». И этот генерал-полковник полмесяца приезжал ко мне принимать хвойные ванны. Потом устроил нам такой вечер — привез коньяк, водку, шампанское, учил нас пить по-генеральски. Одним словом — вылечился.
В 1971-ом году я отработал свои пять лет и вернулся в Глазов, в четвёртый цех, на плавки. На плавках проработал до 1977-го года. Условия были, прямо скажу, непростые. Было много аварийных плавок из-за плохого качества графита, которым обкладывали печи. Его прожигало, и весь шлак уходил в пол, там тоже металлические плиты, и всё это спекалось.
В 1977-ом году меня избрали освобожденным секретарём парторганизации цеха. Проработал секретарём три года. В 1980-ом году опять вызывают в отдел кадров, там сидит представитель из Москвы: «Давай в командировку. — Куда? — Ну, раз в Чехословакии был, чешский язык помнишь — давай в Чехословакию». Договорились. Заполнил все анкеты, прошел все комиссии, в том числе медицинскую, документы ушли в Москву. Потом звонят: «На этот год не поедете. Товарищ, которого вы должны были сменить, подал заявление ещё на один год, он имеет на это право. Но вы не беспокойтесь — все ваши документы у нас, на следующий год ничего проходить не придётся».
А в декабре месяце я просыпаюсь среди ночи от того, что у меня сердце остановилось. В буквальном смысле остановилось. А потом — бух, бух, опять заработало потихоньку. Потом ещё несколько таких случаев. Я пошёл к врачу, врач говорит: «У тебя ишемия». Что значит ишемия? Значит — не бегать, быстро не ходить, не наклоняться, не носить тяжести — ничего. А у меня заполненные анкеты, жду поездку.
То есть, как жду? Продолжаю работать секретарём. А это с утра до вечера беготня. Нас было четыре освобожденных секретаря, цеховых. По понедельникам мы приходили в партком, к девяти часам, докладывали каждый по своему цеху, получали инструкции и дополнительные задания. Ты пойдешь в этот цех, там проверку сделаешь, ты пойдешь в этот, а ещё вот в эти две городские организации. Мы же освобожденные, то есть уволенные с завода, состоим в штате горкома. «Вы где деньги получаете? У нас получаете? Так будьте добры, выполняйте». Так что иногда уходишь из дому в семь, а приходишь к восьми вечера. Вот так я ждал вызова в Чехословакию.
Наконец — дождался. Приехал в Нове-Место-на-Мораве — там известная трасса для биатлона, часто проводятся чемпионаты Европы и мира. Южноморавский край. Работа точно такая же, как в Ческе-Будеёвице — приёмщик продукции. Отбирал пробы, вернее, контролировал отбор и разделку проб. Дальше эти пробы одновременно шли чешской стороне и нам. То есть делались параллельно, потом анализы сверялись. Практически никогда расхождений не было, разве что какие-нибудь сотые доли процента. Нормально, дружно работали…
И вот начались в Чехословакии приступы. Как шваркнет, так стою тридцать-сорок минут неподвижно как истукан — не пошевелиться, даже дышать нельзя, только самую малость. И к врачу идти неудобно — пойдёшь к врачу, тут же вышлют на родину. С какими глазами я покажусь в Москве, с какими глазами вернусь на родной завод? Да если еще узнают, что я уже перед отъездом был с ишемией?.. Позор!
А я тогда регулярно читал газету «Советский спорт». Наши газеты продавались у них в киосках: «Известия», «Правда», «Советский спорт». И там тогда было много статей, агитирующих за активный бег трусцой. В основном переводы американских ученых, наши слабо этим занимались. И вот я решил — давай попробую. Какая разница, месяцем раньше загнусь или позже — а тут, как говорится, клин клином, очень по-русски. И побежал. Вначале по квартире, на месте. Первый год я жил один, потому что сын только-только вернулся из армии и оставлять его без догляда сильно не хотелось — мне разрешили оставить жену в Глазове и приехать в Чехословакию одному. Год бегал по квартире, на месте, через год вышел на улицу. Было во мне 107 кг весу, как-то стыдно было выходить на улицу, но все же я переборол себя. Уходил далеко в лес, там нашел местечко ровненькое, даже сейчас помню, сто семьдесят пять метров по перелеску. Сто семьдесят пять метров туда, сто семьдесят пять метров обратно. А это тропа была туристическая. И вот однажды, я там уже неделю отбегал, идёт навстречу большая группа, наверное, человек пятнадцать туристов. Прошли мимо — и никто не обратил на меня внимания. Это меня взбодрило, дало сигнал, я постепенно стал продлевать маршрут ближе к дому, постепенно дошёл до подъезда и стал бегать из подъезда в лес и обратно до подъезда. Это очень важно — от подъезда до подъезда, потому что, ну, летом, скажем, если жарко, можно где-то остановиться и пройтись пешком, охладиться, а в зимнее время, в осеннее время нечаянно продует. Начал бегать, бегать и бегать.
Это, значит, 1981-ый год, когда я побежал, в 1982-ом вышел на улицу, а в 1984-ом, в апреле месяце, я пробежал свою первую спортивную дистанцию. Мы поехали в соседний городок на экскурсию, вместе с чехами. Чехи говорят: «Там у нас традиционный забег, есть дистанция на двадцать километров, очень хорошая дистанция, участников будет много». Они же видели, что я регулярно бегаю. Я: «Да вы что, я же никогда не занимался этим делом, не смогу».
Ну, в общем, они меня уговорили. Никогда на соревнованиях не бегал. Значит, там равнинка была километров, наверное, полтора, а потом трасса в гору. Добегаю, короче, до горы, бегу, я считаю, что нормально бежал, не очень сильно. Оглянулся, а там двое этих самых, старичков, идут, сильно уже старички, лет под шестьдесят-семьдесят, наверное, и двое парней меня обгоняют. И всё, остальные впереди. Я думаю, да что ж это такое? Ну и побежал, уже по-настоящему побежал, потому что я ведь уже бегал, уже есть опыт, просто как бы стеснялся бежать, но побежал по этим, по горам, пробежал. Ну и пришел из своей возрастной группы девятым, а там было человек двадцать пять, по-моему. И был рад до неба. Это, так сказать, первый опыт.
В мае, через месяц, мне вышел отпуск. Возвращаюсь в Глазов, читаю газету «Красное знамя», а там объявление: «Пробег Курченко на двадцать километров». Ну, я прихожу к указанному времени, говорю: «Я тоже хотел бы пробежать». А меня спрашивает руководитель забега: «Вы сколько в этом году пробежали?». Я говорю: «Больше тысячи километров». — «Ну хорошо, ладно, давай, беги». — Нормально пробежал. Потом вернулся в Чехию, стал в ближайшие города ездить. Чехи мне дали книжечку такую, листочков, наверное, на семьдесят. Там были все пробеги в Чехословакии, все пробеги и туристические походы на целый год. Я её открываю и смотрю: предположим, суббота, тридцать первое июля — а там целый список. Выбрал, сажусь или на автобус или на поезд, или на велосипед — у меня уже велосипед был тогда — и прибываю на старт. Втянулся, короче.
В октябре месяце решился на марафон. Пробежал хорошо, там местность вся по горам, с перепадами полтора километра вверх и полтора километра вниз. Где-то у меня было три часа… В общем, три тридцать.
С той поры я и пошел, и пошел, и пошел. На сегодняшний день у меня сто восемьдесят четыре официальных пробега, в основном, на длинные дистанции. Я ни разу не сошел с дистанции, двадцать два марафона я пробежал всего, в сумме. Плюс туристическая ходьба. Это пятьдесят километров, на такую дистанцию мало кто осмеливается, буквально единицы. Начинается где-то часов в восемь утра, а в шесть часов закрывается. За это время надо эти пятьдесят километров пройти или пробежать. Естественно, многие просто не в силах. Но были и такие, кто почти всю дистанцию пробегали, в том числе ваш покорный слуга. Таких пробегов у меня штук шесть-семь, по пятьдесят километров.
Самая длинная дистанция была в Нове-Месте-на-Мораве. Там были знaки, указатели маршрута, и мы один знак пропустили на пару с чехом, потому что болтали на ходу. Потом спохватились, вернулись обратно на маршрут, получилось в сумме пятьдесят три километра. Вот эти пятьдесят три километра я пробежал за пять часов двадцать минут. Но это была очень тяжелая трасса, в одном месте километр или метров восемьсот булыжники: прореха в лесу, и вот одни булыжники, прям булыжник на булыжнике. Ну, а в других местах просто карабкались при помощи ног и рук, потому что очень круто. Так что пятьдесят, а у меня получилось пятьдесят три километра — пять часов двадцать минут.
В 1987-ом году я возвращался домой на машине и под Варшавой попал в аварию. Нам с 83-го, что ли, года часть зарплаты стали выдавать долларами. Кроме того, разрешили покупать поддержанные машины — с провозом через границу, через нашу границу, без всяких уплат, без пошлин. И я купил «Волгу». Чехов к тому времени крепко прижали с бензином, горючка резко подорожала, они стали массово пересаживаться на «Жигули». Эту «Волгу» выставили на продажу, я её купил и поехал домой. Под Варшавой уснул за рулем, съехал с дороги и врезался в дерево. Десять дней пролежал там в больнице с раздробленным коленом. Ну, и лицо побил, но это так, мелочь.
Спрашиваю врача в Варшаве: «Через сколько я смогу бегать? — А это в январе-месяце было. — К осени смогу?» — «Ну, может, и пораньше побежишь…» — И, действительно, я через два месяца после того, как вышел с больничного, опять побежал. Где-то уже в мае-июне. Тогда же, кстати говоря, и на пенсию вышел. Вышел на пенсию, побежал и бегал до самого 2010-го года, опять же до января. Это мне уже семьдесят семь стукнуло. Мороз за двадцать, а я себе бегаю прямо по городу, по тротуарам, стыда вообще уже никакого. Пробежал свои шестнадцать километров, открываю двери, а мне жена ведро с мусором — отнеси. Я побежал, тут у нас контейнеры стоят недалеко, метров двести. Добежал с ведром до контейнеров, поскользнулся, шлепнулся и получил перелом шейки бедра. И точка. Потом ещё пытался бегать, даже участвовал в здешних забегах на семь километров, на стадион ходил, пять км наворачивал, но это уже несерьёзно.
В общем, отбегал свои сто восемьдесят шесть тысяч километров — и ладно. У меня ведь всё под запись, строгий учёт. Это контроль и самоконтроль. Если не записывать, не учитывать — ну, подумаешь, сегодня чуть меньше, завтра наверстаю — так не получится, завтра опять поблажку дашь. А я с 87-го года, как вышел на пенсию, каждый день с утречка пробегал по Глазову ровно шестнадцать километров. И не просто бежал, а подсчитывал: вот за столько дней я должен добежать до Кирова и вернуться, за столько дней добежать до Москвы и вернуться. И это подгоняло, каждый день сильно подгоняло.
Короче — отбегался. Штыри из бедра торчат. Разве что до автобуса на остановке. Отбегался — и в январе 2011-го года купил себе велотренажер. Так в мои года безопаснее. Вот, можете взглянуть на спидометр. За шесть лет — сто три тысячи сто шестьдесят семь километров. Никакая ишемия не догонит, это уж точно.