Соловьёв Борис Сергеевич

Кем надо, тем и работаю, такая жизнь

Родился я 20 января 1939-го года в пожар­ной части города Истры. Так и пишите. Отец у меня военный, служил во Ржеве, а вообще-то они с матерью были одно­сель­чане. Есть такое неболь­шое, но ста­рин­ное село Николо-Урюпино — непо­далёку от зна­ме­ни­того села Архан­гель­ское. Тем Юсуповы владели, а у нас — то Дол­го­ру­кие, то Голи­цыны. Церковь у нас красоты нео­бык­но­вен­ной. Вот оттуда мои мать с отцом родом.

И мать моя, когда я уже был на подходе, поехала рожать меня из Ржева в родное село. Но не доехала. В Истре её сняли с поезда, донесли до бли­жайшей пожар­ной части непо­далёку от клад­бища, там я и родился. И запись у меня в архиве — прочерк, нигде не родился. Я ездил в архив крас­но­гор­ский — прочерк. Но мама запи­сала меня, как будто я родился в нашем селе. Ходила к пред­се­да­телю совета, и всем нам — а нас у неё было трое — запи­сали местом рожде­ния Николо-Урюпино. В сви­детель­стве о рожде­нии запись есть, а в архиве — нет.

Потом, перед самой войной, отца из Ржева пере­вели в Бара­но­вичи. Там нас война и застала. В первый же день Бара­но­вичи сильно бомбили. При­слали машину, чтобы вывезти семьи воен­но­слу­жа­щих — а стар­шего моего брата, пяти­лет­него, нет нигде. Мама рас­ска­зы­вала: все на неё кричат «полезай в машину», а она: «Куда я поеду без сына?» Води­тель решил на дорожку сходить в нужник, откры­вает его — а там Борька сидит, трясёт­ся… Нас к тому времени было двое, два брата, а в ноябре роди­лась сестра — то есть мать бере­мен­ная была. Двое нас, два чемо­дана и пузо. Эшелон несколько раз бомбили, чемо­даны пропали, выходит мать в Москве на Бело­рус­ском вокзале — а в Москву с детьми не пускают. То есть выво­зить детей можно, а заво­зить нельзя. Но ей попут­чики помогли. Меня какой-то мужик под пальто спрятал, Борьку в пустой чемодан поса­дили и про­не­сли. И мы вер­ну­лись в своё село.

Жили там у бабушки, а ещё там жила жена мами­ного брата со своими детьми. В 43-м году бабушка Оля умерла, и мы пере­е­хали к маминой сестре в Опалиху. Там и встретили конец войны. Отец вер­нулся майором, с тремя орде­нами Красной Звезды. Направили его служить на цен­траль­ную военную базу № 79, это на Симо­нов­ском валу. Здесь он служил, и здесь же ему дали комнату, 16 метров. На пятерых это счита­лось нор­мально. Печка, керо­синка, туалет типа нужник около пере­езда. Это отсюда рукой подать, трам­вайная оста­новка «Переезд» до сих пор сохра­ни­лась. Один нужник на несколько бараков, а в бараках где под пять­де­сят, где под семь­де­сят человек. Вечная очередь, грязь, вонь… Короче, ходили в ведро, а туда выно­сили. Тогда это назы­ва­лось Симо­ново-Сло­бод­ский вал, а теперь просто Симо­нов­ский.

Воду тоже в ведре носили из колонки, нали­вали в руко­мойник в кори­доре и мылись. Семь комнат в бараке, семь семей. Семьи тогда большие были, не то, что сейчас. Раз в две недели ездили на трамвае в баню.

Вся наша окрест­ная Москва состо­яла сплошь из бараков. Там, где сейчас метро «Про­летар­ская», был дро­вя­ной склад. На лошади ездили, дрова полу­чали. Был у нас один мужичок на лошади — на склад с ним съездим, дрова при­везём, поколем, попилим, потом грузим в сарай… Всё как обычно. Так и жили.

Отец на базе не поладил с местным началь­ством, обозвал их тыло­выми крысами. Его пере­вели в Арзамас, закры­тый город. Он там жил, а мы здесь. Мама боялась, что, если мы всей семьёй уедем в Арзамас, то поте­ряем Москву нав­се­гда. Она не рабо­тала, вос­пи­ты­вала троих детей. Денег, зара­ба­ты­ва­е­мых отцом, на жизнь хватало. Потом его пере­вели в Крас­ково, там тоже была какая-то военная база. Однажды послали в Горький на гру­зо­вой машине, трех­тонке. У трех­тонки этой, если вы в кино видели, посе­ре­дине лобо­вого стекла идёт метал­ли­че­ская пере­го­родка. На обрат­ном пути они попали в аварию, и эта пере­го­родка вошла отцу в горло. Это слу­чи­лось 2-го ноября 1953-го года. Отцу было сорок четыре года. Всего год оста­вался служить, он соби­рался подать в отставку. И — всё. Мы остались одни. Нера­бо­та­ю­щая мать с тремя детьми. Совсем другая жизнь нача­лась.

Брат пошёл в училище. Было такое под­го­то­ви­тель­ное военное училище военное, он там оту­чился с 8-го по 10-й классы, потом посту­пил в военно-коман­д­ное училище в Ленин­граде. Служил в Гер­ма­нии, потом посту­пил сюда, в ака­демию. После ака­демии работал воен­пре­дом. Тоже его в живых уже нет.

А я окончил восемь классов местной 623-й школы… Она тут же, рядыш­ком, четы­рех­этаж­ное такое здание — там после школы инсти­тут был какой-то, а теперь банк; так вот, окончил восемь классов, потом пошел в тех­ни­че­ское училище при заводе имени това­рища Сталина на Авто­за­вод­ской. Народ там подо­брался разный, неко­то­рые даже после армии были — полу­чали рабочие спе­ци­аль­но­сти. Пре­по­да­вали с запасом — и историю, и чер­че­ние, и гео­мет­рию, и физику. Ничего — при­го­ди­лось. Окончил элек­три­ком и до сих пор числюсь элек­три­ком, хотя рабо­тать при­хо­дится и токарем, и сле­са­рем, и пекарем-мно­го­ста­ноч­ни­ком. Кем надо, тем и работаю, такая жизнь. После училища направили на военный завод «Звезда», это за Бело­рус­ским вок­за­лом. И зачем меня только мама про­не­сла через этот вокзал в начале войны?.. Завод был ави­а­ци­он­ный, военный. Обещали бронь. Два года отра­бо­тал, и на тебе — забрали в армию. Мне уже было 20 лет с хво­сти­ком. А тогда под­би­рали всех, рожда­е­мо­сти не было во время войны — вот и провал в войсках. Всех под гребёнку брали.

Отправили на Дальний Восток. Четыре с поло­ви­ной года служил во флоте. Часть у нас была сплошь офи­цер­ская — секрет­ная база под­вод­ных лодок. Даже, когда коман­ду­ю­щий флотом при­ез­жал, его води­тель не имел права к нам заез­жать: пере­са­жи­вали коман­ду­ю­щего на наши машины и везли на базу.

Демо­би­ли­зо­вался в 1965-ом году, воз­вра­ща­юсь в Москву, а что делать — ника­кого понятия… Брат мой тогда учился в ака­демии Дзер­жин­ского на Солянке. Устроил туда же, в ака­демию, элек­три­ком. Про­ра­бо­тал там года полтора, навер­ное, потом один товарищ сказал, что зачем на Солянку ездить, когда тут же, под боком, есть для элек­трика работа. Вот так в апреле 1967-го года я пришёл в ЦНИ­ИТ­МАШ. В этом году пять­де­сят лет испол­ни­лось моей работе в ОФХИМе — отделе физико-хими­че­ских иссле­до­ва­ний метал­лов.

Рабо­тало в отделе 120 человек. Меня, как элек­трика, просто рвали на части: тут плиты хими­че­ские сгорали, там печки муфель­ные, там розетки искрят, там в ванную дай посто­ян­ный ток… Работа кипела. Тут же в основ­ном женщины, а ты мужик, значит — и грузчик, и погруз­чик, и слесарь, и токарь… Без бал­ло­нов мы не можем: кисло­род, ацети­лен, аргон при­во­зят в бал­ло­нах, выгру­жают во дворе, весь двор заставили, а ты таскай их по лест­нице верхом на третий этаж, ты же мужик! А теперь хорошо: поставили лифт, можно по одному баллону возить. Да и годы уже не те, чтоб скакать по лест­ни­цам.

Была у нас при отделе своя мастер­ская. Слесарь, элек­трик, токарь — все в одной мастер­ской. Со вре­ме­нем я все смежные про­фес­сии освоил и теперь кручусь-спра­в­ля­юсь в основ­ном один, потому что народу и работы убави­лось, трёх рабочих спе­ци­али­стов держать не с руки, в осо­бен­но­сти, когда один на все руки мастер. Теперь у нас тут всё по науке, даже деньги нау­чи­лись считать.

Понятно, что про науку я вам ничего рас­ска­зать не смогу, разве что про себя. Моё дело малень­кое: чтобы всё рабо­тало и кру­ти­лось на пользу науке. Если там на стан­циях какая-нибудь авария или что, нам при­но­сят образец металла. Я иду на свер­лиль­ный станок, сверлю, стружку беру, отдаю ученым — это моя работа. А они уже экс­пе­ри­мен­ти­руют, иссле­дуют эту стружку. В мен­зурки свои раз­ли­вают, капают на неё, в печки суют и про­ве­ряют на серо­угле­род — сколько серы, сколько угле­рода. Раньше всё вручную, а теперь аппа­ра­тура япон­ская, её вообще чинить не надо, сама рабо­тает.

Чтобы был свет, тепло — это я. Баллоны с газами — тоже я. Сейчас вот дистил­ли­ро­ван­ную воду гоню — тоже для чего-то нужна. И так все пять­де­сят лет.

Если бы пенсия была нор­маль­ная, давно бы ушёл. А может, и нет. На пенсии скучно, а тут каждый день какое-нибудь про­ис­ше­ствие. А пенсия так себе. Хорошо, что дачный участок есть — тоже от ЦНИ­ИТ­МАШа, между прочим — целых десять соток. Без участка было бы хуже.

Я, когда пришёл, получал 120 рублей. Потом, с повы­ше­нием разряда, под­нялся до 160-ти. А ученым и за кан­ди­дат­скую, и за док­тор­скую шли при­бавки. Доктор наук у нас получал в среднем рублей 500. Это, знаете, по тем вре­ме­нам выше крыши. Очень хорошо у нас содер­жали науку, пока не затеяли пере­стройку. Но тут я, навер­ное, лучше про­молчу.

А с квар­ти­рой такие дела. Когда я пришел в ЦНИ­ИТ­МАШ, тут у нас на валу всё ломать стали, ломать да строить. Бараки снесли, дали нам на Кре­стьянке, на Кре­стьян­ской заставе, комнату в пяти­этажке. Нас к тому времени трое оста­лось — мать, сестра да я. А брат при ака­демии жил. Вот в этой ком­му­налке и ютились. Раньше впя­те­ром, а теперь втроём, да ещё с газом, отоп­ле­нием, ванной — про­гресс, можно сказать, налицо.

А у нас же стро­и­лись цвет­ма­шев­ские дома. Был свой строй­цех, который строил дома и на Коло­мен­ской, и на Про­летар­ской, и в Мала­ховке даже строили. Вот здесь, на месте наших бывших бараков, целый квартал постро­или. И был тут у нас один заме­сти­тель началь­ника, руко­во­дил всем этим. Я к нему несколько раз при­хо­дил, объ­яс­нял своё поло­же­ние, а он мне всё «подожди» да «подожди». Потом вызы­вает и говорит: «Ну, что, Боря, давай займёмся тобой». Тут всё и накры­лось. У меня к этому времени и мама умерла, и сестра замуж вышла. Да и сам я успел жениться. У жены была комната на «Аэро­порте», мы их обме­няли на отдель­ную двух­ком­нат­ную. Выра­стили сына. Сын закон­чил ави­а­ци­он­ный инсти­тут, женился, живёт отдельно. И жены уже шестой год как нет. Так что я один остался в двух­ком­нат­ной квар­тире на ста­ро­сти лет. Что мне там делать, одному в двух­ком­нат­ной? Уж лучше рабо­тать…