«Реакторы развивались быстрее, чем культура безопасности»
- Виктор Алексеевич, как Вы пришли в отрасль? Учась в институте, Вы уже знали, что Вам предстоит работать на секретных объектах?
— Я был студентом, когда осуществлялась уникальная государственная акция -четкая, продуманная и вполне успешная организация подготовки кадров для атомного проекта.
В 1947 году были организованы специальные факультеты во всех основных ведущих вузах страны: в Москве, Ленинграде, Свердловске, Томске. Эти специальные факультеты были закрытыми, с повышенными мерами секретности, — вплоть до того, что даже размещались отдельно и имели охрану.
Особым образом осуществлялся отбор студентов. На первый курс не принимали, принимали сразу на второй и последующие курсы — и только отличников.
В 1951 году все факультеты были ликвидированы. Их перевели в состав Московского механического института, который стал основным, базовым для подготовки кадров. Туда перевели и наш набор из Московского энергетического института, и мы сразу попали на шестой курс. Так что в наших дипломах записано: «В 1951 году поступил, в 1952 году окончил полный курс Московского механического института».
- Как Вы попали в Курчатовский институт?
— В подготовке специалистов активно участвовали те учреждения, для которых готовились кадры. В частности, наша команда была разбросана по нескольким точкам: Курчатовский институт (тогда он назывался ЛИПАН), ФЭИ и Институт физпроблем. В то время Институтом физпроблем (после отстранения Капицы от участия в атомном проекте) руководил Анатолий Петрович Александров.
В этих институтах мы и готовили свои дипломные работы. Время показало, что из нашего набора вышли ведущие специалисты в своих отраслях науки.
Наша группа была ориентирована главным образом на реакторное направление, хотя в диплом вписана специальность «Проектирование и эксплуатация ядерных приборов и установок».
На спецфакультете в МЭИ было три специализации. Первая группа — так называемые автоматчики, специалисты по автоматизации процессов. Их распределили на оружейные предприятия Средмаша, и они занимались автоматикой устройств, контролем за результатами испытаний.
Вторая группа — ускорительщики. По сути, все ускорители, которые потом создавались в Советском Союзе, — в Серпухове, Дубне, в Армении — все они были созданы руками этих выпускников.
Третья группа — реакторщики. Из реакторщиков можно назвать каждого, кто потом занимался разными типами реакторных установок, энергетическими реакторами. Они успели даже захватить хвост разработки промышленных реакторов для производства плутония. А дальше переключились на разные виды энергетических реакторов, причем — для всех целей.
Дипломный проект сразу нацеливал на какую-то тематику, и подготовленный специалист, совершенствуясь год от года, со временем становился главным в своем деле. Можно сказать так: выпускники этой группы получали свои задачи и выполняли их всю жизнь.
Наша третья группа выпустила 9 специалистов (изначально нас было14, но кого-то по разным, не всегда понятным для нас причинам, отчислили).
Диплом представлял собой комплексное задание. В то время, в 1951году, уже завершилось строительство реактора МР, в 1952 году он запускался. Это был реактор для испытания материалов и тепловыделяющих элементов, разрабатываемых для атомных лодок, для станций, для промышленных реакторов. Создание его было серьезным этапом в атомном проекте: появилась база для испытаний, апробирования многих решений. И наш диплом был к этому привязан.
- Чем занимались ученые в это время? К какой работе подключили Вас?
— В Курчатовском институте сформировались две группы. Наша группа была нацелена на разные типы энергетических реакторов: с водяным охлаждением, с газовым охлаждением, гомогенные (реактор с раствором) и так далее. В другой группе все было направлено на создание летальных аппаратов, то есть — реакторов для самолетов. Было 4 задания, было разработано 4 вида самолетов с разными реакторами, с разными энергетическими схемами. В конечном счете на базе этих разработок дальше уже шло планирование и выбор реальной работы.
Ядерные самолеты так не были созданы, и это правильно. Но направление, развившееся с использованием всех этих задумок, проявилось в разработке ядерных двигателей и ядерных установок для космических ракет и, кроме того, для бортовых источников энергии, которые потом работали в космосе.
У меня был гомогенный реактор с раствором урановой соли. Гомогенный — это реактор с равномерно растворенной в воде урановой солью.
Почему я начал с реактора МР? Потому что одновременно с заданием разработать проект гомогенного реактора и станции с этим реактором мне было поручено разработать экспериментальную петлю для реактора МР. Это входило в комплекс дипломного проекта.
Экспериментальная петля — это устройство, встроенное в исследовательский реактор. Оно воспроизводит те условия, которые должны быть в нормально работающем реакторе, но в условиях ограниченного объема исследовательского реактора. То есть это некий испытательный контур, который называется петлей.
Общим руководителем всех проектов нашей группы реакторщиков был Анатолий Петрович Александров. Он принимал дипломы как председатель государственной экзаменационной комиссии. В Курчатовском институте были начальники научных секторов, они являлись руководителями групп. Кроме того, непосредственными руководителями, опекунами каждого дипломника становились ребята, которые успели годом или двумя годами раньше пройти эту цепочку.
Первая моя должность в Курчатовском институте была очень скромная, называлась она «старший лаборант». Это минимальная должность, которую мог получить человек с высшим образованием, и с нее, как правило, начинали все. (Интересный нюанс: будучи студентами спецфакультета, мы получали повышенную стипендию, которая росла от курса к курсу. На шестом курсе плюс с надбавкой за отличные успехи стипендия составляла 750 рублей. А в Курчатовском я как старший лаборант получал 915 рублей). Примерно то же самое было в ФЭИ, но там острее ощущалась нехватка молодых кадров, и в некоторых случаях молодые специалисты принимались на должность инженера.
- ФЭИ и Курчатовский институт решали примерно одни и те же задачи. Вы сотрудничали или конкурировали?
— Между Курчатовским и ФЭИ всегда была некоторая конкуренция (и взаимная поддержка тоже). Если в каком-то направлении ФЭИ работал успешнее, эти результаты тут же использовались в Курчатовском институте. И наоборот.
Была и тематическая конкуренция. Например, научный руководитель ФЭИ Лейпунский был рьяным энтузиастом в разработке реакторов на быстрых нейтронах. Это была его линия, она была ему делегирована, и этой линией в Курчатовском институте не занимались. Курчатовский институт сосредоточился на водяных, на графитовых реакторах.
Энергоустановки для бортовых систем космических аппаратов параллельно разрабатывались и у нас, и в ФЭИ. Тут обнинцы вышли вперед: их аппараты летали, а курчатовские не летали. Кроме того, в ФЭИ из-за дефицита специалистов быстрее продвигали молодежь, и это вызывало у нас некоторую досаду: «Смотри, как в ФЭИ ребята хорошо продвигаются».
- Довелось ли Вам работать непосредственно с Курчатовым? Расскажите о нем как о личности.
— Я поступил в институт в 1952-м, Курчатов умер в 1960-м. Все эти восемь лет я непрерывно взаимодействовал с Игорем Васильевичем — в той мере, в какой с ним взаимодействовали все сотрудники института.
Это был стиль работы Курчатова: ни одна тема, ни один человек не проходили мимо него. Каждый младший сотрудник, старший сотрудник, инженер сектора обязательно проходил через кабинет Курчатова с обсуждением темы, ее результатов. Курчатовский институт — многопрофильный: там и ядерная физика, и физика ядра, и нейтронная физика, и прикладные исследования — например, создание сверхпроводящих материалов. Кроме того, Курчатовский институт жестко взял линию на развитие термоядерных исследований для мирных целей как неких ответвлений от создания термоядерного оружия. И все это проходило вначале через кабинет Игоря Васильевича, а потом и Анатолия Петровича, поскольку Александров воспринял от Курчатова все лучшее, в том числе и стиль руководства институтом.
- С именем Александрова связано развитие мощных канальных реакторов. Вы тоже участвовали в этой работе?
— На первых порах у Анатолия Петровича главной задачей было создание атомного флота, поэтому он все время отвлекался от энергетики, даже иногда отгораживался от нее, чтобы занятия атомной энергетикой не мешали его занятиям флотом. Это, кстати, фиксировалось во всякого рода административных документах, выпускаемых в министерстве: Александрова не перегружать, освободить от энергетики; Александрова подключить к работам по энергетике — и так далее.
Уже при Александрове, в 1965 году, в развитие канального графитового направления Курчатовским институтом было сделано предложение -использовать некоторые технологические достижения, развитые в ВВЭР (по тепловыделяющим элементам, по конструкционным материалам), и сделать канальный графитовый реактор, но с насыщенным паром. Этот пар не перегревается, вода только доводится до кипения. Насыщенная вода или насыщенный пар — это вода, нагретая до температуры кипения при том давлении, которое есть, без последующего перегрева. Этот термодинамический цикл идет с использованием насыщенного пара.
Продвижение предложенного направления было связано с двумя факторами. С одной стороны, для изготовления крупного оборудования (корпусов реакторов) нужна была развитая промышленность. Промышленности того уровня и масштаба производства, которое мыслилось для создания атомных станций, не хватало. А создание графитового реактора с канальными структурами без большого корпуса позволяло расширить масштаб привлечения имеющейся промышленности. Это было первое соображение. Второе — некоторые особенности использования топлива, позволяющие его экономить.
Вот такие два соображения. Расширить масштабы развития энергетического реакторного машиностроения за счет того, что не на одном типе реактора все базируется, а на двух.
РБМК начали разрабатывать в 1965 году. Причем из-за того, что он имеет канальную структуру и графитовый замедлитель, масштаб возможной мощности одного блока получался больше. Максимальная мощность для ВВЭР, которая в то время реализовывалась в строящихся станциях, была 440 МВт, а тут сразу задумали 1000 МВт в блоке. И вот эти 1000 МВт в виде первого, а потом и второго блока Ленинградской станции были реализованы.
- Расскажите подробнее об РБМК и Чернобыльской аварии. В чем причина взрыва на реакторе, который был детищем вашего института и так хорошо себя зарекомендовал?
— Продвигал РБМК Александров, и это понятно: Курчатовский институт был научным руководителем проекта.
Распределение обязанностей было традиционным для Средмаша: Курчатовский институт — научный руководитель, а дальше идут проектные и конструкторские организации. Конструкторская организация — это та, которая создает конструкцию реактора и оборудование вокруг него. А еще есть проектный институт, который делает проект станции в целом, со всеми атрибутами вспомогательных систем, энергетического хозяйства и т.д. Есть проектировщик станции, есть конструктор реакторной установки, есть научный руководитель всего этого.
Курчатовский институт был научным руководителем реактора РБМК. Саму станцию проектировал Ленинградский проектный институт, он назывался ГСПИ. А главным конструктором реакторной установки был НИКИЭТ (тогда — НИИ-8, которым руководил Николай Антонович Доллежаль).
Неприятности, которые впоследствии обернулись аварией, были связаны с тем, что не все характеристики этого реактора удалось до конца проверить экспериментально — дороговато оказалось. Характеристики остались только в расчетном плане, а расчеты давали недостаточную точность. Несмотря на успехи Марчука и всех наших расчетчиков, мы не могли гарантировать, что характеристики предсказаны точно, и на это напоролись.
Но обнаружилась и другая проблема: оказалось, что в ходе многолетней эксплуатации Ленинградской станции некоторым вещам не придавали значения, они замалчивались, не разглашались. Я бы сказал, что выявилась некая ведомственная закрытость и ограниченность, какая-то самонадеянность.
Были аварийные ситуации на ЛАЭС. Эти неприятности ликвидировались, анализировались, менялась конструкция, а сведения о причинах аварий и результаты анализа не предавались огласке. В Министерство энергетики Украины, в Чернобыль эта информация вовремя не дошла. Это я отношу к издержкам стиля работы Средмаша.
Я об этом уже говорил и писал: ведь были, принимались решения о способах регулярной передачи информации! Но эти решения оказались заблокированы исходя из презумпции секретности: по имеющейся системе сведений, информация об аварии попадала в разряд секретной. Это глупость в профессиональном плане, в плане работы отрасли. Но эта глупость проявилась из-за того, что опыт накапливался в Средмаше, а часть станций были переданы в Минэнерго. И тут сработала ведомственная разобщенность: станции передали, а опыт целиком и полностью — нет.
Фактически информацию обрубили. Объективно говоря, на ЧАЭС не были даже информированы, не были нацелены на то, чего нужно бояться. А дальше, после аварии, конечно, встала проблема. Раз эти реакторы имеют такие дефекты, что с ними делать? Закрывать? Но на них держалось уже больше 50 процентов атомной энергетики!
И случилось то, что случилось. В мире всех трясло, и мир тряс нашу страну, требуя закрыть атомную энергетику Советского Союза.
Главными виноватыми были публично объявлены эксплуатационники. Но то, что они пользовались необоснованной конструкцией, неправильными решениями, которые были заложены в конструкции, то, что они не имели информации об опыте Ленинградской АЭС, — все это в суде не рассматривалось. Было определение вынести эту тему в отдельное разбирательство, но — не вынесли и не выделили. Слишком серьезная политическая тряска, чтобы еще продолжать это судебное разбирательство теперь уже над разработчиками, тут вообще запутаться можно. Ограничились тем, что посадили эксплуатационников.
Если по сути — да, они тоже виноваты, но виноваты по факту, а не по масштабам произошедшего. Они виноваты в неправильной эксплуатации несовершенной техники. А в масштабах трагедии виноваты не они. Там были свои нюансы во взаимоотношениях научного руководителя с конструктором, с НИКИЭТом, потому что на некоторые усовершенствования конструктор не соглашался.
- Как отреагировали сотрудники Курчатовского института на эту аварию?
— Для Александрова это был страшный удар. Попробуйте представить: в строительстве было около сорока блоков, их прекратили строить. Анатолий Петрович активно участвовал во всех мероприятиях, связанных с ликвидацией последствий, но потом сам подал в отставку с поста директора Курчатовского института. Но когда дело дошло до награждений за ликвидацию аварии, Курчатовский институт, отражая позицию своей партийной организации, отказался от награждений.
Я могу обо всем этом говорить достаточно объективно, потому что мне пришлось повозиться со всеми проблемами, связанными с атомной энергетикой. Я принимал участие в разработке реакторов водо-водяного типа, участвовал в создании первого блока ВВЭР и первого блока-тысячника. Два раза получал Госпремию Советского Союза — это, согласитесь, некоторое признание. Много лет работал руководителем реакторного направления в Курчатовском институте. Это — во-первых.
А во-вторых, очень важной для меня всегда была и до сих пор остается линия обеспечения безопасности. Она требует энергии, усилий, умения получить поддержку начальства или воли, чтобы противостоять ему. Ведь когда Ефиму Павловичу Славскому предлагали что-то организовать для обеспечения безопасности, он отвечал: «Какая опасность? Я своими руками урановые блочки выгружал!». Это был человек уникального здоровья и удивительной активности. Получалось так, что если он сам не заболел после того, как нарушал правила безопасности, то можно не придавать им значения.
- Вы хотите сказать, что проблемами безопасности в то время совсем не занимались?
— Потом все-таки до руководства дошло, что безопасностью надо заниматься системно. Это должна быть система, связанная со спецификой отрасли. Ядерная отрасль имеет специфические факторы опасности: наличие излучений, которые не воспринимаются и не контролируются человеком, и возможность использования этой технологии для оружия. Во всем мире, в каждой стране формируется система государственного регулирования ядерной безопасности и международного контроля этой деятельности.
Специальные нормы, специальные подходы, принципы — это целая цепочка. Мы успели прочувствовать это в Курчатовском институте, когда нужно было сформулировать специальные нормы, связанные с ядерной безопасностью, с цепной реакцией и т.д. Эти нормы начали разрабатываться у нас целенаправленно и системно с 1962 года.
Реакторами ВВЭР мы занимались с 1955 года. Реактор разработали, уже он был близок к пуску, и стало ясно, что нужно внимательно рассмотреть всю систему безопасности. Безопасность — это была забота каждого дня величайшего человека Александрова. Он внедрял нам тот опыт, который успел получить на лодках, чтобы мы понимали, с чем имеем дело.
Но это — локальная забота по отдельным техническим решениям, по каким-то событиям, по каким-то процессам. А речь шла о том, что должна быть создана система. Тогда мы вышли с инициативой в Правительство, и Средмаш нас поддержал, и Совмин поддержал в том, что нужно организовать государственный надзор, независимый от других органов. И такое ведомство, которое в международной терминологии называется органом государственного регулирования ядерной безопасности — Госатомэнергонадзор — было создано в 1983 году. Как теперь понятно, с большим опозданием.
Председателем назначили Кулова Евгения Владимировича, который до этого возглавлял 16-й главк министерства и был заместителем министра. Но поскольку инициатива была наша, мы в Курчатовском рисовали всю схему будущего органа, со всеми задачами и положениями. Кулов сказал: «Я только при одном условии пойду в этот орган: если Сидоренко будет первым заместителем». И меня туда направили.
- Выходит, что новый орган не сработал, не сумел предотвратить Чернобыль?
— Расписали мы все хорошо и правильно: центральный аппарат, резиденты, то есть инспектора на местах, на предприятиях, на станциях и т.д. В сумме человек 300, из них 150 — научно-технический центр. Это все было сделано, но если анализировать с оглядкой на Чернобыль, то получается, что опоздали. Опоздали с развертыванием органов на местах. На это ушло еще два года, с 1983-го до 1985-го — пока штаты на местах набирали, пока создавали округа, пока люди вникали и вживались в свои полномочия.
Инспектор Лаушкин, наш представитель на ЧАЭС, тоже не успел понять, с чем имеет дело. Не успел освоиться. Ему нужно было запретить готовящийся на станции эксперимент, но это уже нюансы третьего порядка. Лаушкин получил два года тюрьмы, вышел и почти сразу умер от рака.
Потом в правительстве началась мода на экономию. Нас объединили с Гостехнадзором — это надзор за безопасным ведением работ в шахтах, в сосудах высокого давления, безопасность лифтов и прочее. Взяли и объединили Атомнадзор и Гостехнадзор. Сэкономили! Уже после Чернобыля, в 1988-89 годах. Я имел удовольствие два года работать после объединения. Изнутри мог почувствовать, какая это глупость. Вместо Кулова, которого Политбюро после Чернобыля сняло с работы, директором Госпроматомэнергонадзора (так назывался наш гибрид) был назначен Малышев Вадим Михайлович, до этого работавший директором Белоярской станции. Каждый день он проводил оперативки, на которых практически ничего, кроме гибели шахтеров, не обсуждалось. На 90 процентов главная забота нового органа была сосредоточена вокруг безопасности в шахтах. До системной безопасности атомной энергетики руки не доходили.
Создавали впоследствии и российский Госатомнадзор, но просуществовал он недолго. В порядке сокращения административного аппарата его засунули как структурную единичку в Министерство природных ресурсов. Он там потерялся — ни полномочий, ни численности, ни задач. А потом произошла Саяно-Шушенская авария, там одномоментно погибло в два раза больше людей, чем в Чернобыле. Стало предельно ясно, что системные причины, связанные с обеспечением безопасности на Саяно-Шушенской, ничем не отличаются от Чернобыля. И тогда мы начали говорить: «Какого черта, из Минприроды убирайте атомный надзор в самостоятельный орган!».
Убрали, но создали новый гибрид. Сегодня существует Гостехнадзор, государственное регулирование безопасности во всех отраслях техники — расширенная аналогия того, что было перед развалом Союза. Там с шахтерами, а тут все виды опасности в промышленной среде, даже в электроснабжении. Атомный надзор — какая-то ячеечка. На мой взгляд, это продолжение того отношения к ядерной безопасности, которое демонстрировал Славский, самолично таскавший урановые блочки.
Я в этой чехарде уже не участвовал, слава Богу.
- Несмотря на организационные трудности, Вы все же сумели внести весомый вклад в решение вопросов безопасности…
— После реорганизации Средмаша, когда организовали Министерство атомной энергетики и промышленности, и Коновалов был назначен министром, он позвонил мне: «Рекомендуют тебя взять первым заместителем по атомной энергетике». Сложилась довольно тривиальная для меня ситуация. Я ведь уже наобъяснялся, как надзорный орган работает, и понял, что я там уже не нужен. «Переходите в новое министерство, чтобы решать эти задачи». Это уже чисто психологическая петля. Я согласился, перешел, работал до тех пор, пока Советский Союза не развалился.
Потом я был замминистра в Минатоме России, отвечал в том числе и за безопасность. Нужен был закон об атомной энергии (его пытались писать еще в Советском Союзе). Написание закона тоже свалилось на меня. Далее — чтения в Думе, я назначаюсь официальным представителем Правительства в Думе для рассмотрения этого закона. А там — вакханалия, «зеленые» (Яблоков там такой был) пытаются закрыть закон об атомной энергии, чтобы закрыть атом вообще.
Так что вопросами безопасности мне приходилось заниматься на всю катушку, пока не вышел мне пенсионный срок государственной административной работы. Как только вышел — в тот же день я ушел в отставку и вернулся в науку.
Знаете, чем я еще после Чернобыля занимался? Я должен был соображать, что делать с той помощью, которую навалил на нас Запад для повышения безопасности, навалил с единственной целью — закрыть атомную энергетику СССР. Западная помощь заключалась в том, чтобы найти удобную форму для закрытия нашего атома. И когда пытались определить на международном рассмотрении главную причину Чернобыльской аварии, нашли такую формулировку: отсутствие культуры безопасности в Советском Союзе.
Если посмотреть на чехарду, которая до сих пор творится с атомным надзором, получается, что доля правды в этой формулировке есть. Хотя со временем понимаешь, что критическим является отсутствие культуры безопасности в наших органах власти.