Между Германией и Россией
Я окончил советскую школу, после чего с разрешения советских спецслужб поступил на физический факультет Саратовского университета. Я был под сильным влиянием отца Позе Хейнца (одного из немецких ученых, работавших в СССР для атомного проекта), хотя он совершенно не давил на меня, и хотел изучать ядерную физику. В 1952 году все немецкие физики, работавшие для атомного проекта в СССР, стали готовиться к отъезду домой, в Германию. А отец попросил оставить его в России работать на открытом проекте. Он понял, что если вернется в Германию, там надо будет заниматься созданием нового института и на факультетах что-то вести. А ему хотелось углубиться в науку. Рассматривались различные возможности, и в конце концов остановились на Дубне, на работе на новом синхроциклотроне при больших энергиях. Это его очень интересовало, у него уже были представления, что надо изучать. В конце концов было дано согласие, летом 1955 года мы переехали в Дубну, а нам с сестрой разрешили перевестись из Саратовского в Московский университет. Дубна тоже была закрытым объектом, но город был не за забором. Тут, единственно, дорога и шлагбаум… Но к этому времени туда уже пускали, этот город был уже не закрытым. Помню, то ли в 1954-м, то ли в 1955-м было интервью с Бруно Понтекорво, который исчез в 1950 году, и никто не знал, где он… А он был здесь, в Дубне. Так что Дубна уже открывалась, и нас перевезли сюда. Нам было интересно, куда же нас везут. Мы ехали из Обнинска… МКАД тогда не было, значит, по-видимому, через Москву. Потом из Москвы — деревни, деревни, каналы… Куда же нас везут?
Родители поселились в Дубне с младшими детьми, а мы с сестрой поехали в МГУ. У нас были комнаты на Ленинских горах, и мы приезжали к родителям на выходные и каникулы. Квантовую механику мы слушали у Ландау, у Балдина, который потом здесь был директором одной лаборатории теоретической физики. Я же учился здесь с четвертого курса, когда началась специализация. Крошев нам читал. Петухов, которого уже знали с Обнинска. А дипломную работу я уже здесь, в Дубне, делал и здесь защитил. Практику я тоже проходил в Дубне.
Дубна создавалась в рамках атомного проекта. В конце 1946 года здесь началось строительство синхроциклотрона. Это следующее поколение ускорителей. Директором был Мещеряков Михаил Григорьевич. И улица наша — улица Мещерякова. В 1949 году ускоритель был запущен ко дню рождению Сталина, и институт к этому времени уже набрал сотрудников, велись научные работы. В 1955 году это был уже известный институт с полноценной научной программой. А Объединенный институт ядерных исследований был образован в 1956 году, через год после нашего приезда. И тогда уже сюда приехали иностранцы, в том числе немцы. Здесь для нас создавался международный коллектив, который мы уже фактически знали из Саратова. Это было очень-очень интересно. Это расширяет кругозор, потому что сколь бы вы ни были открыты, готовы принимать что-то новое, вы сами не чувствуете, как привязаны к тому, к чему привыкли. И вдруг видишь, что есть стороны жизни, стороны мира, на которые ты не обращал внимания до сих пор. В этом смысле я очень рад, что вся моя жизнь прошла фактически в Дубне, в ОИЯИ или близко к ОИЯИ, и с этим международным коллективом. Кстати, и наша физика, физика элементарных частиц, без международного сотрудничества не была бы такой, какая она есть. В науке это очень важно — общение и совместная работа. Поразительно, что в советские годы, которые теперь мы все критикуем, такое было международное сотрудничество, такая открытость. Да, это было исключением из общей жизни. Как раз я это знаю от немецких сотрудников. Наверное, то же самое можно сказать и о сотрудниках других стран. Для них это был просто выход в свет из этого узкого ГДР. И я знаю многих людей, которые с настороженностью сюда ехали… И даже помню некоторых моих сотрудников, которых я сюда командировал: я должен был сильно уговаривать их поехать. Никто из них потом, так сказать, не вернулся. Мы жили в творческой атмосфере. Это, наверное, касается не только Дубны, но и других специализированных городов: здесь жизнь не разделяется на работу и досуг или работу и семью. Здесь работа кругом. Вы живете в работе и работаете в жизни. Если вы выходите на улицу — вы встречаете коллег; если вам нужно решить какую-то проблему не по вашей специальности — рядом есть человек, к которому ты пойдешь и с ним это обсудишь. Несмотря на некоторую замкнутость нашей жизни, я себя чувствую свободным. Знаете, я думаю, это зависит от характера. Я, например, знаю: есть люди, даже известные ученые, или люди искусства, художники, которые могут работать в каком-нибудь кафе. Я бы, например, не смог. Я даже, если работаю, не люблю музыку. Когда я работаю, должна быть тишина. А другие — наоборот, когда хотят углубиться в работу, включают музыку, так что… В Дубне всегда летом Волга, теннис, кто может гулять — гуляют, но обычно чем-то активно занимаются. Зимой на лыжах. И всегда музыка меня сопровождала. У меня тоже раньше была большая коллекция пластинок, сейчас CD, DVD. Много читаем.
У нас в семье была такая привычка: если, скажем, немецкая делегация или какой-нибудь немец приезжает в Дубну, — обязательно приглашали к нам. Дом был открытый всегда. И это распространилось не только на немцев, но и на других людей. По четвергам поздно вечером у нас была музыка. Отец заранее составлял, что будем слушать, у него была программа на два часа с перерывом, когда мама готовила чай и свою выпечку. Мы слушали музыку, а до и после, в перерывах, — беседовали… А если, например, сюда приезжали писатели, люди культуры, обязательно их приглашали. Штефан Хайм читал нам вещи из своих новых романов. Это было у нас очень популярно.
После окончания университета я работал в Лаборатории ядерных проблем, на том же первом ускорителе. Моя задача была измерить энергетический спектр пучка нейтронов. Из ускорителя выводился пучок протонов, протоны ударялись в мишень, из мишени вытекал пучок нейтронов, и спектр этого нейтрона я должен был ловить. Он был ранее измерен, но нужна была большая точность, а новая электронная техника это позволяла. Передо мной поставили такую задачу, но я это делал не один, одному нельзя. Группа была из четырех человек, во главе с Владимиром Борисовичем Флягиным. Он был руководителем, и мы измерили этот спектр. Это была моя первая работа, дипломная. Когда я ее закончил, в Лаборатории образовалась новая группа, или новый сектор, потому что тогда появились так называемые пузырьковые камеры. Это прибор, в котором регистрируется взаимодействие частиц, и их фотографируют. Получаются снимки. Вы видели, наверное, такие снимки, где видны треки частиц, и их нужно было точно измерить. Это очень кропотливая работа, которая изначально велась под микроскопом. И так как нужно обрабатывать тысячи и десятки тысяч таких снимков, люди начали думать об автоматизации этих процессов. В Лаборатории были определенные идеи, и для этого образовался сектор, и директор Лаборатории предложил мне войти в эту группу. Я это сделал. И с 1958-го по 1961-й год в этой группе работал. Полуавтомат создали. А потом я уехал в Германию.
Вся семья уехала еще раньше — в 1959 году. Работы, которые отец задумал, завершились. И он же все-таки был университетский профессор, он любил лекции читать, работать со студентами. И, по-видимому, это его начало привлекать. Сначала он по совместительству начал читать лекции в Германии, в Дрездене, там был факультет ядерной физики. Ему разрешили свободно ездить. У нас ведь до 1956 года не было гражданства. Мы были вывезены из разрушенной Германии. Там образовались ГДР, ФРГ, а мы тут были «за забором». Вообще документов не было. И мне, и сестре, когда мы переехали в Саратов, дали так называемый вид на жительство. Это книжка типа паспорта, по-видимому, она выдавалась гражданам других стран, которые долго жили в СССР. Там была графа «выдан на основе» — и двоеточие. Обычно пишется «национального паспорта такого-то». А у нас было то ли «выдано на основе…», то ли «без основания» — что-то такое, какая-то странная формулировка. То есть был просто вид на жительство. И он как паспорт нам служил. И на связи с посольствами у нас был запрет. Когда немецкая делегация участвовала в переговорах о создании Объединенного института ядерных исследований, мой отец еще не был допущен, и даже скрывали, где он находится. А скоро после этого ему разрешили связаться с посольством ГДР, и мы все получили немецкие паспорта. Мой отец и старшая сестра в 1956 году впервые поехали в ГДР и еще застали дедушку, а мы с мамой потом собирались, но в феврале пришло известие, что он скончался, и мы только на похороны успели. Был ли отец доволен, когда вернулся? Знаете, это очень сложный вопрос. Конечно, там тоже нелегко было. Там тоже были молодые люди, которые хотели занимать должности и так далее. У него были планы относительно того, что можно было бы делать в ГДР — не удалось ему это пробить. Деньги не давали. Так что, думаю, были и плюсы, и минусы.
Организаторы, основатели ОИЯИ — это были уже сложившиеся ученые с мировым именем. И это как раз дало мощный начальный толчок. Тон задавали советские физики, потому что сюда на работу приезжала молодежь, это ясно. Было несколько исключений. Ван Ганчан некоторое время здесь работал, китайский физик. Работал здесь Петер Жилка, чешский физик. Один румынский профессор, я сейчас фамилию не помню. Но они работали недолго, год, может быть; кое-что дали, но основной тон, основные направления задали опытные советские ученые. Векслер, Балдин, потом его заместитель Флеров, который играл очень важную роль в атомном проекте, Боголюбов, конечно, Блохинцев… Работали здесь — не директорами, но просто сотрудниками — академик Марков, известный теоретик Смородинский… Сотрудники приходили с утра и в институте находились весь день. На обед можно было ходить. Но в первые годы была строгая табельная система. Во многих зданиях внутри еще проходная была.
Начинал я старшим лаборантом. И только потом обратился к немецкому руководству, чтобы меня зачислили как немецкого специалиста. И тогда мне повысили оклад со 130 рублей до 150. По-видимому, у них надбавка была… Как правило, жилищные условия лучше были у иностранцев. Было тут общежитие, два дома на улице Жолио-Кюри, где холостые жили, а семейные, как правило, получали квартиры. Из ГДР сюда направлялись сотрудники, инженеры, технически ориентированные физики, которые здесь нашли себя. Они проводили тут часть своих экспериментов. Знаете, это же громадные машины, как правило, и там нужны специалисты. Физик — он задумает идею эксперимента, а потом обрабатывает данные. А построить все это должны люди с техническим профилем, причем разных профилей. Таких людей мы искали в промышленности. И они охотно на это шли, чтобы себя попробовать в международных условиях. Как правило, эти люди, возвращаясь в ГДР, там поднимались довольно хорошо и быстро. И я тогда имел, кстати, возможность выбирать себе место. Мне дали возможность ознакомиться с разными университетами, физическими институтами в ГДР, и я тогда выбрал Институт ядерной физики в Цойтене — это вблизи Берлина. Оттуда приезжала делегация: там были сотрудники Центрального комитета, может быть, секретных служб, я не знаю. Наверное, из Академии кто-то. По-видимому, у них была задача: понять, что такое Дубна, что тут немцы делают. Они со всеми нами беседовали. И со мной тоже. И я им открыто отвечал… О работе, об условиях, как я на что смотрю. Абсолютно точно я уже не помню. Но потом пришло письмо: они считают, что мне стоит прервать пребывание здесь и поближе ознакомиться с ГДР. Мне предложили, по крайней мере некоторое время, поработать в ГДР. Вот так это получилось. И я выбрал Институт ядерной физики Академии наук. Там была группа, которая занималась физикой высоких энергий. И я начал с ними сотрудничать, поэтому кое-кого уже знал. И как раз там начали заниматься обработкой снимков с пузырьковых камер. Они меня пригласили, но скоро там произошла реорганизация, и всю ядерную физику перенесли в Дрезден, осталась только наша группа. Мы сначала назывались Forschungsstelle, то есть исследовательская группа, а постепенно превратились в институт. И я был среди этой начальной группы. Скоро мы начали там распределять обязанности. Один, например, ушел в вычислительную технику. А мне, так как я уже имел некоторый опыт, поручили отвечать за всю техническую сторону дела. У нас были хорошие мастерские, несколько инженеров-конструкторов и электронщиков. И из всего этого собиралась группа, которой я руководил. Хотя я был и членом физической группы. То есть я одновременно занимался физикой, участвовал в обработке результатов, но и руководил созданием машин. И я, конечно, прежде всего старался это делать совместно с теми людьми, которых здесь знал.
Мы много сделали вместе: нам удалось реализовать заказы для нас и для Дубны на заводах Zeiss (завод высокого класса). Это было очень плодотворное сотрудничество и для нас, и для ОИЯИ. В конце концов в это время я успел защитить кандидатскую диссертацию по физике, по физическим работам. А к 1969 году стали во всех лабораториях вводить иностранных заместителей директора лаборатории. Такая должность была. И тогда Мещеряков (он в это время уже руководил вновь созданной лабораторией вычислительной техники и автоматизации, ВТА) предложил мне быть его заместителем по работам в пузырьковом направлении. Мое начальство и я согласились, ученый совет меня избрал. И я, уже со своей женой и сыновьями, вновь переехал в Дубну.
Политика в нашей жизни особой роли не играла. Я редко сталкивался с какими-то серьезными политическими проблемами. И никто нас в них не втягивал. Мы дома открыто обо всем говорили, что нас волновало. И знаете, что интересно (я это только в ГДР понял): мы здесь втянулись в социалистическую систему и были уверены, что Маркс прав, и мы двигаемся к коммунизму. Для нас это не было предметом дискуссии. И отец мой так же думал. В ГДР, конечно, были люди, которые были против всего этого. Но для меня было ясно, что мы туда двигаемся. И, думаю, мои коллеги это видели и понимали.
В связи с перестройкой институты решили ограничить время работы директоров. Раньше они практически пожизненно работали. И постепенно, при определенном возрасте они должны были уйти. И вот все: Мещеряков, Флеров, Франк — они все стали почетными директорами в своих лабораториях. И избирались новые директора. И в ВТА это было. Мещеряков стал почетным директором, а новым директором стал Николай Николаевич Говорун. Известный ученый, он с самого основания лаборатории был заместителем Мещерякова. Когда я тоже был заместителем, мы друг друга очень хорошо знали, были друзьями. Он примерно год работал и скончался от рака. И тогда обратились к нашему президенту Академии наук, чтобы он мне разрешил сюда приехать, быть директором института. Это называлось «Лаборатория вычислительной техники и автоматизации», ЛВТА. И для меня это был нелегкий вопрос. Уже стена упала, было ясно, куда это все движется. Что будет с ОИЯИ? Останется ли… И посоветоваться особенно не с кем. Кто мог предсказать, что будет? Мы с женой долго всё обсуждали и в конце концов решили принять это предложение. И с сентября 1990 года я стал здесь директором. Это было мое третье возвращение в Дубну. И с тех пор я здесь.