Пономарев-Степной Николай Николаевич

Мы хотели на Марс

Недавно на дирек­то­рате «Росэнерго­атома», про­хо­дившем на Бала­ков­ской АЭС, я вспоми­нал семей­ную исто­рию, свя­зан­ную с моей двой­ной фами­лией. В 70 км от Бала­кова рас­по­ложен город Пуга­чев, раньше он назы­вался Нико­ла­ев­ском. Туда в свое время при­е­хал мой пра­дед-кре­стья­нин, там роди­лись мой дед, отец, а потом и я. Когда отец решил стать арти­стом, он поехал в Сара­тов, где гастро­ли­ро­вал театр Корша — пер­вый в Рос­сии част­ный театр. При­шел и заявил: «Хочу к вам в труппу». Уди­ви­тельно, но его взяли. Ска­зали: «Как раз нет героя-любов­ника. Как фами­лия? Зна­ешь, у нас в афише один Поно­ма­рев уже есть. А ты родом откуда? Из сара­тов­ских степей? Ну, будешь Поно­ма­ре­вым-Степ­ным». Где позна­коми­лись роди­тели, я даже не знаю. Арти­сти­че­ская жизнь коче­вая — веч­ные гастроли. Больше года роди­тели в одном городе не засижи­ва­лись. Мама, кстати, по рож­де­нию Ники­тина, но взяла псев­до­ним Пого­рельская.

В 1990-х моя помощ­ница при­слала интер­вью с Олегом Таба­ко­вым, где он, отве­чая на вопрос «Как вы стали арти­стом?», ска­зал, что его мама родом из Сара­това, из актер­ской семьи Поно­ма­ре­вых-Степ­ных. Я при­ки­нул: полу­ча­ется, он был моим трою­род­ным бра­том. Навер­ное, и у меня в генах есть что-то арти­сти­че­ское. Но пошел я не в актеры, а в физики.

В 1946 году я окон­чил школу в Камышине. Роди­тели опять уехали на гастроли, я жил один, сда­вал выпуск­ные экза­мены. За время учебы я сме­нил школ десять, если не больше. Мы регу­лярно пере­езжали с места на место, и я все время был нович­ком в классе — это, зна­ете, форми­рует харак­тер. Ну вот, сдал экза­мены. Куда дальше? В Москву, конечно. Роди­тели ничего не сове­то­вали — счи­тали меня само­сто­я­тель­ным. Но помню, что сомне­ний у меня не было: учиться надо только в Москве. Сна­чала заехал к брату в Дон­басс. Пого­стил дня три. Утром при­хо­дим на станцию — кассы все закрыты, биле­тов в Москву нет. При­бы­вает поезд, оста­нав­ли­ва­ется, но двери не откры­вает. Один, вто­рой… Ну что делать? Полез на крышу вагона, в те годы многие так делали. Из вещей — сол­дат­ский рюк­за­чок, в нем атте­стат и паспорт. Телогрейка защит­ного цвета, рубашка. Непри­вычно было, конечно. И страш­но­вато. Тем более на моих гла­зах с крыши сняли погибшего чело­века: он не заме­тил, что мост впе­реди. Залез я наверх, обнял трубу, дрожу… Потом немного осво­ился. Правда, на каж­дой станции при­хо­ди­лось сле­зать, милиция «крышеч­ни­ков» гоняла. Так дое­хал до Харь­кова. Там купил билет на «пять­сот весе­лый» поезд из товар­ных ваго­нов, в кото­рых тогда пере­во­зили и пас­сажи­ров. Атмо­сфера прямо как в фильме «Поезд идет на восток» — один в один.

В Москве из род­ных и зна­комых никого не было. Пер­вым делом я напра­вился в ГИТИС в Малом Кис­лов­ском. При­шел — там зда­ние, похожее на сарай. Щами прогорк­лыми пах­нет. Не понра­ви­лось мне. И я поехал в МГИМО. Там спраши­вают: «Что у тебя есть, кроме атте­стата?». А у меня нет ничего, да и атте­стат не бле­стящий. Поехал дальше — на Сокол, в МАИ. В школе я, как и многие тогда, меч­тал стать лет­чи­ком. Спраши­ваю, есть ли общежи­тие. Отве­чают: «Это смотря как сдашь экза­мены». Но я рис­ко­вать не мог, мне нужна была и стипен­дия, и общежи­тие. Кто-то под­ска­зал, что есть еще МЭИ — Мос­ков­ский энерге­ти­че­ский. Добрался туда, посмот­рел факуль­теты. На теп­лоэнерге­ти­че­ском обещали самую большую стипен­дию — около 300 руб­лей, и с общежи­тием ника­ких про­блем. Я и сдал туда документы.

В атомщики попал пона­чалу тоже из мер­кан­тиль­ных сооб­раже­ний. После пер­вого семестра в инсти­тут при­шли серьез­ные люди в строгих костюмах и спро­сили: «Кто хочет изу­чать больше матема­тики и физики? Стипен­дия тоже будет больше». Я сразу под­нял руку. Это сей­час я знаю, что тогда, в 1946-м, только обра­зо­ва­лось ПГУ, впо­след­ствии Мини­стер­ство сред­него маши­но­стро­е­ния, — ​на­чи­нался атом­ный про­ект. Были нужны научно-тех­ни­че­ские кадры. Вышло спе­ци­аль­ное поста­нов­ле­ние пра­ви­тельства по обра­зо­ва­нию факуль­те­тов в основ­ных вузах страны, кото­рые будут гото­вить ядер­ных физи­ков. В МЭИ создали физико-энерге­ти­че­ский факуль­тет, кото­рый позже стал одним из факуль­те­тов МИФИ.

Тогда все решали за нас. Меня рас­пре­де­лили в п/я 3393 — Кур­ча­тов­ский инсти­тут. В 1951 году я начал рабо­тать. Попал в шестой сек­тор. Если пом­ните фильм «Девять дней одного года», там есть сцена, кото­рую снимали в Кур­ча­тов­ском инсти­туте. Смок­ту­нов­ский с Бата­ло­вым бесе­дуют в лабо­ра­то­рии, раз­да­ется гро­хот, они перегля­ды­ваются, и кто-то гово­рит: «Опять в шестом сек­торе взры­вают».

Шестым сек­то­ром руко­во­дил Вла­ди­мир Мер­кин — очень инте­рес­ный чело­век. Он был глав­ным тех­но­логом пер­вого промыш­лен­ного реак­тора. Шестой сек­тор пер­во­на­чально ори­ен­ти­ро­вался на раз­ра­ботку атом­ной бомбы, в нем тогда чис­лился и Юлий Хари­тон. Когда обра­зо­вали Арза­мас‑16, бом­бо­вая часть ушла туда, хотя в шестом сек­торе до сих пор сохра­нился под­вал с так назы­ва­емым бинок­лем — это два бето­ни­ро­ван­ных про­хода мет­ров по два­дцать, в кото­рых предпо­лага­лось про­во­дить пер­вые экс­пе­рименты по оружей­ным делам. Я при­шел в инсти­тут, когда пер­вый промыш­лен­ный реак­тор уже был запущен. Нам, вче­раш­ним сту­ден­там, пред­ложили выбрать тему, и мы решили раз­ра­бо­тать про­екты само­ле­тов с ядер­ным реак­то­ром. Я взял про­ект с прямо­точ­ным воз­душно-реак­тив­ным двига­те­лем. Информации, конечно, не было ника­кой, но обра­зо­ва­ние поз­во­ляло понять, что при­мерно делать. Надо нагреть в этом реак­торе воз­дух до темпе­ра­туры около 1 500 °C. Вопрос — как?

В 1949 году атом­ная бомба была сде­лана и испытана. И на пер­вое место вышел вопрос ее доставки. Видели фото трех К — Коро­лева, Кур­ча­това, Кел­дыша? Их сфо­тографи­ро­вали возле домика на тер­ри­то­рии Кур­ча­тов­ского инсти­тута, где жил Игорь Васи­лье­вич, они как раз обсуж­дали доставку бомбы. Пер­вый вари­ант — само­леты. Но с обыч­ным топ­ли­вом у само­лета даль­ность полета огра­ни­чена, а вот с ядер­ным движ­ком — прак­ти­че­ски нет. Вто­рой вари­ант — ракеты. Тре­тий — под­лодки. Выбрали в итоге, как известно, вто­рой и тре­тий вари­ант.

Почему отка­за­лись от само­лета с ядер­ным двига­те­лем? Был конец 1950-х. Мы рабо­тали над этими само­ле­тами. При­хо­дит Мер­кин: «Ребята, сроч­ное дело. Кур­ча­тов поехал в театр, когда ему позво­нили сверху и ска­зали, что в США вроде как запу­стили само­лет с ядер­ным реак­то­ром. Нужен ана­лиз, что это такое, чтобы доложить в Кремле». Ну, мы сели, помозго­вали и решили — как позже выяс­ни­лось, совершенно верно: на борту само­лета аме­ри­канцы про­сто под­няли небольшой реак­тор, чтобы про­ве­рить вопросы, свя­зан­ные с рас­про­стра­не­нием излу­че­ния. Как оно будет воз­действо­вать на экипаж, на обо­ру­до­ва­ние и т. д. Кур­ча­тов доложил эту вер­сию в Кремле. А на сле­дующий день позво­нил Тупо­леву и ска­зал: давай мы тоже под­нимем реак­тор на само­лете. Уже через две недели было при­нято реше­ние о раз­ра­ботке такого про­екта.

Реак­тор поста­вили на бом­бар­ди­ровщик, на Ту‑95. На оружей­ные турели поста­вили детек­торы излу­че­ния. Сам реак­тор разме­стили в бом­бо­вом отсеке. Собрали команду испыта­те­лей, в кото­рую вошел и я. Так что я летал на само­лете с атом­ным реак­то­ром. Многие не верят. Но вообще я счи­таю реше­ние отка­заться от само­лета с ядер­ным движ­ком пра­виль­ным. Как «послед­ний выстрел» исполь­зо­ва­ние такого само­лета еще возможно. Но в роли посто­ян­ной компо­ненты в авиации — нет. Суще­ствует опас­ность ава­рии, паде­ния само­лета. И я не вижу тех­ни­че­ской возмож­но­сти обес­пе­чить герме­ти­за­цию радио­ак­тив­но­сти в таком слу­чае.

Потом мы пере­клю­чи­лись на созда­ние ракет с ядер­ными реак­то­рами, раз­ра­ба­ты­вали их как меж­кон­ти­нен­таль­ное сред­ство доставки ядер­ных заря­дов. В 1960-е годы мы скон­стру­и­ро­вали двига­тель с высо­ко­темпе­ра­тур­ным реак­то­ром, кото­рый нагре­вал водо­род до 3 000 °C. Что много даже по нынеш­ним мер­кам; обыч­ные реак­торы рабо­тают с нагре­вом теп­ло­но­си­теля до 300 °C, быст­рые — до 600. Конечно, информация была закрытая. И только когда в 1990-е мы начали сотруд­ни­чать с аме­ри­кан­цами, стало понятно, что наши раз­ра­ботки суще­ственно пре­вос­хо­дили их достиже­ния. Есть чем гор­диться. Это до сих пор рекорд­ный результат — реак­торы, кото­рые могут нагре­вать водо­род до такой темпе­ра­туры. Но по раз­ным при­чи­нам это направ­ле­ние в те годы тоже не полу­чило серьез­ного раз­ви­тия — решили, что задачу доставки атом­ных бомб лучше всего решат под­лодки.

Когда мы начали думать, как осва­и­вать Сол­неч­ную систему, то вновь вер­ну­лись к раке­там с ядер­ным двига­те­лем. Ну, с поле­том на Луну, как известно, нас опе­ре­дили аме­ри­канцы. Программа «Апол­лон» — это была очень слож­ная, захва­ты­вающая экс­пе­диция. Скажу только, что надо уважать и своих парт­не­ров, и своих про­тив­ни­ков. Иначе никогда не побе­дишь. Итак, мы начали про­ра­ба­ты­вать раз­ные кос­ми­че­ские марш­руты.

Луна была прой­ден­ным этапом. Мы хотели на Марс. 28 июля 2018 года я сде­лал снимок — вот он висит на стене. Это пол­ное затме­ние Луны и вели­кое про­ти­во­сто­я­ние Марса, когда он нахо­дится ближе всего к Земле. Для меня это зна­ко­вая фотография. В начале 1980-х мы пла­ни­ро­вали именно к 2018 году совершить экс­пе­дицию на Марс. С людьми. Тех­ни­че­ски это можно было сде­лать, исполь­зуя те ракет­ные двига­тели, о кото­рых я рас­ска­зал, и те кос­ми­че­ские аппа­раты, кото­рыми мы тоже занима­лись. Но увы, пока я огра­ни­чился только фотографией Марса.

Помешала пере­стройка, чер­но­быльская ава­рия, раз­вал СССР, сумя­тица 1990-х, изме­не­ние струк­туры атом­ной отрасли. Сле­дующее вели­кое про­ти­во­сто­я­ние Марса будет в 2035 году. Но, боюсь, сегодня одни мы туда и к этому сроку не успеем. Уро­вень наш, к сожа­ле­нию, суще­ственно под­сел. Надо всем миром решать эту задачу.

Мир оза­бо­чен изме­не­нием климата, выбро­сами СО2. Рос­сия подпи­сала Париж­ское соглаше­ние по климату. То есть надо серьезно огра­ни­чи­вать исполь­зо­ва­ние орга­ни­че­ского топ­лива. Выхода два — уве­ли­чить долю элек­три­че­ства и вво­дить в энерге­тику водо­род. А водо­род, не выбра­сы­вая при его про­из­вод­стве СО2, можно про­из­во­дить с помощью тех самых высо­ко­темпе­ра­тур­ных ядер­ных реак­то­ров, кото­рые мы раз­ра­ба­ты­вали с 1960-х. Я говорю об этом много лет, осо­бенно часто — в послед­ние два года. Потому что вижу: в мире взрыв­ной рост инте­реса к водо­роду. Toyota и Mercedes выпу­стили концепт-кары на водо­роде. Появи­лись само­свалы на водо­роде, авто­бусы. В Бельгии сухогруз строят, еще где-то паром пус­кают. Постро­ено много запра­воч­ных водо­род­ных станций. Но Рос­сия, как все­гда, на пер­вом месте сзади — у нас ни одной. Хотя есть возмож­ность занять лиди­рующую роль на этом рынке.

Мы обла­даем тех­но­логией высо­ко­темпе­ра­тур­ных ядер­ных реак­то­ров. И мы можем постро­ить их довольно быстро. Полу­че­ние водо­рода из при­род­ного газа — стан­дарт­ная промыш­лен­ная тех­но­логия. При­род­ного газа в Рос­сии неме­рено. Так что этим чистым, нара­бо­тан­ным без выброса СО2 водо­ро­дом мы можем и обес­пе­чить свою страну, и экс­пор­ти­ро­вать про­дукт с высо­кой добав­лен­ной сто­и­мо­стью. В несколько раз дороже про­сто газа. Потенциал рынка огром­ный, экви­ва­лент­ный элек­три­че­скому. Это тот самый наци­о­наль­ный про­ект, кото­рый мог бы помочь Рос­сии. Но ведь и другие не дрем­лют.

Мысль, что мы опоз­даем, застав­ляет меня нерв­ни­чать. Китайцы в сле­дующем году пус­кают два опытно-промыш­лен­ных высо­ко­темпе­ра­тур­ных реак­тора. Правда, у них нет газа. Но они возьмут его у нас, купят по дешевке. А потом будут нам же про­да­вать водо­род. Мы вклю­чили небольшой раз­дел в наци­о­наль­ный про­ект, кото­рый гото­вится в «Роса­томе». Но, на мой взгляд, водо­род­ная энерге­тика достойна отдель­ного наци­о­наль­ного про­екта. Един­ствен­ная высо­ко­тех­но­логич­ная отрасль, кото­рая еще высоко коти­ру­ется на миро­вом уровне, — ​атом­ная. «Роса­том» вме­сте с «Газпромом», вме­сте с хими­че­ской промыш­лен­но­стью мог бы под­нять этот про­ект.

Нас слышат. Никто не гово­рит "нет". Но никто и не гово­рит "да". А время идет. Я пре­движу, что будет, если мы опять опоз­даем. В Рос­сию нач­нут постав­лять машины с водо­род­ным двига­те­лем — те же Toyota, Mercedes и другие. А водо­род мы будем вво­зить из Китая. Тогда как сей­час есть возмож­ность выйти на рынок водо­рода пер­выми. Один из потенци­аль­ных его покупа­те­лей — Япо­ния, где решено отка­заться от сжига­ния при­род­ного газа. Японцы в этом смысле уже закры­ваются от поста­вок газа, а вот если мы дадим им водо­род, это будет хорошим пред­ме­том сотруд­ни­че­ства.

Зна­ете, в чем глав­ная ошибка рос­сийского биз­неса? У нас навар должен быть зав­тра. А то, что я говорю, — ​это не зав­тра, это деся­ток лет актив­ной работы. Расцвет рынка будет в 2030–2050 -е годы. Но это надо видеть и чув­ство­вать. Наши биз­не­смены на такой срок не пла­ни­руют. Но когда рынок водо­рода будет сформи­ро­ван, их туда уже не пустят. Жизнь вну­ков и пра­вну­ков наши биз­не­смены не видят. А обще­ство должно быть наце­лено на это.