Об этом нельзя забывать!
Я родился в городе Горьком. Во время войны наш город, случалось, бомбили по три раза в день. В здании школы, где я учился, разместился военный госпиталь, а детей обучали в три смены. Из-за проблем со здоровьем меня перевели в Лесную школу, после окончания которой в 1947 году я поступил в престижный Горьковский радиотехникум на радиолокационное отделение. Там я учился два года. А в 1949 году студентов, которые были успешны в учёбе, направили в Южноуральский политехникум. Я попал в их число. На тот период атомная бомба в нашей стране была ещё не испытана, но уже требовались квалифицированные специалисты, которые бы работали на производстве атомного оружия. Южноуральский политехникум объединил учащихся сразу из 7 городов СССР: Горький, Пенза, Кострома, Кинешма, Рошаль, Калязин, Дзержинск.
Нас поселили в закрытой зоне. Когда мы уезжали, нам говорили: «Вы поступили на радистов, вы и будете радистами». Но преподаватели стали читать нам неизвестные дисциплины — теплофизику, которая необходима для атомных реакторов, КИП и А приборы, которые необходимы для контрольных измерений в химических аппаратах, автоматику. Мы ещё не знали, зачем изучаем все эти предметы, но никто не жаловался. Всем студентам выплачивали большую стипендию в 500 рублей, часть которой удавалось даже пересылать родителям.
С 1949 по 1951 год включительно я учился в политехникуме на отделении КИП и А (Контрольно-измерительных приборов и автоматики). Облучаться я там начал с марта 1951 года, когда нас привезли на преддипломную практику. Нам приходилось работать непосредственно на объекте, где было много радиоактивной грязи и больших радиационных полей.
С августа мы начали работать в Челябинске-40 на секретном ядерном комбинате «Маяк», который производил плутоний для атомных бомб. В то время мне посчастливилось познакомиться с выдающимся КИПовцем Семёном Борисовичем Фасмоном, он был очень смышлёным, все перед ним преклонялись. Но в 1952 году он попал под репрессии. Для комбината было большой потерей, когда его отстранили.
Во время работы на комбинате повышенное радиационное облучение приводило к болезням, людей направляли на лечение. Всем было очень тяжело. В 1952 году я работал в операционной дозиметрии, измерял поля и загрязнения на всех поверхностях и нахватался много радиационных доз. Позже начальник службы перевёл меня в лабораторию, где я начал изучать разные приборы: дозиметры, радиометры, спектрометры для измерения загрязнения поверхностей.
29 сентября 1957 года (воскресенье) после 16 часов дня мы с женой стояли дома на кухне возле открытой форточки, которая была зашторена бумагой с нарезанными полосками, чтобы мухи с улицы в квартиру не залетали. Вдруг раздался глухой хлопок, и бумажные полоски взлетели под углом 90 градусов прямо внутрь квартиры. Задержавшись 3-4 секунды в таком состоянии, они опустились на прежнее место. Мне показался очень странным этот хлопок, но я подумал, что рядом в городе что-то ремонтируют: до нас и раньше доносились всевозможные по мощности взрывы.
На следующий день — 30 сентября, в понедельник — я приехал автобусом на работу на свой объект 25, прошел через санпропускник в нашу дозиметрическую лабораторию, расположенную в 101 здании, главном здании нашего радиохимического завода № 25. Всё было спокойно, но сотрудники обнаружили одну неувязку: одна оконная рама была настежь открыта, стекло треснуло, а свинцовый кирпич, которым она подпиралась обычно в летний период, был сброшен с высокого подоконника прямо на рабочий стол, на тестер, повредив прибор. Пока гадали, как это могло случиться, от нашего руководителя Евгения Ивановича Андреева поступило указание, что нужно срочно бежать (именно бежать, а не сходить) в 170 здание и выяснить обстановку, так как там произошел взрыв.
Бежать пришлось мне, потому что в 170 здании располагались наши дозиметрические щитовые приборы, а я возглавлял щитовую группу по ремонту и эксплуатации этих приборов. Следом за мной послали дозиметриста с прибором. В 170 здании я обнаружил полностью выбитые стекла с обеих сторон здания. С одной стороны стекла влетели внутрь здания, а с другой стороны здания они были выбиты, часть попала внутрь здания, а другая часть наружу. Технологи 170-го здания сказали мне, что рванула одна «банка» вечного хранения комплекса С. Прибежавший за мной дозиметрист с прибором сказал, что дозиметр зашкалил на всех диапазонах измерения. Мы с ним спустились в нашу небольшую дозиметрическую мастерскую в 170 здании, где внешний фон от гамма-излучения был значительно ниже, и прибор ожил.
Сообщив обстановку по телефону, я получил команду прекратить все работы по щитовым приборам и всей группой из 4-х человек приступить к ремонту и обслуживанию переносных приборов — и новых, и старых, которые еще не списали и не уничтожили. Новые дозиметры — это «ПМР» и «Карагач», а старые заслуженные приборы — «МАК» и «Штанга». Именно «Штанга» явилась прототипом прибора «Карагач». «Штанга» и «Карагач» — это, по сути, выносная рука дозиметриста, чтобы ему находиться подальше от радиационного источника. Эти приборы градуировались для измерения очень больших мощностей доз гамма-излучения и всегда были в ходу у дозиметристов в радиационных условиях 25-го объекта. Прибор «Штанга» был разработан и внедрен на объекте 25 начальником ремонтной мастерской службы «Д» Николаем Михайловичем Беловым и техником Виктором Андроновым. «Штанги» собирались на базе технологических каналов атомных реакторов и имели различную длину: 2 м, 2,5 м, 3 метра. Вес они имели небольшой, так как алюминиевые каналы легкие.
Через 3 дня на наш объект приехала комиссия во главе с министром Е. П. Славским. Маршрут до места взрыва был заранее промерен дозиметристами при помощи отградуированных нами «Штанг» для измерения больших мощностей доз по гамма-излучению. Но, тем не менее, комиссия пошла на осмотр эпицентра взрыва с одним из наших дозиметристов. Он потом рассказывал, что шли довольно быстро, и он по ходу вслух называл мощности доз. На всякий случай я и еще несколько дозиметристов стояли возле 101 здания с приборами. При возвращении назад, возмущенный увиденным, Е. П. Славский выражал свои эмоции в ярких русских выражениях. На объекте в эти дни шла интенсивная уборка, отмывка, дезактивация, прокладка пешеходных маршрутов с ограждениями, подготовка к засыпке грязных очагов чистым грунтом (позже пришлось этот грунт снимать).
Примерно через неделю приехала вторая комиссия. Это уже были ученые, способные разобраться в теоретической и технической сути произошедшего взрыва. Стали думать: рванет еще или не рванет? Срочно вызвали бурильщиков из Красноярска-26 (там строили объект внутри горы). Они начали осторожное сверление бетонных крышек и стенок каньонов, где располагались другие заполненные «банки». Бурильщику давали время для бурения 2-3 минуты из-за очень больших гамма-полей. Поэтому они начали обучать бурению наш персонал, который тоже освоил это дело.
Отверстия в «банках» и каньонах были нужны для подачи охлаждающей воды. Ученые опасались, что при бурении от искры может взорваться очередная «банка», и призадумались, не зная, как поступить. Надо ли сверлить? Но тут пришел бригадир бурильщиков и сказал, что он «продырявил» одну крышку, что дальше? Говорили, что это было как у Гоголя в последних секундах «Ревизора», немая сцена! И тогда начали безбоязненно сверлить полные «банки» и заливать туда воду, так как в «банках» вода испаряется.
Для проведения работ по ликвидации последствий аварии министр Е. П. Славский утвердил повышенные нормы радиационной безопасности для всех. Такова была острая необходимость в той обстановке. Большинство работников комбината и без этой аварии имели большие индивидуальные дозы облучения на своих рабочих местах, особенно в цехах (отделениях) первой группы. Их продолжали контролировать индивидуально при помощи фотокассет. Но в войсковых подразделениях фотоконтроль был только групповой: выдавалось всего несколько фотокассет на подразделение, и потом среднюю величину облучения за рабочее время расписывали индивидуально на каждого военного данного подразделения. Эта работа среди военных была организована плохо, очевидно, в силу спешки и неразберихи. Примеры можно прочесть в книге М. В. Гладышева «Плутоний для атомной бомбы».
Удивительно, что во время этого огромного и мощного взрыва на нашем объекте не было убито ни одного человека, хотя от эпицентра взрыва примерно в 100-150 метрах находилось пять человек — дежурный персонал из 121 и из 113 зданий. Двое из них незадолго перед взрывом ходили на проверку загазованности в коридор самого хранилища банок вечного хранения. Там была страшная жара и такая сильная загазованность, что даже свет от лампочек был чуть виден. Ходили они туда в комбинезонах и противогазах. Только успели выйти и, отойдя недалеко от хранилища, стали обсуждать результаты проверки, как в этот момент 14 «банка» взорвалась. Дежурный техник-технолог Валерий Комаров (мой однокашник по Южноуральскому политехникуму) увидел летящую вверх бетонную крышку от «банки» примерно на высоту трубы 101 здания (151 метр). Так ему показалось снизу. Но если бы он находился в здании на своем рабочем месте, то его раздавил бы металлический сейф, который был опрокинут взрывной волной прямо на рабочий стул Комарова.
Дежурного оператора 113 здания Виктора Осетрова взрывная волна вынесла из двери этого небольшого здания наружу. Виктор Осетров, красивый балагур, успевший к этому времени отслужить в армии, рассказал: «Увидев такой мощный взрыв, я подумал: «Война!», и рванул в сторону 101-го здания!». — «А как рванул?». — «Да по-пластунски, по-пластунски!» (до 101 здания было примерно 500 метров).
Небольшое 113-е здание было контрольным форпостом для сбрасываемых слаборадиоактивных вод в реку Теча. Туда шла вода из прачечной, где стирались наша спецодежда и обувь, из наших санпропускников, из обмывки полов в рабочих помещениях и рабочих каньонах. Для дозиметрического контроля за этими сбросными водами в 113-м здании были установлены два щитовых самописца, получающих информацию от двух ионизационных камер, расположенных в нержавеющей трубе, которую обтекали эти радиоактивные воды. Контроль за показаниями этих самописцев осуществляли дежурный техник-технолог и дежурный слесарь. А вот ремонт и профилактику этих приборов осуществлял я — старший техник лаборатории службы «Д».
Периодически всплывали некоторые нюансы, но они всегда устранялись. Работа эта велась еще до взрыва «банки», когда был ужесточен контроль за сбросными водами. Сброс радиоактивных растворов из аппаратов действующего производства осуществлялся в озеро Карачай и в «банки» вечного хранения. После взрыва «банки» дозиметрические службы всех наших заводов и ЦЗЛ, за которой была закреплена внешняя дозиметрия за границами города, начали интенсивное обследование территорий. Об этом написано много отчетов и даже опубликовано несколько книг об этой катастрофе. На нашем 25 заводе и вновь строящемся 35 заводе, близко расположенном к нам, загрязнения были очень большие. Некоторые переносные дозиметры «Штанга» и «Карагач» приходилось переградуировать на более высокие показания. Службы дозиметрии в той сложной обстановке работали четко и добивались определенных положительных результатов. Несмотря на то, что «роза ветров» спасла сам город Челябинск-40 от Восточно-Уральского радиоактивного следа (ВУРС), в город было затащено машинами, нашей обувью и одеждой большое количество радиоактивной грязи, отмываться от которой пришлось очень длительное время, в течение последующих двух лет. Но все отмыли, очистили, и город продолжал жить своей жизнью, производя необходимую нашей стране продукцию.
После взрыва я продолжал работать на комбинате, пока не вышел приказ о выводе сотрудников с дозой облучения более 250 рентген. В то время я заканчивал вечернее отделение МИФИ, и начальник по технике безопасности комбината пригласил меня работать в заводоуправлении, курировать радиохимические заводы. Я проработал там девять месяцев и изобрёл сигнальный дозиметр. Когда мне дали свидетельство об изобретении, я испытал свой дозиметр в ОКБ КИП и А на атомных реакторах и внедрил его в радиохимическое производство. Дозиметров выпустили целую партию, 256 штук, они разошлись по разным заводам. После этого главный приборист, который помогал мне в разработке модели дозиметра, перевёлся работать в Пятигорск, где должны были построить первый в министерстве приборный серийный завод. Он стал там главным инженером и пригласил меня работать вместе с ним. Так я уехал из Челябинска-40.
В мае 1964 года я стал работать в Пятигорске начальником электронно-физического отдела на заводе, который производил радиационную аппаратуру. В 1992 году ушёл на пенсию. У меня два сына, которые работали в ИФВЭ. В 1997 году я переехал вместе с женой в Протвино, чтобы быть поближе к детям и внукам. Здесь я встретил и своих сослуживцев с комбината «Маяк», и тех, кто пострадал от последствий аварии. Об этой катастрофе нельзя забывать!