Предчувствие больших дел
В 1960 году я закончил Московский Энергетический институт (МЭИ), факультет «Парогенераторостроение», и где-то за первое десятилетие, до 1973 года, если точно, я прошел путь от инженера «Центрэнергомонтажа» до главного инженера монтажного Управления и Нововоронежской АЭС. Всего за эти годы участвовал в монтаже оборудования и пуске первых 22-х советских (российских) энергоблоков. С 1974 года работал начальником Управления «Атомэнергомонтаж» на сооружении АЭС «Ловииза» в Финляндии. В 1980 году после пуска и сдачи в промышленную эксплуатацию первого блока и завершения монтажных работ на втором блоке, перешел на работу в ВО «Союзглавзагранатомэнерго» Минэнерго СССР, который потом стал ВПО «Зарубежатомэнергострой» Минатома РФ. Был заместителем, первым заместителем. Потом на базе АО "Атомэнергоэкспорт" и ВПО "Зарубежатомэнергострой" было создано ЗАО «Атомстройэкспорт», и с тех пор я работаю там. Отвечал за китайский проект. Некоторое время курировал Индию и Иран.
Финские блоки — это наш первый опыт работы в капиталистических странах. Но дело тут не в самих странах, а в сфере требований, которые предъявляли западные страны к надежности и качеству этих объектов. Ведь у нас тогда даже не было своих независимых органов контроля за безопасностью атомных станций. Только ведомственные всякие организации. В Финляндии же были и независимые органы контроля, и общественное мнение не было пустым звуком, и финны, в этом смысле, вообще нас очень восхищали.
И, конечно, финские требования отличались несколько от тех требований, которые были заложены в наши типовые 440-вые блоки на Кольской и Воронежской станциях. Так, например, у нас на тот период не было ни одного контаймена, имеющего защитную оболочку. И в Финляндии мы впервые сооружали блок с контайментом. Да и то, строительную часть там делали сами финны, но, конечно, по нашим требованиям.
Все это очень и очень усложняло проектирование. Во-первых, мы впервые учитывали требования, которые на тот момент были гораздо более жесткими, чем наши. Во-вторых, мы делали этот объект, фактически, без технического проекта. И поэтому много было проектных ошибок и недоработок. В-третьих, определенное количество достаточно важного оборудования было поставлено Финляндией. Впрочем, это было естественно, страна только вступала в это дело, параллельно с нами они строили ещё один объект — несколько блоков в Олкилуотто. Поэтому финны потребовали, чтобы мы взяли их полярный кран, насосные элементы станции, арматуру, трубопроводы.
И надо отдать им должное, финская промышленность с честью выполнила эту задачу. Финское оборудование оказалось достаточно надежным и легко обслуживаемым. Финны также сразу отказались от системы управления энергоблоками, которая применялась в то время на советских АЭС. Автоматику, приводные устройства и контрольные приборы заказали у немцев, англичан, канадцев.
АЭС «Ловииза» это объект, скажем так, «полу-ключевой». Работы «под ключ» были только по ядерному острову, т.е. по реактору, по машинному залу, по турбине. В остальном мы оказывали даже не техническое содействие, а технический надзор над монтажом дополнительного оборудования. Монтировали финны, но ответственность была наша, и финансовая, в том числе. Деньги платил заказчик, но обоснование этих затрат и гарантии, что затраты не будут превышены, все это было на нас.
Но и в зоне нашей ответственности наша промышленность была совершенно не готова к изготовлению и поставке оборудования, отвечающего тем новым требованиям и стандартам, которые существовали в то время на Западе. Не было государственного независимого контроля изготовления оборудования. У нас не было, если говорить откровенно, и нормально сформулированных, проверенных опытов эксплуатации блоков, требований к оборудованию. У нас оборудование в целом ряде случаев было очень низкого качества, и об этом не очень приятно говорить. Но это, к сожалению, так. У нас в стране, честно говоря, в нашей отрасли, как в любой другой, не было системы контроля за изготовлением оборудования, я уж не говорю о полноценной системе контроля качества. Поэтому приходилось очень многие вещи осваивать и предпринимать серьезные усилия, чтобы оборудование довести до соответствия требованиям наших финских партнеров.
Безусловно, в СССР были и свои преимущества. Были партийные органы, которые очень жестко контролировали и, я даже скажу, помогали нам в этих делах. То есть объект был под контролем ЦК. По себе могу сказать: перед тем, как я получил свою должность, меня утверждали на заседании ЦК. Но контроль контролем, а помощь нам оказывалась без проблем и в первую очередь. Так, например, если мы не договаривались с предприятиями о необходимости устранения на месте дефектов, замечаний, мы, грубо говоря, жаловались в ЦК, и мгновенно все эти люди приезжали и работали.
Однако, проблема была не только в качестве, но и в документации на качество. По правилам, которые в то время были в Финляндии и в западном мире, все элементы любого изделия должны иметь маркер. Предположим, у нас есть сосуд, и все штуцера, сланцы, какие-то покрышки, которые идут к нему, — все они должны иметь собственный маркер. Другими словами, каждый элемент, каждый штуцер, должен был иметь своё клеймо, которое в паспорте на этот сосуд имело пояснение, из какой стали сделано, каким сварщиком приварено, какими электродами. У нас всего этого не было. Я не могу сказать, что у нас было очень плохое качество, но у нас не было документального подтверждения этого качества.
И когда после монтажа были обнаружены несоответствия, это создала массу дополнительных проблем. Например, по чертежу патрубок должен быть сделан из нержавеющей стали, проверили (есть довольно простые методы проверки) — оказалось, что патрубок сделан из черной стали. И мы были вынуждены пойти на это, чтобы часть наиболее ответственного оборудования отправлять финским контролёрам, и они уже на месте контролировали и фиксировали все несоответствия, чтобы мы меньше всё-таки переделывали. А объем там был огромный, и мы содержали целую бригаду порядка 50-ти человек, которая только этим и занималась. При этом право ставить клеймо, если его нет на деталях, имел право только допущенный финским надзорным органом контролёр. Таких контролёров в Финляндии было, конечно, мало, но кто же знал, что будет такой колоссальный поток несоответствий. Договорились с финскими властями, что мы аттестуем наших специалистов. И у нас там было порядка десяти контролёров, которые имели право проверять оборудование и ставить клеймо.
И всё было прекрасно, пока нас не поймали на том, что мы занимаемся обманом. А поток шёл огромный, были сроки, был план, шёл монтаж, и доходило до скандала, потому что, до тех пор, пока финский контролёр не убедится в том, что оборудование приведено в соответствие, что каждый штуцер вмонтирован, каждая гайка имеет клеймо, что все детали соответствуют материалам и размерам, заявленным в проекте, разрешения на монтаж не давали. И получалось так, что оборудование стоит на складе, и пока финны его не проверят, а мы не доведем до кондиции, мы не имеем права его транспортировать. А поскольку нас поджимали сроки, то я порой вынужден был давать команду: «Везти монтаж». И везли в монтаж. В общем, и такие были не очень приятные вещи.
Тут необходимо отметить, что Х. Лехтонен — тогда генеральный директор ИВО — очень тонко понимал ситуацию. И с одной стороны он настойчиво проводил политику требовательности по выполнению нами контрактных обязательств, с другой входил и в наше положение. Также поступал и его приемник К. Нумминен, и один из руководителей строительства АЭС с финской стороны, а затем ответственный за эксплуатацию станции Андрес Палмгрен.
В 1977 году мы пустили первый блок. И пустили, надо сказать, достаточно удачно. Процесс пошёл сразу же, работу быстро мы подняли. Прошли гарантийный период. Сейчас, когда в Китае пускали два блока, мы там обязаны были обеспечить гарантировано работу блоков на проектной мощности в течение двух лет. Здесь было всего 28 дней. Этот срок блоки должны были отработать без единого замечания. Если какое-то замечание вызывает, допустим, падение мощности, то всё начинается сначала. Но гарантийный период на первом блоке «Ловиизы» мы провели нормально. В это время монтировался и второй блок. Они должны были идти с разницей в год, но получилось так, что на корпусе второго блока были обнаружены дефекты. Корпус выполнен из специальной высокопрочной и радиационно-устойчивой стали 48-ПС и имеет изнутри нержавеющую подкладку, 9 мм толщиной, именно с точки зрения исключения коррозионных попаданий в первый контур. Так вот на первом блоке это всё прошло более-менее нормально, а на втором блоке товарищи финны выявили у нас четыре тысячи дефектов на нержавеющей накладке на корпус. Мы его отстояли, доказывая, что это дефекты допустимые. Но не буду касаться нюансов, скажу лишь, что месяцев, наверно, пять, мы доказывали, что эти дефекты можно отремонтировать, с чем финны не соглашались, потому что эта сталь очень хрупкая и, если ты делаешь какие-то элементы на плавке и допускаешь какие-то локальные нагревы, требуется термообработка всего корпуса. Чего мы там делать, конечно, не могли. И долго не могли доказать невозможность устранения этих четырех тысяч дефектов. В конце концов, мы предложили оставить эти дефекты, и если они будут развиваться, тогда будем думать над тем, как их устранять. Но вы сами понимаете, что такие решения не совсем корректны, потому что одно дело, исправить эти дефекты корпуса на стадии монтажа, и другое дело — после работы реактора. Но, в конце концов, финны привлекли немцев, те ещё раз, зафиксировали все четыре тысячи дефектов и сказали, что, по их авторитетному мнению, эти дефекты можно оставить. И вот после года простоя, будем так говорить, потому что хотя работы какие-то и делались по машинному залу, по всем системам, но главная, красная линия — реактор — выпала из-за этих спорных дефектов корпуса. Но потом мы быстро всё закончили. И второй блок мы пустили уже в восьмидесятом году.
Правы оказались мы и немцы — станция работает по сей день. И будет еще долго работать, надеюсь, без каких-либо замечаний по корпусу, и вообще по нашему оборудованию. Т.е. дефекты имели место быть, но они не развивались, они локализовались, и более чем тридцатилетняя эксплуатация это показала. Когда истек назначенный в проекте 25-летний ресурс первого блока, комиссия STUK (национальный надзорный орган Финляндии) без колебаний разрешила продлить эксплуатацию на 10 — 15 лет. Но не стоит удивляться, если наши реакторы на «Ловиизе», работая практически без остановок (ППР не в счет) на пределе и даже за пределом своей проектной мощности, перекроют вдвое назначенный ресурс. Наши заслуги отметили, все потом получили за «Ловиизу» правительственные награды и, повторяю, мы до сих пор горды тем, что мы это сделали. По показателям эта станция до сих пор одна из лучших в мире в своем типе, а была лучшей.
АЭС «Ловииза» для нас стала великолепнейшей школой сооружения объектов, отвечающих западным требованиям. И я считаю, что опыт, который мы получили и в части проектирования, и в части выполнения работ по монтажу, по вводу в эксплуатацию и в итоге по эксплуатации этой станции, это опыт огромен и он очень хороший. И я скажу, что это было очень серьезным толчком для развития вот нашей отрасли. Мы начали работать по-новому, по-западному. Это не потому, что я там перед Западом преклоняюсь, но есть совершенно целый ряд разумных, так сказать, требований, мер, которые мы не выполняли. У нас просто в нашей нормативной документации не было этих требований. Я всё-таки апеллирую к Чернобылю. И я хочу сказать, что во многом, благодаря опыту «Ловиизы» больше таких серьезных аварий не было. Значит, этот опыт послужил, вообще говоря, началом нашего большого прогресса в части безопасности блоков миллионной мощности.
Мы на основании полученного опыта потом уже проектировали, если не аналогичную, но близкую к этому проекту станцию «Хурагуа» на Кубе. Мы с финнами даже начали проектировать миллионный блок, потому что предполагалось, что «Ловииза» будет развиваться на базе миллионных блоков. По проекту у нас были определенные совместные проработки, в основном по строительной части, они хорошие строители, и мы готовили такой проект. Потом финны ввели у себя мораторий на строительство атомных станций, но хорошую основу вот этого взаимодействия мы заложили вместе с ними, по крайней мере, мы создали проект миллионного блока — АЭС-91, так он назывался, российско-финский проект. Проект этот в основном-то наш, требования наши, но в части оболочки напряженной, это был довольно большой вклад наших финских коллег. Такую двойную оболочку контаймента мы сделали в Китае, т.е. верхняя оболочка рассчитана на внешнее воздействие, оболочка внутренняя рассчитана на оппозиции внутренние. И, конечно, её особенность была в том, что самая невероятная (гипотетическая) авария, разрыв трубопровода, 2500 на момент разрыва, эта авария компенсировалась наличием там ледового конденсатора, который располагался внутри оболочки. Что это такое? А это довольно огромный объем, наполненный льдом. Значит, и в случае, если происходил гипотетический разрыв, то образующийся мгновенно пар, проходя через конденсатор, так же мгновенно конденсировался. Но это большие, капитальные затраты, во-первых, на сооружение этой оболочки, эксплуатационные на поддержание огромной массы льда в этом состоянии. Так вот проект АЭС-91, который мы вместе с товарищами финнами сделали по строительной части, он идет уже без каких-либо конденсаторов, ледовых там или других. Просто эта новая двойная оболочка рассчитана на максимальное давление в пять атмосфер, которое создается в случае, если трубопровод разорвётся. Оболочка на это давление рассчитана, испытывается, и это достигается созданием конструкции напряженного бетона. То есть тросы, канаты создают преднапряженное состояние бетона. Правда, и у нас такая попытка после Чернобыля была. В нашем 440-м проекте, который мы, к сожалению, не смогли пустить на Кубе — АЭС «Хурагуа» — там тоже была оболочка, рассчитанная на полное давление, но без напряженного бетона. Просто очень мощный бетон. Много арматуры и толщина огромная.
Для меня Финляндия была первая зарубежная командировка, и это была долгая командировка. Раньше был лимит, установленный ЦК на зарплату и пребывание за рубежом — чтобы и зарплата не больше посольской, и срок пребывания был не больше посольского — обычно три года. А для руководителей, как например, Александра Селихова в Китае — до шести. Я сам в Финляндии был шесть лет. Считалось очень большим сроком. Но меня никто особенно не спрашивал, сколько надо было лет, столько мне и давали.
Но, конечно, тогда, в 70-е годы, попасть за границу было очень престижно. А в Финляндии, капстране, можно было еще и заработать, купить себе машину — «Москвич», «Жигули» или даже «Волгу». Но давалось это все тяжело. Не в смысле быта, конечно, условия там были неплохие. У нас был свой посёлок, руководители жили в отдельных квартирах. Правда, барачного типа, но с электрическим отоплением было все нормально. А вот рабочие, конечно, жили в общежитиях, и представляете, что такое молодым ребятам… Ведь законы были довольно жёсткие, контакты, так сказать, с местной публикой были запрещены. А в основном ведь была молодёжь, потому что тогда был серьезный отбор по состоянию здоровья. Это сейчас у нас всех берут по объявлению, и техников 80 лет, и рабочих в 60, а раньше был определённый возрастной ценз. И молодым людям было тяжело. Особенно, когда есть запрет. Чем больше запрет, тем больше хочется. И личной свободы, и свободы передвижения. За шесть лет, которые я там был, 27 человек сошли с ума на этой почве. И что мы придумали? На атомных станциях есть требование — каждые полгода проверять состояние здоровья. Особенно раньше была совершенно обязательная проверка и к работам допускались только при наличии заключения медкомиссии. И поскольку мы находились в дорогой капиталистической Финляндии, мы решили эту комиссию проводить в Выборге, это порядка 100 км. От Ловиизы. И раз в полгода мы весь персонал туда отправляли, естественно, по определенному расписанию. И в это время туда приезжали жены и так далее. Один-два дня максимум, но всё-таки это какое-то, но решение проблемы. При этом, что характерно, было совершенно жесткое требование, в том числе и для партийных работников, чтобы люди обязательно раз в полгода ездили в отпуска. Это было обязательным условием, но, к сожалению, жажда заработка приводила к тому, что люди всяческими путями от этого дела уходили, не уезжали в отпуска. Некоторые ехали, конечно, но большая часть оставалась под разными предлогами. Мы в этом, впрочем, тоже были заинтересованы, поскольку с кадрами было напряженно.
А в остальном условия были очень хорошие. И финны к нам хорошо относились. Разве что по части общепита были определенные разногласия. Они открыли, например, для нас пивную, а мы своим сотрудникам запретили туда заходить. Они открыли для нас столовую, куда наш народ сам не ходил. Он ходил в нашу столовую, где и своя кухня и просто было дешевле раза в два. И финны обижались. Но в человеческом плане отношения были хорошие. Я могу сейчас уже сравнить с китайцами, с индусами, с арабами, с кубинцами. И я бы поставил на первое место финнов. Очень порядочные люди. Для финна попасться на обмане — это конец биографии. Я серьезно говорю. Допустим, едет финн на машине, нарушает правила, его останавливает полицейский. А там величина штрафа за одно и то же нарушение варьируется в зависимости от того, какой у тебя заработок, сколько у тебя детей и так далее. Наши бы такое доложили инспектору! А они очень честно к этому относятся. Если он олигарх, он так и говорит, я олигарх, готов поделиться с государством за превышение скорости. Хорошие ребята, мне они очень нравились. Никогда никаких конфликтов, инцидентов у нас с ними не было. Было соперничество по спортивной линии: футбол, волейбол, авторалли. И, кстати, чего я не ожидал, они оказались на голову выше нас в автоспорте. У нас очень была хорошая команда — шесть человек, и в том числе два мастера спорта — Коноплёв и Марков. Так финны нас несколько раз наголову разбивали.
В тоже время финны народ — совершенно своеобразный. Это люди хоть и обязательные, но несколько суховатые. Опять же пьющие, это надо отдать им должное. Правда, там особенно не развернёшься, ограниченно водку продают, достаточно строго с этим делом. У нас, конечно, свои поставки были, так как основная масса наших ребят тоже пила. Но не пьянствовали, этого у нас не было.
Были и курьезные случаи, чего греха таить. В основном, у люди нас были из Нововоронежа. Была там такая базовая организация ЦЭМ, которая имела большой опыт сооружения наших первых 440-х блоков. Людей набирали из местных поселков, деревень, обучали, давали специальность. И народ, соответственно, был простой, с привычками людей, которые проживают в сельской местности. И вот проходит какое-то время после начала работ, приходит ко мне начальник строительства с финской стороны и говорит: «Александр Константинович! Ваши люди завезли в Финляндию тараканов. У нас нет тараканов в Финляндии, их просто нет». Я говорю: «Что Вы, уважаемый? Как Вы можете так говорить? Быть этого не может!» Он повернулся, ушёл — обиделся, что я ему не поверил. Прошло, не знаю, может быть, с полгода, он приходит ко мне со своим партнёром — свидетелем — и кладет на стол двух отборных. «Вот нате, смотрите». А у нас там российский и финский поселок разделяла дорога. «Вот вы спите, говорит, а они бегут через дорогу цепочкой от ваших домов к нашим. И не наоборот». И показывает мне десятки фотографических свидетельств. Вот тут ничего не оставалось делать, как поднять руки: «Ну, и что? Что будем делать?». «Платите нам 30 тысяч финских марок. Мы берёмся всё сделать, у нас проблем в Финляндии с этим нет, мы выведем вам всех. Вам надо будет только всех людей из ваших комнат и домов выгнать, и мы всё сделаем». Но где нам 30 тысяч марок найти? Я начал в Москву звонить... «Нет у нас таких денег, ну нет у нас» — отвечают. В конце концов, решили сделать финнам определённую работу — как раз на 30 тысяч марок. Заработали, таким образом, деньги. И, действительно, пришли какие-то финские мужики, тётки, всё там сделали, и тараканов не стало. Я собрал собрание, говорю: «Что же вы позорите страну, ребята? Как можно быть такими нечистоплотными? Проверяйте ваши чемоданы, проверяйте ваше бельё, потому что, наверняка, вы их завезли». Все молчат. А потом, после собрания подходят ко мне три женщины: «Александр Константинович! Извините нас, пожалуйста, но это мы привезли». Оказалось, семёновские на все объекты привозят с собой тараканов в спичечной коробке и выпускают их, чтобы деньги заводились. Это какая-то там у них примета. Я их там чуть ли не разорвал...
Другой случай. Дети были, а детям нужны кошечки, собачки. Собаку туда, конечно, не провезёшь, очень строго с этим на финской границе, но вот кошка была, то ли финская кошка, то ли наша, не помню. И был один кот — местный. И вот буквально за год их стали десятки, кошек, котов. Бегают везде. Причем финские коты своеобразные, они на лето уходят в лес, мышей там в лесах полно, а вот зимой приходят обратно. Дети радуются, ну чёрт бы с ними — с котами. Но вот начинается у нас после пуска первого блока отъезд людей, и к пуску второго блока людей всё меньше, меньше и меньше. И эти коты стали очень заметны, они ходят по улицам, орут, голодные, хозяев нет. Опять ко мне финн приходит разговаривать. «Особенность Финляндии в том, говорит, что у нас нет ни одного бездомного животного, это наша финская гордость. У нас если кошка, то она при хозяине живёт. А у вас, что это такое произошло? Что это такое?». А дело еще было в том, что мы ведь жили в лесу, и там полно белок, их кормили и дети и взрослые, а белка же на земле очень неповоротливая, и представляете, коты стали ловить этих белок, душить, поедать. Финны говорят: «Давайте что-то делать». «Я, говорю, не могу ничего предложить». «Ладно, — говорит финн. — Давайте мы сами. У меня есть друг — охотник, я его попрошу, он придёт и будет их отстреливать». Я говорю: «Да, Вы что? Это же будут такие травмы для детей». «Ничего, ничего, он это будет делать рано утром, ещё все будут спать». «Ну, ладно, говорю». Финн говорит: «Вы только мне должны дать деньги на патроны». В общем, этот охотник день ходил, два ходил, а у нас был такой коттедж большой, напополам с главным инженером. И, значит, слышу — соседка моя плачет. Я говорю: «Что такое?». «Кота нашего любимого убили». Вот незадача! Одного всего кота убил, да и то главного инженера. А проблема-то осталась. И опять финны мне: «Давайте нам деньги, мы у вас котов всех уберём. Попробуйте эти деньги взять с хозяев кошек». А хозяев уже половина нет. Где деньги брать? Там жесточайший был контроль за каждой маркой. Короче говоря, опять мы изыскали способ, нашли деньги, причем опять чуть ли не те же 30 тысяч марок. Написал я приказ, принести всех котов и кошек, там есть у нас одна комната, один дом такой стоял, и вот туда — их всех. Приехали финны, котов затолкали туда — такой там вопль стоял! Они очень долго их ловили в этой комнате, дня четыре, пять, увезли так. Не стало котов. Наверно, правда, уничтожили. Вот такие у нас случаи бывали.
Кубинский проект был заморожен по политическим, как считается, причинам, но я думаю, больше — по экономическим. Мы могли бы в 90-е годы предоставить кредит, а самое главное, у нас все было сделано, мы там всё поставили, кроме системы СКУ или АСУ ТП, т.е. системы автоматического управления станцией. А кубинцы, они ухо держали востро, и от нас требовали самой современной системы автоматического управления станцией. Мы скооперировались было с чехами, но потом вынуждены были создать консорциум — Англия, Германия, Бразилия, Италия. Западные европейцы убедили Ельцина, что они поставят на АЭС «Хурагуа» АСУ ТП, и Ельцин дал согласие на финансирование этих работ. Но американцы есть американцы. Американцы надавили на англичан, и те вышли из консорциума. Американцы надавили на немцев и итальянцев, и те тоже вышли из консорциума. Остались бразильцы и мы. Бразильцы проявили стойкость и мужество, были до конца с нами, хотя, конечно, не очень многое могли.
А жаль! Ко времени кубинского проекта у нас уже были, с одной стороны, наработки по Финляндии, а с другой стороны, был учёт ошибок и некоторых недоработок по Чернобыльской станции. Там, кстати, тоже не было контаймента. У нас, правда, все 440-е блоки шли без контаймента. Там делались всякие новшества, конденсаторы для тяги, башня молчания и т.д., т.е. всякие конструктивные решения, но не такого кардинального плана, как защитная оболочка.
Самым сложным в проекте Тяньваньской АЭС было разбудить нашу промышленность. Потому что к началу практических работ по Тяньваньскому контракту атомная отрасль России пребывала в летаргическом сне. Это касалось не только энергетического строительства, а, прежде всего, заводов производящих для этого оборудование — атомного машиностроения. Точнее сказать, это был замкнутый круг: у заводов не было заказов, потому что не было строящихся блоков, а о каких блоках могла идти речь, когда вся экономика лежала на боку? И в итоге мы примерно 10-12 лет не занимались сооружением объектов, и когда мы все-таки приступили к осуществлению этого, то у нас, разумеется, возникли определенные трудности и с проектированием, и с изготовлением оборудования, и с организацией работ.
Не было даже блока-миллионника, который отвечал бы требованиям того времени по безопасности. Я имею ввиду не российские требования того времени, а международные. В Болгарии мы, правда, уже пустили на АЭС «Козлодуй» два миллионника (в 1988 и 1993 году), но там, в основу были положены российские требования и нормы. С таким проектом нам трудно было бы выходить на китайский рынок — уже тогда они проявляли большой интерес к новым разработкам. У них уже была задумана широкая программа развития атомной энергетики, и они выбирали блоки, которые отвечали самым современным требованиям.
И вот 5 лет — до 1997 года, когда был подписан контракт, китайцы очень внимательно и осторожно подходили к возможности реализации того соглашения, которое с нашей стороны подписал президент Ельцин. Большое количество делегаций посещало наши проектные институты и промышленные предприятия — в основном Ижора, ОМЗ, Атоммаш. Их впечатление было самое неблагоприятное. Не помню точно, в каком году посещал Ижорские заводы вице-премьер Китая. Это было перед самым подписанием контракта. Как и во время предыдущих визитов китайских делегаций, мы рассказывали нашу обычную «легенду». Нас спрашивают: а где люди? Огромный цех, а в нем практически никого. «Это обеденный перерыв», — объясняли мы китайцам. А на самом деле производство стояло. На Ижоре вообще был вопиющий случай. Там, к счастью, был корпус реактора для АЭС «Стендаль». В ГДР мы ее начинали строить, но потом все поломалось. А корпус уже был изготовлен. И, с моей точки зрения, изготовлен был с очень хорошим качеством. Он имел товарный вид — блестел. И это, пожалуй, было единственное, что можно было показать. Мы его и показывали. Там были очень интересные моменты. Никто в мире до нас не делал патрубков корпуса штампованных — обычно они были приварные. И это место очень напряженное. Плохо иметь сварные швы в этой зоне. Ижорский завод впервые применил новую технологию. Это было заманчиво. У китайцев к тому времени уже была возможность сравнивать наши предложения с французскими. Те тогда уже строили. И в это время мы на Ижоре принимали их делегацию. Совершенно пустой цех. Только корпус реактора стоит — правда его очень красиво подсветили. Мы постояли возле него и двинулись дальше. И вдруг нам навстречу стая — двадцать или тридцать кошек. В пустом цехе! Людей, видно, увидели и идут, голодные, нам навстречу — с поднятыми хвостами. Увидев это, премьер-министр был просто шокирован. Что это такое, откуда они взялись? Почему вы их, вроде того что, не едите… И потом, после всего увиденного устроил представление. Он не знал, что этот завод у нас частный. Он уже тогда был под контролем Бендукидзе. И китайский премьер — товарищ Ли Пен — был непреклонен: как можно столь ответственное оборудование делать на частном заводе. Давайте, вроде того, что менять завод — видимо, под впечатлением от всего увиденного. В том числе и хоровода кошачьего. Примерно такая же ситуация была и на ЛМЗ. Там турбину нам показывали — все время одну и ту же. Для людей, которые хоть немного разбирались в проблеме, складывалась очень неприглядная картина. Очень.
Поэтому у китайцев были очень большие сомнения в целесообразности работы с нами. Они просто не верили в то, что мы можем это дело потянуть. Плюс еще к этому «Атоммаш», по идее, самый передовой завод, огромное предприятие, специально создававшееся под колоссальную программу строительства атомных станций в стране — восемь блоков ежегодно завод был в состоянии производить. Но он, конечно, такого не делал никогда. Что-то они делали для Хмельницкой АЭС, а кроме того производили парогенераторы, перегрузочные машины, другое сложное оборудование. Потенциально завод, конечно, был очень мощным, оснащенным, но он не имел замкнутого цикла — сам сталь не делал, он по кооперации брал ее у Ижоры или в Краматорске. В этом смысле были у него определенные недостатки.
А в Китае в то время уже активно работали (и работают сейчас) французские, канадские, американские фирмы. Главными нашими конкурентами были французы. Они построили в Китае четыре блока примерно нашей мощности и собирались строить еще два — по проекту прошлого тысячелетия. Проект примерно 80-х годов. У нас же проект на момент заключения контракта отвечал современным требованиям безопасности. Я не беру вопросы экономические, себестоимость и т.д., но с точки зрения безопасности мы в то время были на шаг впереди, а это главное для атомной станции. Но они, во чтобы то, ни стало, хотели заполучить этот контракт. И они даже давали цену, меньшую, чем у нас. Но есть и технические критерии отбора. Наш проект, разработанный для Китая, был признан наиболее перспективным.
У нас была знаменательная встреча с Ли Пеном. Там Михайлов был и еще человек пять-шесть с нашей стороны. И товарищ Ли Пен со своей командой. Он сказал буквально так: «Я преодолел большое сопротивление отдельных китайских структур в том, что касается заключения соглашения о строительстве атомной станции». Почему? Во-первых, наши блоки, которые мы к тому времени построили, не были современными по тем понятиям, требованиям, которые тогда выдвигались. А во-вторых, продолжал Ли Пен, «мы изучили ваши возможности и уверены в том, что вы не сможете справиться со своими обязательствами. Но! Успешная реализация соглашения по центрифугам (а было уже построено три очереди) и успешная работа этих производств помогли мне убедить правительство. И поэтому мы это решение приняли. Я очень благодарен Михайлову за постоянное внимание и поддержку...» А Михайлов тогда, действительно, этим плотно занимался. В отличие от своего предшественника Коновалова, который был самым ярым противником передачи Китаю этой технологии и предлагал создание СП на российской территории по обогащению. Но китайцы это дело не поддержали. И понятно, почему. Они хотели иметь ключевое производство на своей территории — от других не зависимое и полностью подконтрольное. Не секрет, что и с оружием мы Китаю серьезно помогли. И тут решили пойти навстречу. В 90-е годы, ради спасения уникальных технологий и специалистов, правительство России впервые в истории сняло "невыездной гриф" с газовых центрифуг.
При реализации проекта в Китае никаких сбоев с оплатой не было, и быть не могло, потому что механизм этот был четко отлажен. Основные расчеты производились из нашего кредита. По наличной части тоже вопросов не было. А вообще, в ряде случаев китайцы шли нам навстречу. Проблем не было. Китайские чиновники мало, чем отличаются от наших. Так же тянется все долго. Во всяком случае, сроки прохождения и согласования документов примерно одинаковы. В нашем случае это трудно сравнивать, поскольку они являются заказчиками. При согласовании бумаг в России нам удавалось ускорять процесс, поэтому все проходило быстрее — мы ведь являемся стороной заинтересованной.
Создание «Атомстройэкспорта» было непосредственно связано с новыми зарубежными проектами. Не смотря на стагнацию отрасли после Чернобыля, на развал 90-х, в стране сохранились организации и коллективы, у которых был накоплен довольно большой опыт строительства объектов атомной энергетики за рубежом. Эти кадры решено было консолидировать, и на их базе был создан «Атомстройэкспорт». Я имею в виду основных исполнителей, потому что руководство менялось, и менялись формы собственности, но кадровый состав в свете таких изменений не менялся. И он был достаточно квалифицированным и подготовленным.
Особенно успешной была кооперация Атомстройэкспорта с компанией Siemens, которая при участии наших специалистов разработала и поставила автоматизированную систему управления блоками ТАЭС-1. Но реакторная установка и система управления реактором, то есть самое главное на АЭС, полностью российские. Первая очередь — полностью российский проект. Все решения внутри периметра станции готовили наши проектные организации. Мы отвечали за поставку технологического и электротехнического оборудования в пределах станции, а также оборудования, которое закупалось в третьих странах.
Правда, на идеологию проекта повлияли финны, и за это им большое спасибо! Исторически сложилось так, что в начале 90-х годов интерес к возможному строительству атомной станции нового поколения проявили именно финны. По их инициативе в 1991 году на основе серийного 320-ого проекта начал разрабатываться новый проект АЭС-91 — на первых этапах, с участием специалистов финской Компании Imatran Voima International Ltd (в настоящее время — Fortum Enginееring Ltd). Этот проект был сделан для условий Финляндии. Финны считали, что наш проект соответствует международным нормам и стандартам по безопасности и имеет хорошие шансы на победу в тендере. Но, к сожалению, вскоре финский парламент принял решение заморозить сооружение атомных станций в Финляндии на 10 лет, и эта работа легла на полку, но концепция проекта сохранилась. После подписания межправительственного соглашения с КНР о сооружении АЭС, китайской стороне было предложено два варианта — АЭС-92, в котором генпроектировщиком является московский АЭП, и АЭС-91. Китайцы изучили оба варианта и после долгих обсуждений склонились в пользу последнего.
На момент подписания Генерального контракта на строительство АЭС в КНР и контракта на разработку ТП для строительства АЭС в Индии в структуре ЗАО «Атомстройэкспорт» существовало единое Управление по строительству АЭС в КНР и Индии. Поскольку на момент начала предконтрактных работ по ТАЭС проект по строительству АЭС в Индии еще не был начат, я через своего первого заместителя, курировал вопросы подготовки контракта АЭС «Куданкулам». Персонал Управления, также, участвовал сразу в двух Проектах до момента подготовки Контракта на строительство АСЭ «Куданкулам», когда было создано отдельное Управление по строительству АЭС в Индии. Затем было создано представительство ЗАО АСЭ Ляньюньгане, которое возглавил Александр Селихов.
Селихова подбирал я. Мы искали туда руководителя. Хотя, скажу честно, до этого его не знал. Мне предложили. Я его вызвал — молодой симпатичный парень, с очень хорошей биографией — производственной. К тому времени он стал гражданином Украины, хотя он по национальности русский. Где его судьба не бросала — учился в Грозном, в Чернобыле он долго работал. К аварии он никак не причастен. Нас подкупил его опыт строительства первого блока-миллионника на Хмельницкой станции. Он его построил, пустил. После этого мы его забрали.
С началом зарубежных проектов Ижорский завод и другие энергомашиностроительные предприятия полностью восстановили технологическую цепочку производства, получили необходимые разрешения и лицензии. Но выезжали и на «старых запасах». Так ЛМЗ делал турбину для Тяньваньской АЭС, и тут встал вопрос, кто может изготовить вал для турбины. Раньше валы и все заготовки делали Невский и Ижорский заводы. На предприятии в свое время создали современнейший гибкий автоматизированный участок, оснащенный австрийскими металлообрабатывающими станками, с автоматической подачей заготовок на станок и обработкой в автоматическом режиме, с роботом-штабелером на автоматизированном складе. В годы реформ этот участок был разорен. Ижорцы попытались изготовить образец, но из-за неоднородности и прочих дефектов от этой идеи пришлось отказаться. Атомные технологии — это не только реакторы и турбины, но и измерительные системы, играющие одну из первых ролей в безопасной работе АЭС. Разработка подобных систем и технологий требует огромных затрат. Как и в случае с реактором, выручило нас то, что с советских времен осталась заготовка турбины для другой станции.
На строительстве Тяньваньской АЭС, как и на любом масштабном объекте, не все шло гладко. Пришлось многое дорабатывать, это было вызвано и некоторыми ошибками проекта, и дефектами, выявленными в ходе монтажных работ. Много вопросов у китайской стороны вызвали парогенераторы, опоры и подвески, колёса ГЦН и сварные швы трубопроводов, поставленных «Ижорскими заводами».
Однако, много несоответствий было вызвано неготовностью китайской стороны воспринимать новации, но в целом культуру труда китайских специалистов я оцениваю очень высоко. Со стороны заказчика было только одно требование — работа должна быть выполнена с минимальным количеством отступлений от проектных решений.
Как и в работе над Бушерским проектом, мы составили план качества, разбили проектный и технологический процессы на определенные этапы. Единственная особенность в работе над Тяньваньским проектом состояла в том, что приемку осуществляли не только российские представители, но и китайские надзорные службы. Они контролировали весь процесс — «от» и «до». Обычно наши зарубежные заказчики нанимают российских специалистов принимать продукцию, а в данном случае китайские специалисты присутствовали непосредственно на заводе, вникали в техпроцесс, задавали много вопросов. Устройство основного оборудования и так все знают, но есть особенности, которые ни одна фирма не раскрывает, если таковое не прописано контрактом. Нашим контрактом передача технологий не предусмотрена.
Еще один щекотливый момент. Мы заверили китайского заказчика, что построим станцию, отвечающую международным стандартам. Как только мы подписали контракт, китайцы сразу затребовали на всю продукцию сертификаты качества ИСО. А сертификатов качества ИСО у многих российских поставщиков на тот момент не было. Что имеем в остатке? Строительные работы ведут китайцы — это их национальная политика, автоматизированную систему управления станции поставил «Сименс», автоматика европейская, провода бельгийские, дизель-генераторы английские. В такой международной интеграции нет ничего плохого, плохо, что эти проблемы начали всплывать не перед началом подписания контракта, а в процессе строительства АЭС.
Изначально же планировалось сдать китайцам станцию «под ключ», разговоры о поставках импортного оборудования начались после подписания контракта.
Мировая практика говорит, что генеральный подрядчик еще до начала строительства знает, кого себе нанимает в субподрядчики, он имеет в своем распоряжении проверенных поставщиков оборудования. Вопрос, чье оборудование ставить, должен диктовать не заказчик, а генеральный подрядчик. В данном случае все было иначе. Китайцы начали нас шерстить по спискам поставщиков оборудования: «Ваш завод электромоторов числится в поставщиках оборудования, а он не лицензирован, у него нет международного сертификата качества, ищите другого поставщика, который удовлетворяет требованиям ИСО».
Вы знаете, я должен сказать, и я всегда это говорю, что какие бы головоломки они не загадывали нам, и какие задачи перед нами не ставили, китайских заказчик является, может быть, лучшим среди всех заказчиков, с которыми мне приходилось работать. Китайцы изо всех других наших заказчиков выделяются своей ответственностью, заинтересованностью и готовностью помогать. Станция строилась в хорошей обстановке. Понятно, что в таком сложном виде деятельности, как проектирование АЭС, нельзя полностью исключить ошибки. Как говорится, не ошибается тот, кто ничего не делает. Мы всегда говорили это нашим китайским коллегам на Тяньваньской АЭС, когда они указывали нам на наши ошибки. Первое время они этого не понимали, но когда сами начали работать и соответственно ошибаться, они по-другому стали относиться и к нашим ошибкам. Наши китайские коллеги извлекли для себя максимум пользы из истории с опорами и подвесками на Тяньваньской АЭС. На момент обнаружения проблем с опорами и подвесками китайские нормы и стандарты в этой области были весьма далеки от современного мирового уровня. Однако китайский надзорный орган очень грамотно и последовательно, постепенно расширяя и усложняя требования, добился от российских организаций выполнения большого объема расчетов, исследований, сравнительных анализов различных национальных норм и т.д. За наш счет на китайских заводах были изготовлены новые опоры и подвески. За наш счет в китайских лабораториях были выполнены натурные испытания различных типов опор и подвесок, а китайские институты выполнили расчеты по самым передовым методикам. На сегодняшний день китайцы имеют огромную базу данных по опорам и подвескам, подтвержденную расчетами, испытаниями и эксплуатацией. Основываясь на этой информации, они разрабатывают для себя новые стандарты.
Включившись в проект, мы прекрасно осознавали, что от качества нашей работы будет зависеть, доверят или нет нам китайцы строительство следующих блоков на территории Китая. Но все предугадать невозможно. Главное, что мы вынесли из этого проекта: ошибки желательно обнаруживать на ранней стадии, для этого нужна экспертиза проекта. В качестве экспертов необходимо привлекать конечных пользователей — специалистов по эксплуатации, технической поддержке, техническому обслуживанию и ремонту. Из ошибок надо делать выводы, для этого должна работать целая система внесения изменений в проектную и конструкторскую документацию.
Контракты на строительство Тяньваньской АЭС и Бушерской АЭС помогли выжить атомному энергопромышленному комплексу России, когда усилиями «младореформаторов» передовые наукоемкие отрасли безжалостно уничтожались. Практически полностью был разрушен мощнейший атомный строительный комплекс. Гордость советского атомного машиностроения — объединение «Атоммаш» с 30 тысячным коллективом, способным выпускать пять комплектов реакторного оборудования ежегодно, подвергся разграблению и уничтожению. Атомная энергетика, являясь наиболее эффективным производителем электроэнергии, получала за отпущенную энергию менее 5% «живыми» деньгами. Задержки заработной платы персоналу АЭС превышали полгода. В отличие от других стран, где крупные контракты по межправительственным соглашениям выполнялись за счет российского бюджета с последующей компенсацией странами-заказчиками в денежной форме и частично товарами, Иран платил деньгами и зачастую вперед. Почти миллиард долларов, предусмотренные бушерским контрактом для оплаты услуг российской стороны, не дали окончательно погибнуть заводам, проектным и конструкторским институтам, другим предприятиям, число которых измерялось сотнями, занятыми в изготовлении оборудования АЭС и не востребованным в России.
Сейчас в мире строятся реакторы нескольких типов. Уран-графитовые (РБМК), которые были установлены на Чернобыльской АЭС, больше не сооружаются. Самые распространенные — водоводяные. В России реакторы такого типа называются ВВЭР. Последние проекты снабжены многоуровневыми системами безопасности, настолько многочисленными и изощренными, что сегодня авария, подобная чернобыльской, практически не возможна. Сегодня наша наука показала: можно создать крупномасштабную атомную энергетику на таком уровне безопасности, что никаких "чернобылей" больше не произойдет — и не потому, что вероятность аварий будет понижена, а потому, что они по природным законам станут невозможны. Внутренняя герметичная оболочка в случае аварии не дает радиации вырваться за пределы станции, а наружная защищает реактор от внешней среды — взрывов, смерчей, ураганов, землетрясений, наводнений и так далее. Ее не разрушат даже падающие тяжелые предметы, как, например, спикировавший на реактор самолет. Причем все расчеты делаются с большим запасом. Оболочка выстоит, например, при силе ветра 56 м/с. — такой ураган может случиться раз в 10 тысяч лет. Под корпусом реактора устанавливается теперь "ловушка" — устройство для задержания и охлаждения расплава ядерного топлива в случае тяжелой аварии. Но, опять же по расчетам, серьезные аварии с повреждением или расплавлением активной зоны возможны не чаще, чем раз в 100 тысяч лет. Вероятность тяжелой аварии с выходом радиоактивности за пределы АЭС еще меньше — раз в 10 миллионов лет. Но в первую очередь исключен человеческий фактор: мало ли, захват рубки, нервный срыв, некомпетентные приказы начальства — невозможно разогнать реактор, переключив управление на себя, как это было в Чернобыле.