И пусть нас рассудит рынок
В атомную энергетику я попала не случайно. Мой отец Евгений Федорович Мирющенко окончил теплоэнергетический факультет Московского энергетического института в 1956 году и в 1957 году в числе лучших был направлен на курсы мирного использования атомной энергии. Отмечу, что вся наша мирная атомная энергетика начиналась с этих курсов: это были просто сливки общества. Выбирали людей, которые могли бы стать идеологами, проводниками исполнения наших атомных проектов. После окончания курсов его отправили в Заречный на строительство Белоярской АЭС. Я помню Заречный в 1962 году, это было потрясающее зрелище: огромная стройка, вокруг непролазная грязь, лес, волки, настоящая романтика шестидесятых и потрясающие люди. Это было самое начало всего. Это было время, о котором вспоминаешь с огромной теплотой.
В 1965 году отец, вместе с мамой уехавший в Индию строить тепловую станцию, забрал меня с собой в город Патрату (тогда административно входил в индийский штат Бихар). Там имела возможность увидеть, как строится станция с помощью советских специалистов. Именно в то время я полюбила Индию и ее людей, что дало возможность потом, в 2000-е, лучше понимать индийских специалистов в ходе переговоров по проекту «Куданкулам».
Вообще жизнь интересно устроена: каждый раз, идя по спирали, ты возвращаешься в уже знакомое место, но в новом качестве. Так было с Заречным, куда я вернулась в 1973 г., так было с Индией после возвращения к работам по АЭС Куданкулам. Так и в моей работе: меняя место, я имела возможность применить полученные знания и опыт в новом для меня качестве. С полным основанием могу сказать: качество — логика жизни.
Придя в институт «Теплоэлектропроект» в 1982 г. после окончания энергофизического факультета Московского энергетического института, работала под руководством таких гигантов, как Феликс Сергеевич Нешумов, Виктор Мозесович Беркович, Сергей Апполонович Чернов. Эти люди стояли у истоков проекта АЭС так называемой «большой серии», который стал основой для всех проектов ВВЭР после 80-х. Перейдя в ПО «Атомтехэнерго», многому научилась у Анатолия Григорьевича Иванникова и Эдуарда Сааковича Саакова. От «Атомтехэнерго» я в течение трёех лет участвовала в работах по ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС.
В 1991 г. я получила бесценный опыт работы в области связей с общественностью (что теперь называется PR). Тогда был создан пресс-центр Минатомэнергопрома СССР, которым руководил Георгий Иванович Кауров. Именно тогда мы начали учиться тому, что сейчас очень неплохо умеем — рассказывать просто о сложном. Для меня это к тому же уникальный опыт работы с Виктором Никитовичем Михайловым, Евгением Олеговичем Адамовым, Евгением Ивановичем Игнатенко.
1991-й был переломным годом. Я до сих пор вспоминаю то время с интересом и содроганием. С интересом потому, что в том году, будучи командированной по линии Минатомэнергопрома, увидела в январе Великобританию и в декабре Японию — «дуб и сакуру» (помните, есть такая книга Всеволода Овчинникова?). С содроганием — потому, что в декабре того года в командировку я уехала из СССР, а вернулась в никуда: одна страна развалилась, а новая ещёе не состоялась. Новые экономические условия только-только надвигались, но надвигались неотвратимо. Вписать Минатомэнергопром, т.е. Средмаш в первую очередь, в рынок — это очень тяжелая задача была! Но, тем не менее, это удалось, это работает — и теперь это госкорпорация «Росатом».
Наблюдая с позиций сегодняшнего дня все наши тогдашние трансформации, можно сказать, что они были достаточно логичны. И — неизбежны.
Это был такой период определенный — точнее, неопределенный — потому что, наверное, с 1989 года стало понятно, что всёе скользит по наклонной. Я помню первый этап шоковой терапии (так называемая «павловская реформа»), — тогда уже стало очевидно, что, в общем-то, хорошо не будет.
И когда в 1991 году всёе рухнуло, порвались все организационные связи, вся интеграция социалистическая разрушилась, встал вопрос -, что вообще будет с атомной энергетикой? Очень правильно, что в 1992 году создали концерн «Росэнергоатом» (идеологом всех работ выступал Евгений Иванович Игнатенко). Тогда удалось удержать все действующие атомные станции в одном объединении: с одним механизмом финансирования, с одними техническими подходами, потому что, конечно, могло пойти всёе иначе…
Как пример. В 1992 году, было две эксплуатирующих организации. Одной такой организацией был концерн с вошедшими в его состав АЭС на территории России, кроме Ленинградской АЭС, которая и была второй эксплуатирующей организацией. Конечно, если продолжать управлять однородными по природе объектами по разным принципам, ни о каком едином оптимальном руководстве именно отраслью не могло быть и речи.
А вот особенности, которые называются человеческим фактором, свою роль сыграли. В Средмаше традиционно люди работали за идею, там не особо кто-то думал о своей выгоде. Для них всегда была главной Родина и ее благополучие. И, мне кажется, этот фактор во многом сыграл для нас свою положительную роль — государственное сознание руководящего звена. Тех, кого сегодня мы называем топ-менеджерами.
Что нам тогда помогло? Я смотрю на своего отца, который в следующем году будет отмечать 60-летие своей работы в отрасли. Несмотря на то, что он человек действительно советской закалки, он достаточно легко, я специально выбрала именно это слово, — достаточно легко вписался в реалии сегодняшнего дня. Может быть, из-за того, что он постоянно находился на самом острие, был начальником монтажного управления треста «Центрэнергомонтаж» во время сооружения БН-600 на Белоярской АЭС, и жизнь постоянно заставляла его реагировать на какие-то новые вводные данные. А когда люди все время в таком состоянии находятся, это никуда не девается, никуда не уходит, гибкость мышления и скорость реакции остаются.
Люди — главный капитал Средмаша — и помогли нам осуществить переход к рынку.
Я бы ещёе такую поправку сделала. Вы наверняка помните, что Средмаш сформировался как очень закрытая и очень структурированная отрасль, с очень ограниченными возможностями для взаимодействия с остальным миром. В Минэнерго эта возможность была, потому что все-таки у нас была и программа развития атомной энергетики в странах Совета экономической взаимопомощи, было взаимодействие по линии международного опыта и с Францией, и с Германией, и с Англией. Таким образом, после Чернобыля, когда Минэнерго и Минсредмаш слились в едином порыве в Минатомэнерго, в команде появились люди с международным опытом. И, несмотря на тяжёелые 90-е годы, мы смогли удержать атомную энергетику в рабочем состоянии, таком, которое позволило в 1995 году начать сооружение АЭС Бушер, в 1997 — АЭС Тяньвань, в 1998 — АЭС Куданкулам.
Несколько слов об образовании. В 1976 году я поступила в МЭИ, в том году был создан энергофизический факультет. Для этого взяли со всех факультетов все лучшее, выбрали все то, что могло относиться к криотехнике, тепловой физике, к атомной энергетике и электрофизике. Конкурс был просто бешеный, пять человек на место, для МЭИ по тем советским временам это было совершенно невообразимо. В группе у нас было 25 человек, из них только две девушки. И очень сильная сложилась команда студентов, была очень хорошая, сильная программа…
Я вот сейчас вспоминаю те времена: в первую очередь, само по себе образование было другим, ведь МЭИ, в отличие от МИФИ, был отраслевым вузом с точки зрения технологии. Именно из МЭИ ребята по распределению попадали операторами на все АЭС Советского Союза. В МЭИ существовала так называемая «технологическая практика»: после 4 курса студенты проходили практику на действующих и строящихся АЭС. МИФИ — это больше конструкционные материалы, исследования, ядерная физика, а МЭИ — это технологи, они всегда так и позиционировались. Во всяком случае, в мое время технология производства электроэнергии на атомных станциях преподавалась именно в МЭИ.
Базовое образование, которое давали в СССР, стоит дорогого, потому что структура и содержание технической подготовки определялись основателями кафедры атомной энергетики: Терезой Христофоровнойа Маргуловой, Николаем Георгиевичем Рассохиным — это были просто титаны! И в принципе база знаний никуда не делась. От нас теперь зависит, как и в каком направлении будет развиваться образование в атомной области — необходимы и теория, и практика, и распределение приоритетно в организации Росатома. Очень хотелось бы, чтобы МЭИ занял своёе достойное место в консорциуме высших учебных заведений атомной отрасли… Росатом мог бы помочь и методическими материалами, и специалистами, и финансированием, наконец.
Хотела бы вот еще что отметить. В МЭИ обучение на первом году студенты из социалистических стран проходили отдельно от нас. Это делалось для того, чтобы иностранная молодёежь лучше понимала и говорила по-русски. Это было важно потому, что нормативная база для атомных станций в странах СЭВ (которые сейчас входят в Евросоюз) написана на наших нормах, а ведь всегда проще разговаривать с людьми, которые понимают, о чем идет речь. Если, к примеру, говорить о болгарском проекте «Белене» 2007 года, то там даже не нужно было переводить нормативные документы на английский язык, ведь всё и так понятно.
Связи, которые сейчас у меня есть в атомной энергетике за рубежом, во многом базируются на тех моих институтских днях. Чтобы далеко за примером не ходить: мы вместе учились с Леошем Томичеком, вице-президентом по управлению атомными проектами АО «Русатом Оверсиз Инк». Мои сокурсники и однокашники работают на высоких постах в Венгрии, Словакии, Болгарии. Жалко, что не пошла Куба….
Очень большую роль в моей жизни сыграл Атомстройэкспорт, куда я пришла почти с первых дней его создания в 1998 году. Именно в Атомстройэкспорте начиналось все, что сейчас привычно и удобно: программы обеспечения качества и планы качества, руководство по управлению проектом, система менеджмента качества и интегрированная система менеджмента… В наших проектах «Тяньвань» и «Куданкулам» были реализованы решения, которые позволили реализовать то, что во многих западных странах было сделано только после аварии на АЭС Фукусима.
С Атомстройэкспорта начиналась и плотная PR-– работа, ведь страны, где АСЭ начал реализовывать российские проекты с 1995 года, — это Иран, это Китай, это Индия. Это практическая работа не только со СМИ, — это работа с местным населением, это работа с местным квалифицированным и неквалифицированным персоналом, это работа с «зелеными», это работа со школьниками, наконец.
Практически все то, о чем я говорю, представляет собой по сути комплексное предложение на сооружение АЭС. Мы первыми, ещёе в СЭВовские времена, предложили услуги по сооружению АЭС, начиная с создания атомной инфраструктуры, обучения персонала (со студенческой скамьи), развития предприятий по всей цепочке и т.д. На самом деле это правильно: если ты собираешь всю цепочку «от и до» и предлагаешь это потенциальному заказчику, а он решает, сколько и чего ему нужно — ведь это же классика?! И то, что мы первые до этого додумались и сделали — честь и хвала нам.
Как мы, например, заходили в Индию в 1988 году? Мы договаривались о том, что мы сооружаем атомную станцию, включая и подготовку нормативных документов (индусы колоссальное количество документов по тем временам получили от Советского Союза), сюда же вошло обучение персонала заказчика, предлагаемая инфраструктура...
Красивее всего мы выступили в Турции. Это совершенно уникальное решение. Это очень рискованное решение, потому что схема «строй, владей, эксплуатируй» (тем более, на территории Турции, которая, как мы знаем, страна НАТО) в первую очередь связана с ответственностью за ядерный ущерб. В соответствии с документами МАГАТЭ, мы как оператор и лицензиат несёем ответственность за ядерный ущерб на территории Турции, а это, на секундочку, компенсация в очень большом денежном выражении, не дай Бог случится тяжёелая авария. Да, это рисковая составляющая, так еще никто не делал. Конечно, у нас получается трудно, потому что все-таки при таком раскладе большая ответственность лежит на твоёем партнёере — заказчике. (Примечание автора. На момент интервью кризиса в отношениях России и Турции еще не было.)
А у партнёера ещёе не всёе обкатано. Например, закон «Об оливковых деревьях» не разрешает строить промышленные объекты на расстоянии ближе 3 км к оливковым рощам. Закон — это закон, и тогда возникает вопрос: когда турецкие партнеры выделяли нам место для площадки, они не знали про этот закон? Нет, конечно, они его знали. Атомный проект — это обоюдная работа, ведь не зря сейчас МАГАТЭ вносит просто потрясающее определение — понятие «интеллигентного заказчика». Само время заставило МАГАТЭ сделать это, потому что если заказчик не в состоянии выдвинуть тебе членораздельные требования, которые также удобны и самому заказчику, тогда это либо срыв сроков, либо дополнительные деньги.
Схема «строй, владей, эксплуатируй» в адаптированном варианте реализуется сейчас в Финляндии. Всем хорошо известно, что финский надзорный орган STUK — самый жесткий регулятор во всем мире. Поэтому работать в Финляндии очень тяжело именно из-за того, что жесткие финские нормы должны быть корректно встроены в заказанный у нас проект, и именно интеллигентным заказчиком. И поскольку задача состоит в том, чтобы, не противореча принятым в Финляндии стандартам и правилам, использовать наши нормативные документы, выполнение этой задачи заставляет обе стороны учиться и повышать квалификацию. Здесь нужно отметить, что финны — люди очень въедливые, т.е. ничего не принимается на веру без абсолютно железных доказательств. Если они изучили, покатали, поняли, что для них это приемлемо, — тогда они это делают легко. И это, по сути, вопрос приемлемости наших технологий и их восприятия людьми.
И мы учимся, потому что иначе никак, без этого движение вперёед невозможно.
Для нас обычно, что наиболее совершенные решения мы находим в случае почти невозможного. Совершенно уникальна история АЭС Бушер, достойная, без всякого преувеличения, мирового блокбастера. Проект начинали немцы и построили станцию с достаточно высокой степенью готовности всех строительных помещений. Было завезено оборудование. И тут случилась война в Заливе, пара ракет попала в этот объект. После этого, в общем-то, никто не брался за восстановление, потому что всунуть один проект в рамки другого по подходам — это сложнейшая инженерная задача. А мы на это пошли.
Для нас это просто уникальнейший опыт, потому что такого никто не делал, поверьте! Это же колоссальный объем работ по обследованию состояния, то есть насколько можно использовать то, что есть, или это нужно все переделывать полностью. Насколько нужно изменять оборудование для того, чтобы втиснуть его в те строительные конструкции, которые существуют и могут быть использованы. Ну, и плюс ко всему, Иран был под санкциями! Вы сами знаете о том, что российско-персидская история отношений весьма специфична и непроста. Поэтому вводных было очень много, проект был очень тяжелым. Но, тем не менее, мы прошли его с иранцами рука об руку. Со всеми сложностями взаимопонимания. Все, кто работали в этом проекте, знают о том, что если ты разговариваешь с иранскими специалистами, ты повторишь десять раз одно и то же, и хорошо, если ты сделаешь это понятными простыми словами, потому что люди должны понять то, что ты даешь. Всякий восточный человек, мягко говоря, своеобразен: пока до него не достучишься, пока он тебе не подаст некий знак того, что он это понял и что он это принял — ничего не произойдёет. Это тот самый случай, когда быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. И по-человечески тяжело. Примите во внимание еще и погодные условия, когда в Бушере летом +40, а люди на стройке.
Поэтому Бушер — это для нас уникальный и очень, я считаю, перспективный опыт. Перспективный в том смысле, что иранцы, как и все восточные люди, очень ценят верность и порядочность. У нас после Бушера очень высокий кредит доверия во всёем регионе, и дай нам Бог его оправдать, потому что подвести партнера — это, в общем-то, неприятное дело. А на Востоке — в особенности.
Тут ведь вот ещёе о каких нюансах следует помнить. Когда я в 1988 году в первый раз попала в Чернобыль, перед нами выступал доктор Ханс Мартин Бликс, тогдашний генеральный директор МАГАТЭ. И он как-то мило обмолвился, что они туда приехали из научного любопытства. Ну, вот это никуда не денешь! Из песни, как говорится, слов не выкинешь. Да, конечно, мы будем разговаривать технически на одном языке. Да, мы будем говорить друг с другом в дружеской атмосфере, но вот это коренное никуда не уйдет. То есть, Россия как была со своим априори образом медведя, так и будет продолжаться, что мы бы не делали. И отчуждение западников, подспудное недоверие будет все время окрашивать наше взаимодействие. Никуда это не денется, потому что нас всегда будут подозревать в том, что мы держим камень за пазухой. Один мой знакомый когда-то давно еще сказал: нас не любят на Западе не потому что мы коммунисты, а потому что мы — русские.
У меня было так в самом начале работы с финнами. Я рассказывала о том, как у нас устроена практически вся система менеджмента, и вдруг в какой-то момент понимаю то, что мне не верят. Я говорю: «Господа, а в чем дело, ведь я чувствую, что мои слова вызывают у вас неприятие… Вы нам не доверяете? Или считаете, что я вас дезинформирую?». Ну, конечно, ответа на прямой вопрос я не получила, но то, что нам не доверяют в определенных вещах, — это понятно. Иначе бы, предположим, люди давали бы себе труд ознакомиться с нашими нормативными документами. Люди бы понимали, что за те 70 лет, которые мы в этом деле существуем, накоплен уникальный опыт, и, наверно, наш опыт стоит учитывать. И, наверно, он подтверждается практикой, и для этого не нужно какие-то еще дополнительные телодвижения делать.
На самом деле, как мне кажется, это вопрос доверия к России, а не к Росатому. Мы автоматом принимаем на себя все отрицательные эмоции, связанные на Западе с Россией. Так было, так есть, так будет. И преодолевать это недоверие можно только делами, а не словами. Только более совершенными, чем на Западе, технологиями, более совершенным, чем на Западе, менеджментом, более высокими стандартами и нормативами, более выгодными деловыми предложениями.
Собственно, этим мы сейчас и занимаемся. Функция технического регулирования — это разработка документов и в рамках Росатома, и в рамках национальных стандартов. Создание таких документов, если мы говорим о нормативных документах, — тяжелое дело, небыстрое, требующее учёета и согласования десятков мнений и интересов. Но без совершенствования корпоративных стандартов, без их унификации, без приближения к мировым стандартам развивать международный бизнес нам не дадут. Да, это несет с собой ломку определенных привычек. Помню, как переломало отрасль, когда стали вводить единую систему оборота документов — ведь это был просто полный кошмар! Но ничего, обкатали — и пять лет уже работает.
Тут я настроена вполне оптимистично, потому что имела возможность изучить и сравнить обе бюрократические системы, нашу и европейскую. С удовлетворением могу констатировать, что по этой части мы далеко не впереди планеты всей. Европейская система бюрократии — это страшная вещь. Создать безумное количество рабочих мест при малюсенькой задаче, но при этом все вроде бы при деле и безумном количестве суеты — это святое. МАГАТЭ — тоже миллион людей, бюрократия просто безумная. Ведь ни для кого не секрет, что, если ты хочешь устроиться в МАГАТЭ, то полтора года, как минимум, будешь проходить все согласования.
Так что наши шансы на выстраивание наиболее эффективной системы производства в атомной энергетике я расцениваю как достаточно высокие. Сравнивать сегодняшний Росатом с Минатомом времен, к примеру, Адамова, совершенно бессмысленно: это организации под разные задачи, поставленные разным временем существования. Тот курс, которым мы идёем последние десять лет, — курс на выстраивание глобальной суперсовременной корпорации с замкнутым периметром производства — кажется мне единственно верным, единственно возможным ответом на вызовы времени.
И пусть нас рассудит рынок, а не взаимные застарелые предубеждения. Так будет по-честному.