Смелые идеи XX века
Я окончил Московский инженерно-физический институт. Но начинали мы в Энергетическом институте — на спецфакультете, на который студентов зачисляли с других факультетов по результатам первой сессии. Так я попал на спецфакультет, который позже целиком перевели в МИФИ. Считается, что я закончил МИФИ, хотя поступал в МЭИ.
В Курчатовский институт я пришел работать в 1954 году. Там же были и первая практика, и защита диплома, поэтому фактически в стенах Курчатовского я пребывал с 1952 года.
Традиционно многие выпускники нашего факультета делали диплом у Меркина Владимира Иосифовича — это 6-й, технологический сектор Курчатовского института. Наш декан в МЭИ Иван Иванович Новиков, который в Минсредмаше был начальником научно-технического управления, с Меркиным был давно и хорошо знаком. И так повелось, что часть дипломников именно в 6-м секторе делали различные новые проекты — задолго до того, как что-то начиналось: проекты атомных станций, проекты кораблей, проекты самолетов и атомных крылатых ракет.
Должен был попасть к Меркину и я, но у него уже все было переполнено, и мы пошли к Савелию Моисеевичу Фейнбергу, который тоже читал нам лекции. У Фейнберга я делал диплом по реактору СМ на тяжелой воде (сейчас усовершенствованный СМ-3 на обычной воде работает в Мелекессе). После диплома Меркин всех нас забрал к себе.
Из-за режима секретности мы не знали, кто какой тематикой занимается. Но Пономарев-Степной, закончивший институт раньше меня, по старой дружбе поделился со мной кое-какой информацией.
Часть сотрудников занималась промышленными реакторами. Часть — атомными лодками. Я спросил Пономарева: «А ты?». — «А я — самолетом». — «Тогда бери меня к себе».
Вот так я и включился в работу. К этому времени группа, в которой был Пономарев-Степной, уже сделала ряд дипломных проектов, где была показана возможность создания самолетов и особенно крылатых ракет. В 1952 году четыре диплома по разным типам самолетов сделали Пономарев-Степной, Савушкин, Виноходов, Осмачкин. На основании всей этой работы был подготовлен итоговый отчет, с которым вышли на руководство (тогда еще было ПГУ).
В секторе велись не только расчетно-теоретические, но и технологические работы. Например, Меркин поручил Виноходову заниматься технологией тепловыделяющих элементов. Был создан тепловыделяющий элемент на основе керамики: шестигранные трубки — примерно сантиметр, с двух сторон окись бериллия, а посередине — окись урана. Как макароны выдавливать — примерно такое оборудование было. В секторе начали сами выпускать опытные образцы. А потом был построен завод в Усть-Каменогорске, за это взялся Славский. И для первого реактора была выпущена первая партия этих элементов. Она до сих пор у нас на складе хранится.
Самолетов, в которые непосредственно можно было встроить реактор, еще не существовало. Все-таки вес такого самолета получался несколько больше достигнутого. И определялся он, конечно, не столько весом реактора, сколько весом защиты.
Пономарев направил меня заниматься защитой. Выбрали материалы, которые в то время не использовались для защиты (в частности, гидрид лития). Игорь Васильевич Курчатов поддержал нас с этой идеей. Гидрид лития тем хорош, что выдерживает температуру около 600 градусов. Мы тогда не знали, что это вещество уже используется при создании оружия. Курчатов нас спрашивает: «Вы его видели?» — «Нет, Игорь Васильевич». — «Хорошо, увидите». И Курчатов тут же набрал по телефону Бочвара: «Придут к тебе мои ребята, покажи им гидрид лития».
На следующий же день, хотя это все было достаточно секретно, нам показали, что такое гидрид лития. Как хозяйственное мыло. Крошку бросили в снег — вспыхнул. Вот так Игорь Васильевич работал с нами.
Нашли подходящие материалы — нужно было оптимизировать их компоновку. Хотя по весу еще такого самолета не было. Самый тяжелый был Ту-95 у Туполева, еще у Мясищева были тяжелые самолеты. Но первая задача была не самолет, а крылатая атомная ракета. Такой же принцип: нагрев воздуха в реакторе — и потом сопло, расширение и тяга. Ракеты такого класса, такого веса, с такой возможной нагрузкой — но не атомные, а с химическим двигателем — делал Лавочкин. И они уже испытывались. Эта основа для нас уже существовала, поэтому мы занимались созданием реактора.
Крылатые атомные ракеты (самолеты-снаряды) «перешиб» Королев, потому что одновременно развивались и баллистические, и у Королева к концу 50-х годов успех оказался больше. Хрущев тогда закрыл и передал ракетчикам многие авиационные заводы, в том числе завод Мясищева, который занимался атомным самолетом.
В самолетных делах самым сложным был вопрос защиты от излучения, главным образом, рассеянного воздухом и конструкцией, и мы долго думали, считали, сомневались и прикидывали, как бы это измерить на практике. Потом Игорь Васильевич получил сообщение (скорее всего, это были данные разведки), что у американцев летает самолет с атомным реактором. А мы уже высказывали ему свое предложение: построить экспериментальный самолет, поднять реактор в воздух (меньшей мощности, естественно) и изучать вопросы рассеивания. Но на это не решались: слишком дорого. А тут, когда услышали, что у американцев что-то подобное летает, было принято решение о создании такого самолета-лаборатории у нас. Славский загорелся этой идеей, заставил прорабатывать ее быстрее.
Создание такого самолета поручили А. Н. Туполеву. А туполевские самолеты возили бомбы в специальных отсеках. Было принято решение: приспособить бомбовые отсеки для подвески реактора. Туполев переоборудовал самолет, Главный конструктор двигателей Н. Д. Кузнецов из Самары сделал реактор на основе экспериментального, работавшего в Курчатовском институте. В 1958 году мы получили команду на оборудование базы на аэродроме, в 1959 году сделали физический пуск.
Между Семипалатинском и полигоном, ровно посередине, был большой военный аэродром. Нас командировали туда. Правда, сначала испытания замышлялись в Керчи, но Славский сказал: «Есть место получше, чем Керчь, потому что там больше солнечных дней; больше вероятность, что вы сработаете». Так мы оказались в Семипалатинске, где в 1960 году продолжали экспериментальные работы. На земле был создан аналог, стояли отсеки самолета: кабина; реакторный отсек; отсеки, где разные детекторы, размещенные на крыле самолета.
Сначала всю программу, все измерения мы прогнали на земле. А в 1961-1962 годах уже были полеты, давшие возможность для массы разных исследований. Физики-экспериментаторы В. Г. Мадеев и Е.Н Королев решали основную задачу: изучали рассеяние излучений. Ставились медицинские задачи по влиянию трех факторов: первый — атомное излучение, второй — влияние вибраций на организм, третий — то, что дышишь не воздухом, а какой-то кислородной смесью. Смотрели, как все это сказывается на собаках, крысах. Выяснялось также влияние нейтронов и гамма-излучений на радиосвязь и работу электронного оборудования.
К работе были привлечены ГК НИИ ВВС, Институт биофизики, Институт приборостроения (СНИИП), Летно-испытательный институт в Жуковском. Исследования и на земле, и в полете показали, что создание самолета с ядерным реактором возможно. Самолет взлетает, реактор запускается, работает на разных высотах, при разной плотности воздуха.
Реактор был водо-водяной исследовательский. Его прототип был построен у нас еще в 1953-1954 годах. Об этом тоже мало кто знает. Тогда промышленные реакторы были в основном уран-графитовые, водо-водяных еще не было. А когда начали делать подводные лодки, этот вопрос возник. Поэтому на территории нашего института построили экспериментальный реактор. На нем сначала изучили физику (в 1953 году), а потом его приспособили как реактор для облучения. Здесь проводились работы по исследованию прохождения излучений через различные защитные материалы, испытывалась радиационная стойкость оборудования.
На крылатой ракете основным вопросом была не защита, а радиационная стойкость оборудования. Фактически там планировалась только небольшая защита, потому что назначение ракеты — доставлять боевые заряды.
А для пилотируемых самолетов защита была существенным элементом — потому что в кабине сидят люди. И падают самолеты чаще. (И сейчас падают, и довольно часто). Нельзя же допустить, чтобы реактор летел-летел — и упал! Это — основная причина, сдержавшая развитие ядерной авиации.
А тут, к счастью, успешно полетели ракеты Королева, Гагарин в 1961 году побывал в космосе; все убедились в том, что баллистика работает. И атомную авиацию стали потихонечку закрывать. Я как раз работал над диссертацией, где в выводах написал, совершенно независимо от Хрущева: «Хорошо, но делать не надо».
Но это же целая эпопея! Она все равно очень интересная.
Меня в 27 лет поставили начальником этого Семипалатинского объекта. Там чего только не было! Пустили реактор на мощность, а из него пена пошла. Что делать, не знаю. Звоню Анатолию Петровичу Александрову. Он спрашивает: «Ты где брал дистиллят?» — «На семипалатинском мясокомбинате». — «У тебя в реакторе бульон».
Действительно так. Существуют ТУ на дистиллят, на чистую воду. А нормы содержания биологических веществ в ТУ нет. Но мы не доперли, как говорится. Откуда в полупустыне дистиллят? Да вот, говорят, на пищевом комбинате. Прекрасно! Кому еще верить, как не пищевому комбинату?! А Александров с полуслова все понял: «У тебя там бульон».
Пришлось все разобрать, все промывать. Две бочки спирта прогнали через реактор. Спирт есть спирт, проливали его ручьем. Я сам следил за порядком. Но дело-то было в степи, спирт выливается и дальше по степи течет. Вроде все прошло нормально. Вечером возвращаюсь в гостиницу, а там народ гуляет, песни под гитару поют. «Ребята, откуда спирт? Я же лично следил!» — «А помнишь, тебя на телефон вызвали? Так это мы тебе позвонили, а сами в это время разлили».
Жизнь была интересная. Немало пришлось повозиться с подопытными собаками и крысами. Ночью будят: «Николай Евгеньевич, печка не топится. Собаки голодные. Крысы мерзнут». В этом смысле школа у меня была неплохая.
Многие годы удалось взаимодействовать с Игорем Васильевичем Курчатовым и с Анатолием Петровичем Александровым.
Курчатов лично просматривал все отчеты. Причем было так заведено, что не начальник идет утверждать отчет, а идет сам исполнитель, и Курчатов в его присутствии всё читает. Он именно читал, а не просто подписывал, — такое бывает не часто. И он, и потом Александров тщательно просматривали все отчеты. Тут же делали замечания, тут же принимались решения.
Игорь Васильевич практически знал всех в институте. Он жил на территории, гулял по территории. Утром, когда мы шли на работу, он всех приветствовал — зимой и летом, снимал шапку: «Физкультпривет!».
И когда он болел, нам можно было приходить к нему домой. Мне очень повезло, что удалось с ним поработать.
Считается, что Курчатов — в первую очередь организатор науки, а в саму науку ему вникать было некогда. Это не так. Иногда идешь к нему с тем, что вроде бы сам придумал, и убеждаешься, что он давно разбирается в этом, и более глубоко. Так же и Александров. Если что-то неясно, мы приходили к нему, раскладывали чертежи и получали от него направление деятельности.
Анатолий Петрович перенял стиль Игоря Васильевича не только в науке, но и в отношении к людям. Спускаюсь по лестнице на Старом Монетном, Александров меня окликает: «Ты домой?» — «Домой, Анатолий Петрович». — «Подожди две минутки. Садись в машину — поедем». Вот штрих, который говорит о многом. Какой большой руководитель сделает так сегодня?
Как-то я пришел к Александрову домой (Пономарев попросил подписать какую-то бумагу). Захожу — а вся огромная семья Анатолия Петровича обедает за столом. Александров приглашает меня: «Давай обедать». Внимательно осмотрел стол и говорит сыну: «Петька, у нас еще бутылка была где-то. Неси Николаю Евгеньевичу».
Он действительно был авторитетом и удивительно цепким инженером. Чертежи были огромные, раскладывались на полу. Когда ему ногу подстрелили, он с клюшкой ходил. Показывает клюшкой: «А это у тебя что? Не пойдет». Схватывал все очень быстро. У него была такая манера: самому увидеть, иметь свое мнение, судить не по рассказам. Когда «Ромашку» испытали, вскрыли крышку, я ему звоню: «Анатолий Петрович, вскрыли крышку, можно посмотреть». — «Приду вечером. Но скажи, чтобы не было ни Меркина, ни Пономаря». — «Почему, Анатолий Петрович?» — «Чтобы не мешали, я сам посмотрю у тебя».
Или тот же Славский. У меня к нему самое уважительное отношение. Помню, как первый раз пришел к нему в кабинет в 1957 году. Тогда для крылатой ракеты был спроектирован и строился в Лыткарино стенд для натурных испытаний. Продувка воздухом с выбросом в трубу. Мы высокую трубу построили, я тоже принимал участие в расчетах, и вдруг меня вызывают к Славскому. Просто ни Меркина, ни Пономарева в тот момент не было.
Вхожу. «Ну и фамилия у тебя! Ладно, давай рассказывай, что вы там нагородили, какую трубу». Я рассказал. «А ты отчет Лаймана читал? Знаком?» — «Нет». — «Вот ты почитай. Там у него все расчеты классические. Почитай, потом доложишь, насколько вы отличаетесь от того, что он посчитал». Пришлось найти и прочитать этот отчет и доложить, что наши расчеты в основном совпадают.
Этот эпизод очень характеризует Славского, его человеческое отношение к работникам отрасли. Он — министр, а к нему мальчишка какой-то пришел. Но он беседует, рекомендует литературу.
Потом со Славским было много встреч — и в шестидесятых, и в семидесятых, и прощание с ним, когда он ушел с поста министра. Я тогда был в Чернобыле, а он туда приехал прощаться: «Я ухожу, ребята». Собрал совещание. После этого еще узким кругом выпили — но туда я не попадал по рангу.
Славского я очень уважаю. Он быстро схватывал идеи, что-то отвергал, что-то поддерживал. И опять-таки, это был не просто руководитель, а специалист. При создании промышленных реакторов лично он вытащил проблему графита.
* * *
Самолетная тематика закрывалась, это было ясно еще до правительственных решений. Надо было искать что-то другое.
Стали смотреть бортовые реакторы для космоса. Вместе с КБ А. М. Люльки начали прорабатывать реактор с машинным преобразованием. И вдруг в этот момент, в самом конце апреля 1961 года, Меркин приезжает с совещания на Ордынке и говорит, что в Сухуми сделали высокотемпературный полупроводник.
Мы сразу заинтересовались и 3 мая поехали в Сухуми. Ребята показали полупроводник. Нам пока еще было непонятно, как его приспособить. Но нужно посмотреть, попробовать и скомпоновать какой-нибудь необычный реактор. Вместе сгруппировать реактор и преобразователь, сделать единый агрегат, и чтобы там не было теплоносителей — такая мысль промелькнула. Я сразу позвонил в Москву. 5 мая прилетели Меркин и Миллионщиков, начальник нашего отдела. Посмотрели, порассуждали и приняли решение, что «надо к этому полупроводнику пристроить реактор». Вот такая дерзкая мысль. Хотя по конструкции не родилось еще ничего, но было ощущение, что вот-вот появится.
Действительно, на пальцах получалось, что киловаттный источник можно сделать. А с солнцем, с солнечными панелями тогда еще не было больших успехов. И как раз мы застали в Сухуми Лидоренко, директора Института источников тока. Там тоже свои полупроводники делали, и Лидоренко же занимался солнечными панелями. Нам удалось и с ним обсудить свою идею.
Уже в июне 1961 года мы выпустили техзадание, а к концу 1963-го установка была собрана на вновь построенном наземном стенде.
Вся конструкция делалась в Курчатовском институте, в нашем секторе, а полупроводники — в Сухуми. Там директором был Кварцхава, а заместителем директора и руководителем работ — Ираклий Григорьевич Гвердцители. Тепловыделяющие элементы и бериллиевый отражатель выпускал Подольский институт (НИИ ТВЭЛ). Мы практически там дневали и ночевали — совместно работали. И за это же время был спроектирован и построен стенд для испытаний.
Стенд — это непрерывные испытания день и ночь при наличии излучений. Как атомная станция, так и стенд. К концу 1963 года установка была испытана с электронагревом. Не было активной зоны, только внешняя часть была. И вместо топлива стоял графитовый нагреватель — такой разрезной, хитрый. Все процессы передачи тепла от зоны через часть графита и часть отражателя, проводники, получение электричества — все это было. Не было только урана и не было излучений. Испытания показали, что задуманное удастся сделать. Но мы споткнулись на коммутации. Полупроводники нужно было соединить в последовательно-параллельную цепочку. Просто так медь к кремнию-германию не приваришь, там нужны всякие переходные слои. И здесь большие потери электричества. Поэтому вместо того, что на бумаге считалось как киловатт, получили полкиловатта. Собственно, это было ясно еще до пуска самой установки на стенде. Но, тем не менее, решили делать.
Задание было — сделать установку на тысячу часов работы. Американцы сделали свою аналогичную по мощности установку почти в тот же срок, но все-таки чуть-чуть позже. Она была сконструирована немножко по-другому, хотя и близко к нашей. Полупроводники разместили на холодильнике-излучателе, а тепло от реактора передавали жидкометаллическим теплоносителем. Но их установка проработала тысячу часов, а у нас выдала 15 тысяч часов непрерывной работы!
Весила она примерно 500 килограммов, но никакой защиты не было. Мы ее рассматривали в первую очередь для Луны. Приехал Королев, посмотрел: «Интересно. Давайте, ребята, работать».
На Луне ее замышляли поставить в кратер. Тепло излучается, нейтронное гамма-излучение не рассеивается (нечем). Радиационная обстановка приемлемая. Особенностью установки была хорошая самоуправляемость. Система регулирования у нас, конечно, была, но при этом мы месяцами работали без вмешательства. Вот она работает и работает. Никакая система ничего не регулирует. Меняется мощность — она сама себя подправляет. И вмешательства нужны были только из-за ухудшения свойств полупроводников. Какие-то параметры улучшаются, какие-то — ухудшаются. За два года примерно 20% электрической мощности мы потеряли. Мы просто подправляли ее иногда (раз в 2 — 3 месяца) органом регулирования: повышаешь тепловую мощность, держишь электричество на заданном уровне. В этом смысле у установки проявились исключительные свойства. Но тут уже и Королев ушел, и Луну «отменили».
Установка никуда не пошла. Польза лишь в том, что эти полупроводники мы испытали досконально. Они пошли в установку «Бук». Гвердцители сделал преобразователь для «Бука», и 32 установки «Бука» отлетали в космосе, но это уже не наша заслуга.
Гвердцители потом переехал в Подольск директором, хотя до этого ни разу не побывал на заводе. Он принял решение: если что-то нужно — изменю. И действительно, много нового внес. Организовал производство термоэмиссионных преобразователей для космических ЯЭУ. Он бы там и остался, его очень уважали и на заводе, и в городе. Но грузины сказали: «Не вернешься — мы тебя не похороним на родине». И он возвратился в Тбилиси заместителем председателя Совета министров, начальником Государственного комитета по науке и технике.
На научно-технических советах в Минсредмаше нашими оппонентами, как правило, выступали наши конкуренты из ФЭИ и ОКБ «Красная звезда». Других специалистов просто не было. Мы выступали оппонентами у них, они — у нас. Друг другу мы писали очень много замечаний. Естественно, проекты параллельные. Что-то лучше у одних, что-то лучше у других.
Потом начали защищать диссертации. И снова те же оппоненты друг у друга. Невольно смотрели не на недостатки диссертаций, а на недостатки установок (защиты были в основном по установкам). Потом собрались как-то у меня, я и говорю: «Ребята, что же мы делаем? Мы друг друга гробим. Давайте так: проект проектом, а диссертация диссертацией».
Я много лет был оппонентом ФЭИ, и, наоборот, их ребята оппонировали нам. Поскольку я был начальником испытательного объекта «Ромашка», моим коллегой в ФЭИ был Саша Ельцов. Мы с ним подружились, и я у него часто ночевал, когда приезжал в Обнинск. Я ему звоню: «Саш, водород из гидрида циркония выходит сильно, мы думаем еще поставить титановый насос». Он мне звонит: «Коля, мы нашли эмаль для повышения степени черноты, чтобы вакуумную камеру покрыть. Приезжай за рецептом». Вот такая у нас была необычная конкуренция.
Или, скажем, реактор СМ: мы его делали вдвоем с моим товарищем. Он делал его на обычной воде, а у меня — на тяжелой воде. Было показано, что на обычной воде проходит не хуже. Поэтому решили, что осуществлять надо на обычной. И Володя Цыканов поехал в Димитровград, там построил свой СМ, а потом стал директором института.
Марчук приезжал к нам из Обнинска, читал курс лекций в Курчатовском. И какие-то технологические вещи мы передавали друг другу. Многие курчатовские сотрудники работали на опытном морском стенде в Обнинске.
Сейчас совершенно не так. Сегодня за работу берется контора, за деньги нанимающая специалистов. Раньше главный конструктор — он и был главный конструктор. Разве можно представить, чтобы вместо главного конструктора кто-то решал, какое оборудование поставить на ВВЭР? Решали и главный конструктор всей установки, и научный руководитель. А сейчас — конкурс решает, кто и что поставит. И результаты конкурса определяет не главный конструктор, а какие-то люди из министерства. Это не дело. Может, где-то на рубль дешевле, но непонятно, как это все будет работать. Я считаю, что прежняя система была лучше.
Как бы сегодня, к примеру, выбирали подрядчика на строительство чернобыльского саркофага? Там работали строители Минсредмаша — и лучше их никто бы не сработал. Я был там на заключительной стадии: сентябрь-октябрь-ноябрь. Принадлежал Чернобыль не нашему министерству, а Минэнерго. Поэтому они и пытались сначала что-то делать. Но у них не было такой сильной организации, не было научной части. Поэтому было все поручено Славскому.
С июня все началось, а к концу ноября было все построено. Работа была адская. Если говорить о строительных работах, я не могу не назвать Александра Николаевича Усанова, заместителя министра Славского. Для меня он — просто Саша Усанов, я с ним в школе учился, знал его еще с мальчишеского возраста. Как он выдержал, я не представляю! С утра правительственная комиссия раздает всякие задания. Надо идти и выполнять, потом доложить. Вечером — задания на ночь. Ему опять нужно идти и организовывать работу, а утром доложить о выполнении. Спал он там или не спал, совершенно непонятно. И так приходилось работать очень многим.
Строительные организации Минсредмаша, которые там поочередно присутствовали и строили, сделали большое дело. И все это — с проектированием на ходу. Важно, что сами эти проекты делал Ленинградский ВНИИПИЭТ. На месте была большая команда, которая тут же непосредственно решала, что делать. Тут же рисовались чертежи. Тут же находили материал. Тут же было снабжение.
Если бы такое случилось сейчас — я не знаю, что было бы. Тогда руководили заместители председателя Совета Министров — Б. Е. Щербина, Юрий Кузьмич Семенов — министр энергетики, — люди больших организаторских способностей, прошедшие в свое время школу производства. Современный менеджер, не имеющий практических навыков производственного специалиста, здесь бы не справился. Очень сложная была работа.
В комиссии я представлял Курчатовский институт — правда, неофициально. Официальным представителем был Легасов. Но он уже с самого начала переоблучился, и поэтому я заменял его.
Основной нашей задачей была разведка, потому что непонятно было: что куда улетело, где что есть, сколько топлива там еще осталось. Что будет, когда перекроем, — тепло продолжает выделяться. Что с ядерной безопасностью? Где топливо? Не могут ли образоваться критмассы? Вот такие задачи нам приходилось решать.
В итоге мы подготовили отчет по ядерной безопасности. Там говорилось, что объект можно оставлять; по крайней мере, 30 лет он будет безопасным. Прошло вот уже 29 лет.
Мы понимали, что промахнулись — не тот был принят паровой коэффициент, нужно было его поправлять. Не успели. А ведь переписка о необходимости изменений уже пошла, Доллежалю написали. Анатолий Петрович винил себя в том, что он Доллежаля «не дожал». Нужно было менять коэффициент и конструкции органов регулирования. В погоне за дешевой экономией сделали такую конструкцию регулирующего органа, которая противоречила правилам ядерной безопасности. Но если бы программа тех испытаний была согласована с Анатолием Петровичем, он не допустил бы того, чтобы заблокировать органы аварийной защиты.
Анатолий Петрович чувствовал себя виноватым в Чернобыльской трагедии. Одновременно с этим, у него умерла жена. Наложилось одно на другое. Но был ли он виноват?
Причины произошедшего выясняли не день и не неделю. Над установлением причин работали разные независимые группы и организации. Прошло немало времени, прежде чем мы поняли: не одна какая-то причина привела к аварии, а именно наложение многих факторов.
Например, если бы киевский диспетчер не попросила продолжить работать на половинной мощности, а сразу бы на станции провели эксперимент, — наверное, он у них прошел бы нормально. Но они решили сбрасывать не с полной мощности, а с половинной. На половинную спустились — им тут же нужно было начинать эксперимент. Если долго работаешь на половинной мощности, начинает накапливаться ксенон. А если накапливается ксенон, органы регулирования надо вытаскивать, чтобы поддерживать реактор на мощности.
Они же полдня или больше держали реактор на половинной мощности — нельзя этого было делать! Я и сегодня не уверен, что все это поняли, и насколько эксплуатационники все усвоили.
По моему мнению, нельзя винить только эксплуатационников, только станцию, как у нас произошло. Станция работает по тем бумагам, которые ей дали, по регламентам, по инструкциям. А это очень сложные документы. Технологический регламент вот такой толщины! Я в свое время, будучи директором института, поинтересовался: прочитал ли его от начала до конца хотя бы один знающий человек? Вразумительного ответа я так и не дождался.
И это меня до сих пор тревожит. Знающие люди уходят, но их знания часто не остаются в документах. Я имею в виду не только Чернобыль, но и другие многочисленные объекты ядерной отрасли.