Люди и реакторы
Я деревенский — из Ивановской области, из-под Шуи. Мог бы до сих пор жить в свое удовольствие, курей доить. Но — не случилось. Это все из-за старшего брата. Он одним из первых из нашего села уехал учиться в МГУ, закончил мехмат.
У нас в селе была отличная средняя школа. Учителя были замечательные. Но в июле или начале августа 1941-го, когда началась мобилизация, всех учителей-мужчин (там были относительно молодые люди) забрали. Через месяц в село пришла первая похоронка. Все учителя из нашей школы попали в бомбежку под Смоленском. Так что нам пришлось учиться без половины учителей. Физики у нас просто не было, сам по книжке читал.
У меня самого отец — учитель математики. Окончил церковно-приходскую школу, с шестнадцати лет начал заниматься преподавательской деятельностью. Однажды его отправили на учебу в Москву. Их группу курировала Крупская. Ему очень повезло, потому что Надежда Константиновна изо всех сил старалась, чтобы им было хорошо. Она их таскала по музеям, по театрам. Отец в первый раз слушал великих певцов.
Мама тоже учительница — немецкого языка. Отец меня не учил, зато будущая моя жена попала к нему, он ей преподавал математику.
Отца записали в ополчение, но в армию он не попал. А старший брат попал. Отец был хорошим учителем, а мама плохим. Я всегда переживал, потому что дисциплину она не могла держать, а у отца это получалось.
В 9-м классе была конкурсная работа, которую организовывала область. Я решил поучаствовать. Там нужно было что-то рассчитать или спроектировать. Тогда это только появилось, начали сами изготавливать приемники. Я узнал, что такое приемник, и мне это все очень понравилось. В конкурсе я занял то ли второе, то ли третье место — уже не помню. Мне грамоту прислали. Наверное, это повлияло на выбор профессии — в жизни очень многое зависит от случая.
Тогда только что открылся новый институт в Москве, МФТИ. Я попробовал туда поступить, но не прошел. Там был высокий конкурс, 20 человек на место. На одном из первых экзаменов, по-моему, по алгебре, умножая 2 на 3, я ошибся. Ну, элементарная описка. Мне за это поставили единицу. Вернулся домой очень расстроенный. А тут как раз пришел с войны старший брат. Он взял меня за шиворот и привез обратно в Москву. Вышли на Бауманской. Он говорит: «Здесь Бауманский институт, там Энергетический. Какой тебе больше нравится?». И подошел 37-й трамвай, идущий до Энергетического. Мы и поехали. Иногда случай играет большую роль. Я сдал экзамены без троек, и меня зачислили.
После того, как американцы бомбили японские города, наше правительство немедленно приняло ряд капитальных решений. В том числе, было организовано два специальных закрытых факультета: один при МЭИ, другой — при Московском механическом институте.
Московский энергетический — это институт широкого профиля: ТЭЦ, радиоустановки, гидростанции. Было восемь факультетов, добавили девятый. Нас так и называли «девятым факультетом», или — факультетом Ивана Ивановича Новикова. Академик Новиков читал нам лекции о термодинамических свойствах реальных веществ. Кроме того, он курировал наш факультет от имени Седьмого главка (при комитете безопасности был Седьмой главк, там существовал научный отдел; между прочим, Александр Ильич Лейпунский тоже в нем состоял). Над нами шефствовала директор МЭИ Валерия Алексеевна Голубцова, жена Маленкова. А поскольку Георгий Максимилианович Маленков был человек номер два в стране, его жена многое сделала для нашего факультета. И при этом внешне она оставалась добродушной женщиной. Набрала прекраснейший преподавательский состав, у нас были изумительные преподаватели. Кроме того, Голубцова постаралась оснастить экспериментальную базу, чтобы мы могли заниматься экспериментальными работами.
Стипендия у нас была повышенная, 500 рублей. На такую стипендию жить можно было лучше среднего. Я даже сибаритствовал — покупал сезонные билеты в консерваторию, прослушал все симфонии Бетховена и пристрастился к этому делу на всю жизнь. (Опять влияние моего старшего брата — он подарил мне самый первый абонемент).
После института мы с женой брали билеты на всю зиму и ездили в Москву на концерты. А в институте я увлекался не только консерваторией, но и Большим, и МХАТом. Догулялся до того, что меня вызвали на комсомольское собрание, а там уже заготовили строгий выговор с предупреждением за то, что я хожу по театрам, трачу государственные деньги. Деньги нам давали для того, чтобы мы учились, а не по театрам шлялись.
В феврале 1953 года мы, реакторщики, защитили дипломные работы. Предстояло распределение. Иван Иванович Новиков собрал нас и сказал, что есть два хороших места. Одно место в Москве, другое — в 100 километрах от Москвы. Не знаю почему, но мне не захотелось в Москву.
Нас было 14 человек. И мы поделились поровну.
Нашей половине группы было велено сесть на Киевском вокзале в поезд. Через три часа остановка, станция Обнинская. «В лесу одна тропинка, по ней и дойдете». Мы добирались по тропинке, дороги еще не было. Сначала увидели сараи, где жили заключенные, потом прошли дальше по лесу. Нас встретили на КПП и тут же отвели к руководству.
В то время директором института был Дмитрий Иванович Блохинцев, а Андрей Капитонович Красин был заместителем. Нас привели к Красину, он с нами побеседовал и сказал, что нас распределят по разным направлениям. Затем на втором этаже административного корпуса с нами провели беседу относительно сохранения государственной тайны.
Предоставили нам общежитие — на первом и на втором этаже школы Шацкого. Началась дипломная работа. Красин дал мне задание — спроектировать реактор для подводной лодки. Я испугался: как туда поместить реактор, лодка же потонет сразу! Значит, нужно выбрать самую большую подводную лодку.
Я поехал в Москву, в Ленинскую библиотеку (я часто там бывал, когда учился в институте). Спасибо женщинам, которые там работали, — они помогали мне, нашли много отличных публикаций. Я их посмотрел и выбрал самую большую по водоизмещению немецкую подводную лодку. Набросал ее себе карандашом, чтобы представлять габариты, и занялся проектированием.
Красин советовал выбрать реактор канального типа, с топливными каналами и с графитовым замедлителем. По сути дела, он уже думал о реакторе первой в мире атомной подводной лодки. Мне нужно было изо всех сил в небольшом объеме набрать максимальную мощность. Я мудрил, мудрил, в конце концов взял известные тепловыделяющие элементы, которые используются на нашем реакторе, на станции, где вода течет внутри трубки под высоким давлением... У меня вода здесь протекала, но, в отличие от станции, она кипела, а потом пар отделялся и направлялся уже с внешней стороны тепловыделяющего элемента — там, где внешняя оболочка. Это ради того, чтобы КПД был повыше.
5 марта 1953 года мы должны были защищать дипломные работы. По радио ни сводок, ни известий, непрерывно играют траурную музыку. Нам уже выходить нужно было, и вдруг — сообщение о том, что скончался Сталин. Мы не знали, что делать, но все-таки пошли на сдачу диплома. А там сидит дипломная комиссия, всех принимает, вопросы задают, смеются. Первый вопрос мне задал Блохин: «Лодка у вас плавать будет или нет?» Я говорю: «Если убрать за основным бортом воду, с помощью которой регулируется всплытие, то лодка наполовину вылезет из воды». Они смеялись.
Тогда у нас дипломы были тяжелые: чертежи на 14 листов, сотня страниц с расчетами. Я защитился, потом отпустили на месяц домой, и с того времени я начал работать.
После диплома я пришел в лабораторию Михаила Егоровича Минашина, где я должен был заниматься физическими расчетами реактора первой в мире АЭС. За мной были самые объемные расчеты — может, не самые трудные, но объемные. Надо было определить стандартные параметры реактора, необходимые обогащения; определиться с количеством стержней регулирования, с компанией; вычислить, как долго будет работать этот реактор, поля энерговыделения и т.д.
В лаборатории меня старались поддерживать, чтобы мне было легче управляться с этой объемной работой. Дали самый хороший калькулятор. В то время у нас еще не было счетных машин, а были счеты, логарифмические линейки и калькуляторы. Начальник Михаил Егорович Минашин почему-то любил вести расчеты на счетах. Удивительно, как он справлялся с этим.
Арифмометр мне дали трофейный, немецкий. У всех остальных были арифмометры Дзержинского, а мне предоставили самый хороший. Я приходил в первый отдел, брал свою тетрадку, садился на рабочее место. Если уходил на обед, тетрадку сдавал или клал в сейф. А когда уходил с работы, сдавал ее в первый отдел. Казалось бы, атомная электростанция не такая уж секретная, но все расчеты были засекречены. Либо «совершенно секретно», либо «особой важности». Это высшая степень секретности.
Когда я приходил вечером в первый отдел сдавать свои расчеты, начальник первого отдела Петр Иванович Величенков каждый листочек просчитывал — все ли на месте. Лишь после этого он давал мне пропуск, чтобы я мог покинуть здание института. В то время у нас был такой же уровень секретности, как у тех, кто занимался разработками, имеющими отношение к оборонной или к военной тематике.
В конце года в институте появился Гурий Иванович Марчук. У него пошли более детальные расчеты, но основные расчеты все равно были у Минашина.
В конце года началась мобилизация на первую в мире АЭС, нужно было набирать персонал. Там уже была группа во главе с Артемом Николаевичем Григорьянцем, они сидели на втором этаже. Но их было мало, поэтому искали еще кого-нибудь, кто бы согласился.
Меня вызвали к Красину вместе со Стасей (первая жена Тошинского). Он сперва начал Стасю уговаривать, но она лишь плакала и говорила, что не пойдет. Боялась. Когда у Андрея Капитоновича кончилось терпение, он так ее отправил, что она пулей вылетела, а он весь покраснел. Отдышавшись, обернулся ко мне. Я, наглядевшись на все это, сразу сказал: «Как изволите». Так я попал на первую в мире атомную электростанцию, где работал до 1959 года уже главным инженером.
Мне опять очень повезло, я попал в смену Игоря Николаевича Ушакова. Из начальников смены он был самый опытный. Из Челябинска, с «Аннушки», там начинал свою деятельность. Умница, но строгий. Он сперва поставил главным инженером своего друга, Владимира Борисовича Лыткина. Но Лыткин был до того скромным человеком, что не умел ни кричать, ни ругаться. Ушаков его постоянно корил. В конце концов, он его освободил и вытащил меня на главного инженера.
Шел монтаж. Нас всех распределили по монтажным участкам. Мы с Юрием Евдокимовым отвечали за монтаж первого контура. Мы принимали каждый сварной шов, как будто что-то в этом понимали. Поделили сутки пополам: 12 часов работал я, 12 часов — он.
Тогда еще были зэки, они ушли только после монтажа. Когда начались пусконаладочные работы, они еще работали.
Вода первого контура немного радиоактивная. Не очень сильно, но там, где она протекает по оборудованию, по трубопроводам, небольшие дозы все-таки бывают. После реактора горячая вода (270 градусов) идет в боксы парогенераторов. Она под давлением в 100 атмосфер, поэтому не кипит. Температура кипения при ста атмосферах — 310. В парогенераторе небольшой фон, это не так страшно, но температуры там высокие.
Когда реактор готовится к энергопуску, начальник смены должен пройти, проверить все боксы, чтобы в боксах никого не было; после этого двери закрывались. Однажды кто-то из начальников смены проходил и услышал крики за дверью. Оказывается, какому-то отчаянному зэку захотелось погреться, он забрался с утра в парогенератор, там лег на трубопроводы и попал в очень крутую сауну.
Главным инженером я проработал около трех лет. В 59-м или 60-м стал начальником лаборатории, которая занималась проектом Белоярской станции, 1-го и 2-го блоков.
Еще не будучи главным инженером, я стал просить начальника станции, чтобы меня освободили от смены. Мне хотелось освоить кипение. В наших топливных каналах запрещалось кипение, на каждом топливном канале был расходомер, у каждого расходомера было два аварийных сигнала снижения и повышения расхода. КПД из-за этого было какое-то паровозное, совсем плохое. Хотелось выйти на более высокую температуру, чтобы можно было кипятить воду в каналах. Для этого надо было проводить эксперименты.
Я примерно представлял, что надо делать. Нам в институте рассказывали, как обеспечить стабильность охлаждения при кипении. Если этого не делать, то расходы будут болтаться туда-сюда, причем почти до нулевого значения, а это опасно. Еще когда-то был приказ Славского по челябинским реакторам. Там пломбы на каждом, и до вентилей регулирующих нельзя дотрагиваться ни в коем случае, чтобы не изменять расход, чтобы не выйти на кипение.
В конце концов, Николаев меня из смены вывел. Сперва я просто занимался в составе существующей лаборатории вопросами кипения. Потом начался монтаж петлевых установок. Меня назначили начальником петли. Я следил за монтажом, потом за пуском, за учениями и кипения, и перегрева. Для Белоярки еще нужно было освоить перегрев. Это оказалось очень непростой задачей, но в конце концов с ней мы справились.
В то время меня уже сделали начальником лаборатории, которая занималась разными инженерными вопросами. Был звонок от Игоря Дмитриевича Морохова, в то время заместителя Петросянца. Он спросил, готов ли я ехать на Белоярку. Я сказал, что не хочу там оставаться. Он обещал, что меня потом отпустят. Так меня и отправили: я зарплату получал в ФЭИ, но по приказу числился заместителем директора Белоярской станции (директором был Невский Владимир Петрович).
Дальше было так.
Из-за того, что у нас высокое давление, нам пришлось отказаться от алюминиевых сплавов. Алюминий мало поглощает нейтроны. Нам пришлось перейти на сталь. Сталь поглощает нейтроны здорово — конечно, это не лучший вариант. Когда мы уже стройблок пустили, нас с Минашиным вызвал Александр Ильич Лейпунский и сказал: «Хватит пожирать нейтроны. Давайте перейдем к трубе из циркония, а туда поместим ТВЭЛчики карандашные». Мы провели расчеты и физические, и гидравлические. Напросились к Николаю Антоновичу Доллежалю на НТС. Мы хотели доложить на НТС у Доллежаля, что мы предлагаем новый реактор. Это все было до того, как Курчатовский институт, конкретно Фейнберг Савелий Моисеевич, предложил РБМКашный вариант. По сути дела, Александр Ильич предложил это раньше них. Мы на НТС в НИИ-8 это рассказали. Нас не поддержали. А через год Доллежалю то же самое предложил Курчатовский институт, и Доллежаль начал проектировать первый РБМКашный реактор на будущей ленинградской станции.
Почему? Потому что Доллежаль Николай Антонович — энергетик. Он переживал, что на первой станции, которую он проектировал, очень низкие параметры пара, которые идут на турбину; там паровозное КПД. Ему очень хотелось повысить параметры, из-за чего он предложил перейти на перегрев пара на 1-ом и 2-ом блоке Белоярской станции. Раз это циркониевый канал, высокое давление там невозможно было сделать. 70 атмосфер, насыщенный пар, низкое давление, все равно КПД не очень большое. Наверно, поэтому он не согласился. Там все-таки были такие энергетики, которые были «заряжены» обычной энергетикой, у них были давления вплоть до критических и температуры за 500 градусов. Когда все это было предложено Курчатовским институтом, Николай Антонович постеснялся отказаться.
Все-таки очень многое в институте зависит от того, кто является истинным, настоящим научным руководителем. Это я про Александра Ильича Лейпунского. Вот только диву можно даваться. Из такой простой семьи. Отец слесарем был каким-то железнодорожным, я сейчас уже точно не помню. Лейпунский работал, не покладая рук, себя совершенно не щадил. Никаких выходных у него не было, весь выходной он просматривал литературу, иностранную в том числе. По сути дела, немного найдешь людей, которые могли разговаривать с любым сотрудником, научный он или не научный, просто инженер или кто-то еще…
Приведу вам такой пример. Я в то время работал еще у Михаила Егоровича Минашина. Предстоял пуск первого блока Белоярской станции. Мы в инженерной лаборатории провели расчеты надежности работы реактора на полном, 100-процентном уровне мощности. И убедились, что на самом деле у нас нет ста процентов. На ста процентах могут уже появиться дефектные топливные каналы. Очень плохие показатели у нас получились, когда мы провели консервативные расчеты.
Потом перешли к более тщательной методике, посчитали вероятностным образом, с учетом вероятностей, появления всяких отклонений. И все равно у нас получилось, что 100-процентный уровень нельзя считать безопасным. Мы предложили в качестве безопасной мощности 70 процентов. Но ни мне, ни Михаилу Егоровичу Минашину, которому я тогда подчинялся, не удалось уговорить Николая Антоновича Доллежаля снизить мощность.
Тогда я, пожалуй, чуть ли не в первый раз обратился к Александру Ильичу и рассказал ему это. Он попросил, чтобы я дал ему наш отчет. Я отдал, он прочитал его за вечер, утром — звоночек: я согласен с тем, что там есть, завтра поедете со мной к Доллежалю.
Я для Лейпунского был, по сути дела, совершенно незнакомый человек, работающий не по его направлению (Михаил Егорович тепловыми реакторами занимался, а не быстрыми). Вот отношение Александра Ильича! Пришли к Доллежалю прямо в кабинет, и Лейпунский говорит: «Николай Антонович, вот отчет, с которым я согласен. Послушайте, пожалуйста, и, если вы согласны, то давайте вместе напишем письмо Славскому, и оба подпишем, чтобы считать за номинальную мощность 70 процентов». То есть, он готов был подписать сам. Предложил Доллежалю все по-честному.
А Николай Антонович… Да, пообещал, что они посмотрят… Потом никак не откликнулся. А когда меня Лев Ворохов уже отправил туда, на пуск первого блока, когда мне было приказано директором выходить на 100 процентов, я его пытался убедить, что нет у нас ста процентов... Э-хе-хе… Лев — царь зверей. «Пускай на 100 процентов и не трусь. Я разговаривал с Доллежалем, он считает, что все в порядке, ничего не случится. Выйдем на 100 процентов, поработаем, потом напишем заявление на Ленинскую премию».
Вот и все. Вышли на 100 процентов. Я в журнале написал, что получил такое указание, но считаю эту мощность недопустимой. И что? В семи каналах сгорели ТВЭЛы. Первый канал, который надо было тащить краном, не стал выходить. Я сам пошел в центральный зал, сам повесил динамометр, начал вытаскивать. Набрал предельную нагрузку. Главным конструктором была указана предельная нагрузка, при которой можно было безболезненно вытащить канал. А если ее превысить, то канал мог порваться. Разорвутся топливные каналы, и тогда таскай все по крошкам, всю эту грязь. Она радиоактивная уже, естественно.
Ну, вот, канал не пошел. Я — к директору, к Невскому Владимиру Петровичу, поругался с ним: «Какого лешего!.. Они вас уговорили, а вы слабину дали». А он мне: «Иди обедай». Было Первое мая, он пришел с демонстрации. Невский, окаянный черт… сам пошел на пульт, выбросил динамометр, чтобы потом не сказали, что превысил показания динамометра, дал полную нагрузку крану. И канал удалось вытащить, он не разорвался…