Кириллов Павел Леонидович

Риск и стиль первопроходцев

Я учился в Мос­ков­ском энерге­ти­че­ском инсти­туте на физико-энерге­ти­че­ском факуль­тете (тогда это был закрытый факуль­тет № 9). Закон­чил инсти­тут в 1950 году. Есте­ственно, ника­кого Мин­сред­маша тогда и в помине не было, он появился позже.

В пер­вом выпуске у нас было только пять чело­век. Очень инте­рес­ная была группа! Препо­да­ва­тели ничего не знали про новую для них ядер­ную тех­нику, а про ядер­ную энерге­тику — тем более. Они рас­ска­зы­вали то, что им было известно. Напри­мер, тур­би­ни­сты рас­ска­зы­вали про тур­бины. (Надо ска­зать, все наши препо­да­ва­тели заве­до­вали кафед­рами). Зав­кафед­рой элек­три­че­ских машин рас­ска­зы­вал про элек­три­че­ские машины. Препо­да­ва­тель­ница ино­стран­ного языка, тоже заве­дующая кафед­рой, сразу пре­дупре­дила: «Ребята, я не смогу научить вас ино­стран­ному языку за пол­тора года, но читать вы научи­тесь».

Един­ствен­ным, кто очень хорошо препо­да­вал по спе­ци­аль­но­сти, был Саве­лий Мои­се­е­вич Фейн­берг, лич­ность совершенно исклю­чи­тель­ная. Во-пер­вых, идея пер­вой атом­ной станции при­над­лежит ему. Идея РБМК — тоже его. И он же, при­е­хав на Ленинград­скую АЭС, где стро­ился РБМК, ска­зал: «Ребята, эта тех­ника не для нас». Задолго до Чер­но­быльской ава­рии! Его идея была под­дер­жана Кур­ча­то­вым по одной про­стой при­чине. Для того, чтобы делать ВВЭР, нужны корпуса, а в Рос­сии не было заво­дов, спо­соб­ных про­из­во­дить подоб­ные корпуса. Потом постро­или Атоммаш, но это уже немного позже.

На нашем 9-м факуль­тете было три направ­ле­ния: уско­ри­тельщики (оно назы­ва­лось направ­ле­нием А), теп­лоэнерге­тики и энерге­тики (направ­ле­ние Б), и еще направ­ле­ние, по-моему, ядер­ной энерге­тики. Факуль­тет созда­вался из раз­ных факуль­те­тов энерге­ти­че­ского инсти­тута.

Сде­лаю небольшое отступ­ле­ние. Вот только на днях закон­чи­лась большая конфе­ренция, посвящен­ная шести­де­ся­ти­ле­тию созда­ния кафедры теп­лофи­зики в энерге­ти­че­ском инсти­туте. И я напи­сал им письмо, что был еще дои­сто­ри­че­ский период этой кафедры, когда к ним при­шел моло­дой док­тор наук (33 года, 33 науч­ных работы к тому времени), ставший дека­ном и заве­дующим кафед­рой теп­лофи­зики. Тогда его никто не знал. Это Иван Ива­но­вич Нови­ков. И в сущ­но­сти, он созда­вал этот факуль­тет, а потом был рек­то­ром МИФИ. Позже он возглав­лял Ново­си­бир­ский инсти­тут теп­лофи­зики, потом вер­нулся в Москву и про­должал рабо­тать до послед­них дней жизни — писал и пуб­ли­ко­вал ста­тьи. Скон­чался он в январе 2014 года в воз­расте 98 лет.

Вот такие люди рабо­тали в инсти­туте. Они рас­ска­зы­вали нам то, что сами хорошо знали — не формально, а по суще­ству, поэтому обра­зо­ва­ние полу­чи­лось. Я сам зави­дую сво­ему обра­зо­ва­нию. Моя диплом­ная работа в 1950 году состо­яла из 14 чер­тежей и записки. Сей­час такой диплом никто не делает, разве что деся­тую часть от него.

Пред­се­да­те­лем госу­дар­ствен­ной экза­ме­наци­он­ной комис­сии был ака­демик Алек­сан­дров, ставший потом пре­зи­ден­том Ака­демии наук. Он всем выдал оди­на­ко­вые зада­ния и слушал, как каж­дый из нас раз­ра­бо­тал соот­вет­ствующий реак­тор, на каких принци­пах и так далее. Было очень инте­ресно, хотя мы делали дипломы вме­сте, ничего друг от друга не скры­вали.

Это был началь­ный период раз­ви­тия энерге­тики, Алек­сан­дрову хоте­лось посмот­реть раз­ные вари­анты. Пять чело­век делали вари­анты с раз­ными замед­ли­те­лями теп­ло­вого реак­тора: оксид берил­лия, берил­лий, вода, тяже­лая вода, еще что-то такое. У всех нас был теп­ло­вой реак­тор с охла­жде­нием водой.

Из пяти чело­век пер­вого выпуска сей­час живы двое, из вто­рого выпуска (десять чело­век) жив только один.

Меня рас­пре­де­лили в Москву, но жить там было негде. А я уже был женат и нуж­дался в жилье. И тогда меня напра­вили в Обнинск. Мы при­е­хали сюда втроем, все выпуск­ники. При­нял нас дирек­тор объекта, пол­ков­ник Петр Ива­но­вич Заха­ров. Сразу спро­сил: «Кто из вас самый умный?» Мы не рас­те­ря­лись: «Самый умный остался в Москве». — «Почему?» — «А у него там есть жилье». Потом этот самый умный — Глад­ков Георгий Алек­се­е­вич — действи­тельно стал Героем Соци­а­ли­сти­че­ского Труда, так что мы не ошиб­лись.

В Обнин­ске тогда не было ника­ких корпу­сов. Суще­ство­вала лабо­ра­то­рия, а инсти­тут только созда­вался. Рабо­тало всего 250 чело­век, вклю­чая 30 или 40 немцев. Четыре дома, заго­рожен­ная тер­ри­то­рия. Конечно, все друг друга знали.

Во время учебы у нас была повышен­ная стипен­дия, в пол­тора раза больше, чем у сту­ден­тов других факуль­те­тов. А сюда при­е­хали — еще в два раза больше стали полу­чать.

Старшим лабо­ран­том я про­был только пер­вый день, на сле­дующий день стал млад­шим науч­ным сотруд­ни­ком. Через год сде­лался старшим науч­ным сотруд­ни­ком, еще через два года мне пред­ложили долж­ность началь­ника лабо­ра­то­рии. Я отка­зался: «Не буду началь­ни­ком». — «Это почему же?» — «Я хочу заниматься нау­кой». — «Вы член пар­тии?» — «Да». — «Так какие могут быть вопросы?!» — «Вопро­сов нет». Разго­вор закон­чен. Правда, я потом довольно быстро убежал из началь­ни­ков, бук­вально через год или два, — когда при­е­хал Вале­рий Ива­но­вич Суб­бо­тин. Но потом он меня снова назна­чил началь­ни­ком лабо­ра­то­рии. Видно, так уж судьба сложи­лась.

Мы с супру­гой — она, кстати, была в Обнин­ске пер­вым вра­чом, терапев­том — при­мерно две недели жили в «Моро­зов­ской гости­нице». Потом нам дали на троих большую квар­тиру в только что постро­ен­ном доме. Оди­но­кому това­рищу — одну ком­нату, нам с женой — самую большую ком­нату, а в семье тре­тьего това­рища уже был ребе­нок, и ему дали две ком­наты. Так что мы раз­де­лили жилье по-чест­ному.

А через год нам дали квар­тиру в только что постро­ен­ном доме. Раз­решили выбрать любую. Мы взяли самую маленькую, потому что у нас тогда даже мебели не было. После кусали локти, потому что роди­лась дочка, и пона­до­би­лось больше места.

Теперь о работе. При­нял нас Алек­сандр Ильич Лейпун­ский и сразу вклю­чил в работы по про­ек­ти­ро­ва­нию реак­тора с гели­е­вым охла­жде­нием. Мы быст­ренько, бук­вально в две недели сде­лали физи­че­ские рас­четы — без вся­ких ЭВМ (не зря писали дипломы!). Счи­тали на линейке. Потом, через год, появи­лись арифмо­метры «Три­умфа­тор», «Феликс», чуть позже — «Рейнме­талл», «Мер­се­дес», вся­кие элек­три­че­ские машины. Теперь жалею, что не сохра­нил ни одну из этих уни­каль­ных вещей.

Лейпун­ский ска­зал: «Ребята, посчи­тайте реак­тор». Мы посчи­тали на окиси берил­лия. Он срочно зака­зал окись берил­лия, стали раз­ви­вать тех­но­логию окиси берил­лия, создали лабо­ра­то­рию, а спу­стя полгода или даже раньше мы ему ска­зали: «Ничего из этого, Алек­сандр Ильич, не полу­чится. Потому что нужно высо­кое дав­ле­ние, нужно пятое-деся­тое, полу­чаются высо­кие темпе­ра­туры, ничего не выдержит». Короче говоря, этот про­ект был заруб­лен довольно быстро.

Работа и с гели­е­вым реак­то­ром была действи­тельно инте­рес­ная, но до сих пор, между про­чим, ни одного реак­тора на гелии нет. Сколько их не пыта­лись сде­лать, все закрыли.

Потом мы стали заниматься жид­ким метал­лом. И ведь мы, моло­дежь, тогда не при­да­вали зна­че­ния этому зада­нию, а ока­за­лось, что это — на всю жизнь. Алек­сандр Ильич собрал как-то нас троих — Куз­нецова, Попко, Кирил­лова — и ска­зал: «Надо делать рас­чет физи­че­ский, надо реак­тор делать на промежу­точ­ных нейтро­нах, надо жид­кими метал­лами заниматься — раз­де­лите зада­ния между собой». Мы отве­тили: «Ну, ясно: рас­че­тами должен Попко заниматься, Кирил­лов — жид­кими метал­лами, а Куз­нецов к физике тяго­теет, вот и пус­кай занима­ется промежу­точ­ным реак­то­ром».

Нача­лись работы по жид­ким метал­лам. Очень быстро было постро­ено большое коли­че­ство стен­дов, на эти стенды стали при­езжать руко­во­ди­тели, в том числе и министр Слав­ский. При­езжали даже из-за рубежа — напри­мер, пред­се­да­тель комис­сии по атом­ной энергии, лау­реат Нобе­лев­ской премии Сиборг, — поскольку создан­ная у нас экс­пе­римен­таль­ная база была одной из самых больших в мире.

Постро­или, в том числе, и тот физи­че­ский стенд ПМТФ, на кото­ром ава­рия была, где постра­дали и Алек­сандр Ильич, и Про­хо­ров, и Попко. Суб­бо­тин ушел за пол­часа до ава­рии. Там стали вытас­ки­вать стержень, и обна­ружи­лась вспышка, про­сто реак­тор пошел в разгон. Ну, то есть не было тол­ко­вых рас­че­тов, делали все наощупь. Такие вещи очень часто бывали в пер­вые годы.

Там рас­пла­вился парафин, все нагло­та­лись дыма. Мою жену Марию Семе­новну — она ж един­ствен­ный врач была — вызвали ночью, и она при­няла пра­виль­ное реше­ние: «Я не знаю, что у вас там слу­чи­лось, но всех — под душ, всех вымыть, все белье убрать, пус­кай жены при­не­сут чистое белье». При­е­хала «ско­рая помощь» из Москвы, постра­давших в чистом белье поса­дили в машину и увезли. Алек­сандр Ильич хва­та­нул, по сло­вам Про­хо­рова, где-то около два­дцати бэр. Это немного. Больше всех постра­дал Саша Малышев: он как раз под­нимал стержень, и он опу­стил его, но было поздно. Ему при­ш­лось ампу­ти­ро­вать руку.

Рабо­тали, прямо скажем, наощупь.

Напри­мер, никто не знал, как обращаться с натрием. Ну, знали, конечно, что натрий горит, вза­и­мо­действует с водой, но свойств не знали. Алек­сандр Ильич рас­по­ря­дился: «Ребята, собе­рите свойства». Ребята сели и в тече­ние двух-трех месяцев собрали все свойства натрия и других жид­ких метал­лов.

Лейпун­ский давал пол­ную сво­боду действий. Он гово­рил: «Этим надо заниматься, а как заниматься — дело ваше. Надо постро­ить стенд». — «Какой?» — «Какой хотите». Постро­или стенд разме­ром чуть побольше, чем этот стол, на сплаве натрия с калием. Почему? Потому что калий — жид­кий при ком­нат­ной темпе­ра­туре. Натрий твер­дый, а он жид­кий. Не надо обогре­вать. А как сде­лать сплав? Ясно, как: надо взять 80 процен­тов калия, 20 процен­тов натрия, рас­пла­вить их — и готово.

И тут нача­лось. Как рас­пла­вить? Зна­чит, печку надо иметь. Завели печку. Ну, хотя бы литр этого сплава надо сде­лать? Посмот­реть, как это дела­ется! Берем фарфо­ро­вый ста­кан, взвеши­ваем. Сколько там? Две­сти грамм натрия. Отдельно восемь­сот грамм калия, ста­кан побольше. Кла­дем туда, ста­вим в печку. Должны рас­пла­виться — а они, собаки, не пла­вятся! Печка 200 гра­ду­сов, а они не пла­вятся. В чем дело?

У калия темпе­ра­тура плав­ле­ния — 60 гра­ду­сов, у натрия — 97, это мы знаем наи­зусть. Тогда мы берем (дога­да­лись!) лопа­точку фарфо­ро­вую — ведь они же окис­ли­лись, надо взбить эту окись, и они спла­вятся. Под­няли шторку, чуть тро­нули — как бабах­нет! Хорошо, что я был в очках.

При­бежал часо­вой из вести­бюля (мы рабо­тали вече­ром в глав­ном корпусе): «Что слу­чи­лось?» — «Не знаем, взрыв был». Три месяца раз­би­ра­лись, почему взрыв. Ока­зы­ва­ется, вот какая исто­рия. Когда кусок калия на воз­духе окис­ля­ется, полу­ча­ется окись калия. Если эта окись окис­ля­ется дальше, полу­ча­ется калий 2О2, силь­нейший окис­ли­тель. Здесь очень много кис­ло­рода, и когда вы наруша­ете эту штуку, кис­ло­род вза­и­мо­действует с калием очень быстро, а это рас­плав, и такая реакция идет с большой энергией, то есть взры­ва­ется. Это мы узнали, когда наткну­лись на ста­тью о том, что хра­ни­лища и склады калия часто взры­ваются само­про­из­вольно. И мы сразу все поняли. Но ведь это же не было напи­сано в учеб­ни­ках!

Очки спасли мои глаза, одежду мы ски­нули и сожгли, а что делать с этим спла­вом? Куда его-то девать? Не подумали.

Все эти мелочи сей­час кажутся такими наив­ными. А тогда нам ска­зали: «Ребята, вы не делайте сплав сами. Мало ли что!.. Закажем его в Ново­си­бир­ске, в Сверд­лов­ске — там умеют делать». Послали меня в Сверд­ловск, там сде­лали сплав, отдают его мне: «На, бери». Я говорю: «Так вы его упа­куйте». Они поме­стили его в стек­лян­ную банку, пяти- или деся­ти­лит­ро­вую: «Бери». — «А как я его повезу?» — «А ты как при­е­хал?» — «На поезде» — «Ну и вези на поезде». — «Вы что, това­рищи, лоп­нет банка, и что я с ней буду делать? Нет, я так не возьму. Упа­куйте в желез­ную тару, зава­рите всю тару, чтобы ника­ких неожи­дан­но­стей». Уехал ни с чем. Дома объяс­нил, что не смог при­везти, потому что это опасно (уже научен был горьким опытом). И так на каж­дом шагу. Потом этот сплав при­везли, конечно. При­везли на поезде, в таре-нержа­вейке — всё, как полага­ется. А после уже и сами стали его делать. Такие вот пироги.

Мы рабо­тали наощупь. И отноше­ния между людьми были нормаль­ные. Все знали, у кого какие успехи, какие про­махи. Появи­лись пер­вые теле­ви­зоры. Инте­ресно же! В квар­тиру, где стоял пер­вый теле­ви­зор, ходили все вме­сте.

Когда меня назна­чили началь­ни­ком лабо­ра­то­рии, я впер­вые задумался о том, что для любого экс­пе­римента, помимо сле­саря, необ­хо­димо обо­ру­до­ва­ние, мате­ри­алы, при­боры; да и сле­сарю нужны ста­нок, стол для сле­сар­ных работ и многое другое. В инсти­туте не учили, как надо орга­ни­зо­вы­вать лабо­ра­то­рию. Я при­шел к Анд­ро­сенко (впо­след­ствии он ока­зался пер­вым чело­ве­ком, похо­ро­нен­ным у нас на Кон­ча­ловке; я тогда был пред­се­да­те­лем похо­рон­ной комис­сии, откры­вал новое клад­бище) и прошу: «Научи, как лабо­ра­то­рию обо­ру­до­вать». Анд­ро­сенко гово­рит: «Ну, как? При­боры надо на складе выбрать и зака­зать». — «Где зака­зать?» — «В отделе снабже­ния, они тебе при­ве­зут» — «А мате­ри­алы?» — «Тоже на складе, выпи­сать надо» — «Как выпи­сать?» — «Заявку надо напи­сать» — «Покажи, как заявка пишется» — «Вот так». А методы орга­ни­за­ции труда в инсти­туте и тогда не препо­да­вали, и сей­час не препо­дают.

Этой сто­ро­ной вопроса никто не инте­ре­со­вался. Надо делать — делали, и всё. Лейпун­ский гово­рил: «Делайте стенды, какие хотите». Мы напри­думы­вали восемь стен­дов, в кон­струк­тор­ское бюро напи­сали зада­ние на каж­дый из них. Нача­лось вза­и­мо­действие с кон­струк­тор­ским бюро.

Как, к при­меру, мы делали насосы? Алек­сандр Ильич повез меня в ЦКБМ (и сей­час еще суще­ствует эта орга­ни­за­ция). Там два началь­ника: один — началь­ник бюро, дру­гой — началь­ник лабо­ра­то­рии. Сидим вчет­ве­ром за сто­лом, Лейпун­ский гово­рит: «Нам надо сде­лать два насоса для жид­кого металла». — «Какие вам насосы нужны?» — «Цен­тро­беж­ные, конечно». — «Какие параметры?» — «А это Кирил­лов вам скажет». А что Кирил­лов скажет? Я еще ничего не знаю. «На какой вам рас­ход нужно?» — «Вот на такой при­мерно рас­ход». — «Ну давайте, ребята, на такой рас­ход делать». Воз­враща­емся мы с Алек­сан­дром Ильи­чом в машине из Москвы, он и гово­рит: «Больше я туда не поеду. У меня и так дел полно. Вы вза­и­мо­действуйте с ними, а меня только ставьте в извест­ность». Вот такой был у нас стиль работы.

На сле­дующей неделе при­езжаю в ЦБКМ с письмен­ным зада­нием. Меня спраши­вают: «Что за бумажку вы при­несли?» — «Это тех­ни­че­ское зада­ние». — «А нам надо делать сей­час насосы для МГУ. У нас поста­нов­ле­ние пра­ви­тельства, мало ли что Лейпун­ский ска­зал». Я к Лейпун­скому: «Алек­сандр Ильич, они не хотят делать без поста­нов­ле­ния пра­ви­тельства». Он гово­рит: «Ну, будет им поста­нов­ле­ние». И действи­тельно, через полме­сяца вышло поста­нов­ле­ние пра­ви­тельства — сде­лать насос. Лейпун­ский съез­дил в Пер­вое Глав­ное Управ­ле­ние и добился выхода поста­нов­ле­ния.

Вот так мы рабо­тали при­мерно до 1990 года. Руко­вод­ство при­слу­ши­ва­лось к науч­ным руко­во­ди­те­лям и дове­ряло им.

В семи­де­ся­тые-восьми­де­ся­тые годы, когда стро­и­лись быст­рые реак­торы и другие уста­новки, обна­ружи­лось, что гид­рав­лика счи­та­ется очень плохо. А гид­рав­лика — древ­няя наука, еще Архимед ею занимался. Но настолько сложны вся­кие кон­тура и уста­новки, что были ошибки. Была ошибка по гид­рав­лике, когда стро­ился реак­тор в Шев­ченко; была ошибка в кон­туре РБН-600. В РБН-600 под­регу­ли­ро­вали число обо­ро­тов, а в Шев­ченко нельзя было под­регу­ли­ро­вать, там про­сто в трубу вре­зали перего­родку, сопро­тив­ле­ние уве­ли­чили. И еще на одной уста­новке были непо­ладки.

В то время я как раз был началь­ни­ком отде­ле­ния. Это круп­нейший кол­лек­тив теп­лофи­зи­ков, 710 чело­век. Отде­лов пять или шесть. Внутри отде­лов лабо­ра­то­рии, и так далее. Сей­час такую струк­туру назвали бы инсти­ту­том.

И когда слу­чи­лись эти три довольно большие непри­ят­но­сти, я при­е­хал к пер­вому заме­сти­телю мини­стра Меш­кову: «Алек­сандр Григо­рье­вич, ну сколько можно? Тут ошиб­лись, тут ошиб­лись…» — «Ну, чего тебе надо?» (Он на «ты» при­вык обращаться). Я говорю: «Надо постро­ить два стенда — один с большими рас­хо­дами, а дру­гой с большими напо­рами, чтобы мы все диапа­зоны могли пройти». Он снимает трубку: «Слушай, Нико­лай, ты гото­вишь поста­нов­ле­ние пра­ви­тельства, — напиши Кирил­лову постро­ить два стенда».

Вот так Меш­ков при­нимал реше­ния. Он пре­красно знал нюансы нашей работы. До мини­стер­ства он был инже­не­ром на реак­торе, смен­ным инже­не­ром, потом началь­ни­ком смены реак­тора, началь­ни­ком реак­тора, далее — началь­ни­ком объекта, началь­ни­ком депар­тамента в мини­стер­стве, про­сто заме­сти­те­лем мини­стра, потом стал пер­вым заме­сти­те­лем мини­стра.

Я сна­чала стес­нялся обращаться к нему напрямую, но потом понял, что без этого нельзя. Стал ездить к Меш­кову, к другим заме­сти­те­лям. У меня был про­пуск. Тогда было про­сто: про­пуск есть, захо­дишь в при­ем­ную и спраши­ва­ешь: «Алек­сандр Григо­рье­вич занят?» Если гово­рили «занят» — при­хо­дил в сле­дующий раз.

К сожа­ле­нию, так и не достро­или стенд. Нача­лась пере­стройка, зда­ние стоит, зал большой закрыт. Насосы стоят, но зал пустой. Почему? Потому что экс­пе­римен­таль­ных уста­но­вок нет. Насосы есть, тру­бопро­воды есть. Я помру, но этого не достроят.

Все замо­рожено. Водя­ные насосы мы купили тогда за мил­лион, а сей­час они стоят пят­на­дцать мил­ли­о­нов. Нет, обо­ру­до­ва­ние не уста­рело, но оно под­лежит, как гово­рится, пере­смотру; его не закон­сер­ви­ро­вали как сле­дует. Жаль, жаль! Несколько глав­ных инже­не­ров уже ушло, к каж­дому я обращался: «Давайте дове­дем!» — «Павел Лео­ни­до­вич, ну кому это надо?». При­езжали ино­странцы, смот­рели, обли­зы­ва­лись: большие возмож­но­сти. Мин­сред­маш все­гда закла­ды­вал большие возмож­но­сти, поэтому все дела­лось быстро. Такой был стиль.

Даже окись берил­лия, на кото­рой мы погу­били реак­тор — ее раз­ра­бо­тали, изме­рили все ее свойства, научи­лись делать, иссле­до­вали хруп­кость, она при­го­ди­лась во вся­ких других вещах, в высо­ко­темпе­ра­тур­ных тер­мо­па­рах и, по-моему, даже в МПО «Тех­но­логия». Короче, это высо­ко­темпе­ра­тур­ный мате­риал, кото­рый держит темпе­ра­туру больше двух тысяч гра­ду­сов. Но люди, кото­рые с ним рабо­тали, были пер­вопро­ход­цами и очень рис­ко­вали. Я слу­чайно об этом узнал от сво­его учи­теля Саве­лия Мои­се­е­вича Фейн­берга. Как-то мы вме­сте сидели, обсуж­дали что-то, он и гово­рит Лейпун­скому: «Алек­сандр Ильич, а вы зна­ете, я тут про­чи­тал в одном аме­ри­кан­ском жур­нале, что окись берил­лия very-very toxic». Алек­сандр Ильич гово­рит: «Да? Мы не знали. Надо ска­зать ребя­там, чтобы были осто­рож­нее».

Ну, что зна­чит осто­рож­нее? Окись берил­лия, когда ее делают, выгля­дит при­мерно как сахар или как фарфор — такая же белая. Но порошок летуч, он попа­дает в лег­кие, и там начи­на­ется кальци­нация. Орга­низм борется, обво­ла­ки­вает частички порошка, а в результате лег­кие напол­няются неиз­вестно чем. И чело­век зады­ха­ется. У нас несколько чело­век умерло. Мы не дога­ды­ва­лись о таком воз­действии; это же не излу­че­ние, кото­рое можно изме­рить. Конечно, потом мы при­няли меры, сде­лали защиту, но несколько чело­век в спе­ци­аль­ной лабо­ра­то­рии забо­лели. Кто-то успел выле­читься, кто-то нет. То есть, понима­ете, это неиз­вест­ность. Но это жизнь. Пер­вый чело­век, кос­нувшийся огня, обжегся. Так и тут.

То, что мы рабо­тали и сде­лали эту окись берил­лия, не про­пало даром. Это оста­лось в науке и в тех­нике. Надо будет где-то при­ме­нить — уже известно, как. Все зафик­си­ро­вано в докумен­тах, в отче­тах.

Так что мы не зря жили, не зря грызли этот гра­нит…