Кириллов Павел Леонидович

Риск и стиль первопроходцев

Я учился в Москов­ском энер­гети­че­ском инсти­туте на физико-энер­гети­че­ском факуль­тете (тогда это был закры­тый факуль­тет № 9). Закон­чил инсти­тут в 1950 году. Есте­ственно, ника­кого Мин­сред­маша тогда и в помине не было, он поя­вился позже.

В первом выпуске у нас было только пять человек. Очень инте­рес­ная была группа! Пре­по­да­ва­тели ничего не знали про новую для них ядерную технику, а про ядерную энер­гетику — тем более. Они рас­ска­зы­вали то, что им было известно. Напри­мер, тур­би­ни­сты рас­ска­зы­вали про турбины. (Надо сказать, все наши пре­по­да­ва­тели заве­до­вали кафе­д­рами). Зав­ка­фе­д­рой элек­три­че­ских машин рас­ска­зы­вал про элек­три­че­ские машины. Пре­по­да­ва­тель­ница ино­стран­ного языка, тоже заве­ду­ю­щая кафе­д­рой, сразу пре­ду­пре­дила: «Ребята, я не смогу научить вас ино­стран­ному языку за полтора года, но читать вы нау­чи­тесь».

Един­ствен­ным, кто очень хорошо пре­по­да­вал по спе­ци­аль­но­сти, был Савелий Мои­се­е­вич Фейн­берг, лич­ность совер­шенно исклю­чи­тель­ная. Во-первых, идея первой атомной станции при­над­лежит ему. Идея РБМК — тоже его. И он же, приехав на Ленин­град­скую АЭС, где стро­ился РБМК, сказал: «Ребята, эта техника не для нас». Задолго до Чер­но­быль­ской аварии! Его идея была под­дер­жана Кур­ча­то­вым по одной простой причине. Для того, чтобы делать ВВЭР, нужны корпуса, а в России не было заводов, спо­соб­ных про­из­во­дить подоб­ные корпуса. Потом постро­или Атоммаш, но это уже немного позже.

На нашем 9-м факуль­тете было три напра­в­ле­ния: уско­ри­тель­щики (оно назы­ва­лось напра­в­ле­нием А), теп­ло­энер­гетики и энер­гетики (напра­в­ле­ние Б), и еще напра­в­ле­ние, по-моему, ядерной энер­гетики. Факуль­тет соз­да­вался из разных факуль­тетов энер­гети­че­ского инсти­тута.

Сделаю неболь­шое отступ­ле­ние. Вот только на днях закон­чи­лась большая кон­фе­рен­ция, посвя­щен­ная шести­де­сяти­летию соз­да­ния кафедры теп­ло­фи­зики в энер­гети­че­ском инсти­туте. И я написал им письмо, что был еще дои­сто­ри­че­ский период этой кафедры, когда к ним пришел молодой доктор наук (33 года, 33 научных работы к тому времени), ставший деканом и заве­ду­ю­щим кафе­д­рой теп­ло­фи­зики. Тогда его никто не знал. Это Иван Ива­но­вич Новиков. И в сущ­но­сти, он соз­да­вал этот факуль­тет, а потом был рек­то­ром МИФИ. Позже он воз­гла­в­лял Ново­си­бир­ский инсти­тут теп­ло­фи­зики, потом вер­нулся в Москву и про­дол­жал рабо­тать до послед­них дней жизни — писал и пуб­ли­ко­вал статьи. Скон­чался он в январе 2014 года в воз­ра­сте 98 лет.

Вот такие люди рабо­тали в инсти­туте. Они рас­ска­зы­вали нам то, что сами хорошо знали — не фор­мально, а по суще­ству, поэтому обра­зо­ва­ние полу­чи­лось. Я сам завидую своему обра­зо­ва­нию. Моя диплом­ная работа в 1950 году состо­яла из 14 чер­те­жей и записки. Сейчас такой диплом никто не делает, разве что десятую часть от него.

Пред­се­да­те­лем госу­дар­ствен­ной экза­ме­на­ци­он­ной комис­сии был ака­демик Алек­сан­дров, ставший потом пре­зи­ден­том Ака­демии наук. Он всем выдал оди­на­ко­вые задания и слушал, как каждый из нас раз­ра­бо­тал соот­вет­ству­ю­щий реактор, на каких прин­ци­пах и так далее. Было очень инте­ресно, хотя мы делали дипломы вместе, ничего друг от друга не скры­вали.

Это был началь­ный период раз­ви­тия энер­гетики, Алек­сан­дрову хоте­лось посмо­треть разные вари­анты. Пять человек делали вари­анты с разными замед­ли­те­лями теп­ло­вого реак­тора: оксид берил­лия, берил­лий, вода, тяжелая вода, еще что-то такое. У всех нас был теп­ло­вой реактор с охла­жде­нием водой.

Из пяти человек первого выпуска сейчас живы двое, из второго выпуска (десять человек) жив только один.

Меня рас­пре­де­лили в Москву, но жить там было негде. А я уже был женат и нуждался в жилье. И тогда меня направили в Обнинск. Мы при­е­хали сюда втроем, все выпускники. Принял нас дирек­тор объекта, пол­ков­ник Петр Ива­но­вич Захаров. Сразу спросил: «Кто из вас самый умный?» Мы не рас­те­ря­лись: «Самый умный остался в Москве». — «Почему?» — «А у него там есть жилье». Потом этот самый умный — Гладков Георгий Алек­се­е­вич — действи­тельно стал Героем Соци­али­сти­че­ского Труда, так что мы не оши­б­лись.

В Обнин­ске тогда не было никаких кор­пу­сов. Суще­ство­вала лабо­ра­то­рия, а инсти­тут только соз­да­вался. Рабо­тало всего 250 человек, включая 30 или 40 немцев. Четыре дома, заго­ро­жен­ная тер­ри­то­рия. Конечно, все друг друга знали.

Во время учебы у нас была повы­шен­ная стипен­дия, в полтора раза больше, чем у сту­ден­тов других факуль­тетов. А сюда при­е­хали — еще в два раза больше стали полу­чать.

Старшим лабо­ран­том я пробыл только первый день, на сле­ду­ю­щий день стал младшим научным сотруд­ни­ком. Через год сде­лался старшим научным сотруд­ни­ком, еще через два года мне пред­ло­жили долж­ность началь­ника лабо­ра­то­рии. Я отка­зался: «Не буду началь­ни­ком». — «Это почему же?» — «Я хочу зани­маться наукой». — «Вы член партии?» — «Да». — «Так какие могут быть вопросы?!» — «Вопро­сов нет». Раз­го­вор закон­чен. Правда, я потом довольно быстро убежал из началь­ни­ков, бук­вально через год или два, — когда приехал Валерий Ива­но­вич Суб­ботин. Но потом он меня снова назна­чил началь­ни­ком лабо­ра­то­рии. Видно, так уж судьба сло­жи­лась.

Мы с супру­гой — она, кстати, была в Обнин­ске первым врачом, тера­пев­том — при­мерно две недели жили в «Моро­зов­ской гости­нице». Потом нам дали на троих большую квар­тиру в только что постро­ен­ном доме. Оди­но­кому това­рищу — одну комнату, нам с женой — самую большую комнату, а в семье тре­тьего това­рища уже был ребенок, и ему дали две комнаты. Так что мы раз­де­лили жилье по-чест­ному.

А через год нам дали квар­тиру в только что постро­ен­ном доме. Раз­ре­шили выбрать любую. Мы взяли самую малень­кую, потому что у нас тогда даже мебели не было. После кусали локти, потому что роди­лась дочка, и пона­до­би­лось больше места.

Теперь о работе. Принял нас Алек­сандр Ильич Лейпун­ский и сразу включил в работы по про­ек­ти­ро­ва­нию реак­тора с гели­е­вым охла­жде­нием. Мы быстренько, бук­вально в две недели сделали физи­че­ские расчеты — без всяких ЭВМ (не зря писали дипломы!). Считали на линейке. Потом, через год, поя­ви­лись ариф­мо­метры «Три­ум­фа­тор», «Феликс», чуть позже — «Рейн­металл», «Мер­се­дес», всякие элек­три­че­ские машины. Теперь жалею, что не сохра­нил ни одну из этих уни­каль­ных вещей.

Лейпун­ский сказал: «Ребята, посчитайте реактор». Мы посчитали на окиси берил­лия. Он срочно заказал окись берил­лия, стали раз­ви­вать тех­ноло­гию окиси берил­лия, создали лабо­ра­то­рию, а спустя полгода или даже раньше мы ему сказали: «Ничего из этого, Алек­сандр Ильич, не полу­чится. Потому что нужно высокое дав­ле­ние, нужно пятое-десятое, полу­ча­ются высокие тем­пе­ра­туры, ничего не выдер­жит». Короче говоря, этот проект был зару­б­лен довольно быстро.

Работа и с гели­е­вым реак­то­ром была действи­тельно инте­рес­ная, но до сих пор, между прочим, ни одного реак­тора на гелии нет. Сколько их не пытались сделать, все закрыли.

Потом мы стали зани­маться жидким метал­лом. И ведь мы, моло­дежь, тогда не при­да­вали зна­че­ния этому заданию, а ока­за­лось, что это — на всю жизнь. Алек­сандр Ильич собрал как-то нас троих — Куз­не­цова, Попко, Кирил­лова — и сказал: «Надо делать расчет физи­че­ский, надо реактор делать на про­ме­жу­точ­ных нейтро­нах, надо жидкими метал­лами зани­маться — раз­де­лите задания между собой». Мы ответили: «Ну, ясно: рас­четами должен Попко зани­маться, Кирил­лов — жидкими метал­лами, а Куз­не­цов к физике тяго­теет, вот и пускай зани­ма­ется про­ме­жу­точ­ным реак­то­ром».

Начались работы по жидким метал­лам. Очень быстро было постро­ено большое коли­че­ство стендов, на эти стенды стали при­ез­жать руко­во­ди­тели, в том числе и министр Слав­ский. При­ез­жали даже из-за рубежа — напри­мер, пред­се­да­тель комис­сии по атомной энергии, лауреат Нобе­лев­ской премии Сиборг, — поскольку соз­дан­ная у нас экс­пе­ри­мен­таль­ная база была одной из самых больших в мире.

Постро­или, в том числе, и тот физи­че­ский стенд ПМТФ, на котором авария была, где постра­дали и Алек­сандр Ильич, и Про­хо­ров, и Попко. Суб­ботин ушел за полчаса до аварии. Там стали вытас­ки­вать стер­жень, и обна­ру­жи­лась вспышка, просто реактор пошел в разгон. Ну, то есть не было тол­ко­вых рас­четов, делали все наощупь. Такие вещи очень часто бывали в первые годы.

Там рас­плавился парафин, все нагло­тались дыма. Мою жену Марию Семе­новну — она ж един­ствен­ный врач была — вызвали ночью, и она приняла правиль­ное решение: «Я не знаю, что у вас там слу­чи­лось, но всех — под душ, всех вымыть, все белье убрать, пускай жены при­не­сут чистое белье». При­е­хала «скорая помощь» из Москвы, постра­дав­ших в чистом белье поса­дили в машину и увезли. Алек­сандр Ильич хва­та­нул, по словам Про­хо­рова, где-то около два­дцати бэр. Это немного. Больше всех постра­дал Саша Малышев: он как раз под­ни­мал стер­жень, и он опустил его, но было поздно. Ему при­шлось ампу­ти­ро­вать руку.

Рабо­тали, прямо скажем, наощупь.

Напри­мер, никто не знал, как обра­щаться с натрием. Ну, знали, конечно, что натрий горит, вза­и­мо­действует с водой, но свойств не знали. Алек­сандр Ильич рас­по­ря­дился: «Ребята, собе­рите свойства». Ребята сели и в течение двух-трех месяцев собрали все свойства натрия и других жидких метал­лов.

Лейпун­ский давал полную свободу действий. Он говорил: «Этим надо зани­маться, а как зани­маться — дело ваше. Надо постро­ить стенд». — «Какой?» — «Какой хотите». Постро­или стенд раз­ме­ром чуть побольше, чем этот стол, на сплаве натрия с калием. Почему? Потому что калий — жидкий при ком­нат­ной тем­пе­ра­туре. Натрий твердый, а он жидкий. Не надо обо­гре­вать. А как сделать сплав? Ясно, как: надо взять 80 про­цен­тов калия, 20 про­цен­тов натрия, рас­плавить их — и готово.

И тут нача­лось. Как рас­плавить? Значит, печку надо иметь. Завели печку. Ну, хотя бы литр этого сплава надо сделать? Посмо­треть, как это дела­ется! Берем фар­фо­ро­вый стакан, взве­ши­ваем. Сколько там? Двести грамм натрия. Отдельно восемь­сот грамм калия, стакан побольше. Кладем туда, ставим в печку. Должны рас­плавиться — а они, собаки, не пла­вятся! Печка 200 гра­ду­сов, а они не пла­вятся. В чем дело?

У калия тем­пе­ра­тура пла­в­ле­ния — 60 гра­ду­сов, у натрия — 97, это мы знаем наи­зусть. Тогда мы берем (дога­дались!) лопа­точку фар­фо­ро­вую — ведь они же оки­сли­лись, надо взбить эту окись, и они спла­вятся. Подняли шторку, чуть тронули — как бабах­нет! Хорошо, что я был в очках.

При­бе­жал часовой из вести­бюля (мы рабо­тали вечером в главном корпусе): «Что слу­чи­лось?» — «Не знаем, взрыв был». Три месяца раз­би­рались, почему взрыв. Ока­зы­ва­ется, вот какая история. Когда кусок калия на воздухе оки­сля­ется, полу­ча­ется окись калия. Если эта окись оки­сля­ется дальше, полу­ча­ется калий 2О2, силь­нейший оки­сли­тель. Здесь очень много кисло­рода, и когда вы нару­ша­ете эту штуку, кисло­род вза­и­мо­действует с калием очень быстро, а это расплав, и такая реакция идет с большой энер­гией, то есть взры­ва­ется. Это мы узнали, когда нат­кну­лись на статью о том, что хра­ни­лища и склады калия часто взры­ва­ются само­про­из­вольно. И мы сразу все поняли. Но ведь это же не было напи­сано в учеб­ни­ках!

Очки спасли мои глаза, одежду мы скинули и сожгли, а что делать с этим сплавом? Куда его-то девать? Не поду­мали.

Все эти мелочи сейчас кажутся такими наив­ными. А тогда нам сказали: «Ребята, вы не делайте сплав сами. Мало ли что!.. Закажем его в Ново­си­бир­ске, в Свер­д­лов­ске — там умеют делать». Послали меня в Свер­д­ловск, там сделали сплав, отдают его мне: «На, бери». Я говорю: «Так вы его упа­куйте». Они поме­стили его в сте­к­лян­ную банку, пяти- или десяти­лит­ро­вую: «Бери». — «А как я его повезу?» — «А ты как приехал?» — «На поезде» — «Ну и вези на поезде». — «Вы что, това­рищи, лопнет банка, и что я с ней буду делать? Нет, я так не возьму. Упа­куйте в желез­ную тару, зава­рите всю тару, чтобы никаких нео­жи­дан­но­стей». Уехал ни с чем. Дома объ­яс­нил, что не смог при­везти, потому что это опасно (уже научен был горьким опытом). И так на каждом шагу. Потом этот сплав при­везли, конечно. При­везли на поезде, в таре-нер­жавейке — всё, как пола­га­ется. А после уже и сами стали его делать. Такие вот пироги.

Мы рабо­тали наощупь. И отно­ше­ния между людьми были нор­маль­ные. Все знали, у кого какие успехи, какие промахи. Поя­ви­лись первые теле­ви­зоры. Инте­ресно же! В квар­тиру, где стоял первый теле­ви­зор, ходили все вместе.

Когда меня назна­чили началь­ни­ком лабо­ра­то­рии, я впервые заду­мался о том, что для любого экс­пе­ри­мента, помимо слесаря, необ­хо­димо обо­ру­до­ва­ние, мате­ри­алы, приборы; да и слесарю нужны станок, стол для сле­сар­ных работ и многое другое. В инсти­туте не учили, как надо орга­ни­зо­вы­вать лабо­ра­то­рию. Я пришел к Андро­сенко (впо­след­ствии он ока­зался первым чело­ве­ком, похо­ро­нен­ным у нас на Кон­ча­ловке; я тогда был пред­се­да­те­лем похо­рон­ной комис­сии, откры­вал новое клад­бище) и прошу: «Научи, как лабо­ра­то­рию обо­ру­до­вать». Андро­сенко говорит: «Ну, как? Приборы надо на складе выбрать и зака­зать». — «Где зака­зать?» — «В отделе снаб­же­ния, они тебе при­ве­зут» — «А мате­ри­алы?» — «Тоже на складе, выпи­сать надо» — «Как выпи­сать?» — «Заявку надо напи­сать» — «Покажи, как заявка пишется» — «Вот так». А методы орга­ни­за­ции труда в инсти­туте и тогда не пре­по­да­вали, и сейчас не пре­по­дают.

Этой сто­ро­ной вопроса никто не инте­ре­со­вался. Надо делать — делали, и всё. Лейпун­ский говорил: «Делайте стенды, какие хотите». Мы напри­ду­мы­вали восемь стендов, в кон­струк­тор­ское бюро напи­сали задание на каждый из них. Нача­лось вза­и­мо­действие с кон­струк­тор­ским бюро.

Как, к примеру, мы делали насосы? Алек­сандр Ильич повез меня в ЦКБМ (и сейчас еще суще­ствует эта орга­ни­за­ция). Там два началь­ника: один — началь­ник бюро, другой — началь­ник лабо­ра­то­рии. Сидим вчет­ве­ром за столом, Лейпун­ский говорит: «Нам надо сделать два насоса для жидкого металла». — «Какие вам насосы нужны?» — «Цен­тро­беж­ные, конечно». — «Какие пара­метры?» — «А это Кирил­лов вам скажет». А что Кирил­лов скажет? Я еще ничего не знаю. «На какой вам расход нужно?» — «Вот на такой при­мерно расход». — «Ну давайте, ребята, на такой расход делать». Воз­вра­ща­емся мы с Алек­сан­дром Ильичом в машине из Москвы, он и говорит: «Больше я туда не поеду. У меня и так дел полно. Вы вза­и­мо­действуйте с ними, а меня только ставьте в извест­ность». Вот такой был у нас стиль работы.

На сле­ду­ю­щей неделе при­ез­жаю в ЦБКМ с пись­мен­ным зада­нием. Меня спра­ши­вают: «Что за бумажку вы при­не­сли?» — «Это тех­ни­че­ское задание». — «А нам надо делать сейчас насосы для МГУ. У нас поста­но­в­ле­ние прави­тель­ства, мало ли что Лейпун­ский сказал». Я к Лейпун­скому: «Алек­сандр Ильич, они не хотят делать без поста­но­в­ле­ния прави­тель­ства». Он говорит: «Ну, будет им поста­но­в­ле­ние». И действи­тельно, через пол­ме­сяца вышло поста­но­в­ле­ние прави­тель­ства — сделать насос. Лейпун­ский съездил в Первое Главное Упра­в­ле­ние и добился выхода поста­но­в­ле­ния.

Вот так мы рабо­тали при­мерно до 1990 года. Руко­вод­ство при­слу­ши­ва­лось к научным руко­во­ди­те­лям и дове­ряло им.

В семи­де­ся­тые-вось­ми­де­ся­тые годы, когда стро­и­лись быстрые реак­торы и другие уста­новки, обна­ру­жи­лось, что гид­ра­в­лика счита­ется очень плохо. А гид­ра­в­лика — древняя наука, еще Архимед ею зани­мался. Но настолько сложны всякие контура и уста­новки, что были ошибки. Была ошибка по гид­ра­в­лике, когда стро­ился реактор в Шев­ченко; была ошибка в контуре РБН-600. В РБН-600 подре­гу­ли­ро­вали число обо­ро­тов, а в Шев­ченко нельзя было подре­гу­ли­ро­вать, там просто в трубу врезали пере­го­родку, сопроти­в­ле­ние уве­ли­чили. И еще на одной уста­новке были непо­ладки.

В то время я как раз был началь­ни­ком отде­ле­ния. Это круп­нейший кол­лек­тив теп­ло­фи­зи­ков, 710 человек. Отделов пять или шесть. Внутри отделов лабо­ра­то­рии, и так далее. Сейчас такую струк­туру назвали бы инсти­ту­том.

И когда слу­чи­лись эти три довольно большие непри­ят­но­сти, я приехал к первому заме­сти­телю мини­стра Мешкову: «Алек­сандр Гри­го­рье­вич, ну сколько можно? Тут оши­б­лись, тут оши­б­лись…» — «Ну, чего тебе надо?» (Он на «ты» привык обра­щаться). Я говорю: «Надо постро­ить два стенда — один с боль­шими рас­хо­дами, а другой с боль­шими напо­рами, чтобы мы все диа­па­зоны могли пройти». Он снимает трубку: «Слушай, Николай, ты гото­вишь поста­но­в­ле­ние прави­тель­ства, — напиши Кирил­лову постро­ить два стенда».

Вот так Мешков при­ни­мал решения. Он пре­красно знал нюансы нашей работы. До мини­стер­ства он был инже­не­ром на реак­торе, сменным инже­не­ром, потом началь­ни­ком смены реак­тора, началь­ни­ком реак­тора, далее — началь­ни­ком объекта, началь­ни­ком депар­та­мента в мини­стер­стве, просто заме­сти­те­лем мини­стра, потом стал первым заме­сти­те­лем мини­стра.

Я сначала стес­нялся обра­щаться к нему напря­мую, но потом понял, что без этого нельзя. Стал ездить к Мешкову, к другим заме­сти­те­лям. У меня был пропуск. Тогда было просто: пропуск есть, захо­дишь в при­емную и спра­ши­ва­ешь: «Алек­сандр Гри­го­рье­вич занят?» Если гово­рили «занят» — при­хо­дил в сле­ду­ю­щий раз.

К сожа­ле­нию, так и не достро­или стенд. Нача­лась пере­стройка, здание стоит, зал большой закрыт. Насосы стоят, но зал пустой. Почему? Потому что экс­пе­ри­мен­таль­ных уста­но­вок нет. Насосы есть, тру­бо­про­воды есть. Я помру, но этого не достроят.

Все замо­ро­жено. Водяные насосы мы купили тогда за миллион, а сейчас они стоят пят­на­дцать мил­ли­о­нов. Нет, обо­ру­до­ва­ние не уста­рело, но оно под­лежит, как гово­рится, пере­смо­тру; его не закон­сер­ви­ро­вали как следует. Жаль, жаль! Несколько главных инже­не­ров уже ушло, к каждому я обра­щался: «Давайте доведем!» — «Павел Лео­ни­до­вич, ну кому это надо?». При­ез­жали ино­странцы, смо­трели, обли­зы­вались: большие воз­мож­но­сти. Мин­сред­маш всегда закла­ды­вал большие воз­мож­но­сти, поэтому все дела­лось быстро. Такой был стиль.

Даже окись берил­лия, на которой мы погу­били реактор — ее раз­ра­бо­тали, изме­рили все ее свойства, нау­чи­лись делать, иссле­до­вали хруп­кость, она при­го­ди­лась во всяких других вещах, в высо­ко­тем­пе­ра­тур­ных тер­мо­па­рах и, по-моему, даже в МПО «Тех­ноло­гия». Короче, это высо­ко­тем­пе­ра­тур­ный мате­риал, который держит тем­пе­ра­туру больше двух тысяч гра­ду­сов. Но люди, которые с ним рабо­тали, были пер­во­про­ход­цами и очень рис­ко­вали. Я слу­чайно об этом узнал от своего учителя Савелия Мои­се­е­вича Фейн­берга. Как-то мы вместе сидели, обсу­ждали что-то, он и говорит Лейпун­скому: «Алек­сандр Ильич, а вы знаете, я тут про­читал в одном аме­ри­кан­ском журнале, что окись берил­лия very-very toxic». Алек­сандр Ильич говорит: «Да? Мы не знали. Надо сказать ребятам, чтобы были осто­рож­нее».

Ну, что значит осто­рож­нее? Окись берил­лия, когда ее делают, выгля­дит при­мерно как сахар или как фарфор — такая же белая. Но порошок летуч, он попа­дает в легкие, и там начи­на­ется каль­ци­на­ция. Орга­низм борется, обво­ла­ки­вает частички порошка, а в резуль­тате легкие напол­ня­ются неиз­вестно чем. И человек зады­ха­ется. У нас несколько человек умерло. Мы не дога­ды­вались о таком воз­действии; это же не излу­че­ние, которое можно изме­рить. Конечно, потом мы приняли меры, сделали защиту, но несколько человек в спе­ци­аль­ной лабо­ра­то­рии забо­лели. Кто-то успел выле­читься, кто-то нет. То есть, пони­ма­ете, это неиз­вест­ность. Но это жизнь. Первый человек, кос­нув­шийся огня, обжегся. Так и тут.

То, что мы рабо­тали и сделали эту окись берил­лия, не пропало даром. Это оста­лось в науке и в технике. Надо будет где-то при­ме­нить — уже известно, как. Все зафик­си­ро­вано в доку­мен­тах, в отчетах.

Так что мы не зря жили, не зря грызли этот гранит…