Ликвидаторы чернобыльской катастрофы
В Чернобыль я поехал добровольно. Сотрудники нашего института направлялись в зону работ по очереди: специалисты по дезактивации, специалисты по газоочистке. А поскольку там все работали вахтовым методом или до получения определённой дозы, то и получалась некая очерёдность. Увидеть ликвидацию аварии своими глазами — это было, конечно, совсем другое ощущение, нежели слушать рассказы тех, кто там уже побывал. Это было жуткое ощущение грандиозности какого-то глобального мероприятия. Правда, не очень понятно, какого именно. Понимаете, Чернобыль — это такой провинциальный городок, который набит людьми в соответствующей одежде — все куда-то ходят, все что-то делают, все куда-то торопятся. И вот вся эта 30-километровая зона как бы набита этими людьми. И, собственно, грандиозность какого-то мероприятия для тех, кто сидит в самом Чернобыле, непонятна абсолютно. Самой станции не видно — она довольно далеко от города. И получается, что кипит какая-то деятельность, непонятно на что направленная.
Я был молодой, и опыта у меня никакого не было. Но я работал в бригаде с двумя опытными товарищами, и мы занимались вопросами газоочистки, то есть контролировали атмосферу над разрушенным блоком. Над развалинами был проброшен трос, по которому был запущен аппарат, через который проходил воздух. На этом аппарате стоял фильтр, и наша задача состояла в том, чтобы утром и вечером этот фильтр менять. Так что целыми днями мы на станции не сидели, конечно. От Чернобыля до станции километров восемь, наверное, не меньше. Автобус возил нас к управлению станции, а 4-й блок, разрушенный который, он самый дальний. И вот по транспортному коридору нужно было это всё прошагать, затем подняться по лестницам на отметку метров 70, и так пару раз за день. Уставали, конечно, немного.
Поскольку наши работы касались непосредственно самой крыши разрушенного блока, то мы видели бригаду солдат, которые на ней работали: парни сбрасывали графит, который на крышу налетел. Их инструктировали офицеры: они рассказывали солдатам, сколько времени те должны работать и какие задачи за это время решить.
В Чернобыле всем институтам и различным организациям раздали учреждения, где они базировались. Мы базировались в здании Чернобыльского суда, куда приезжали в течение рабочего дня заменить одежду. А за зоной мы жили в пионерском лагере, и поскольку время года было очень тёплое, то и ощущение от всей этой поездки у меня осталось именно как от пионерского лагеря. Опасность всю я прекрасно понимал, потому что я из института всё-таки. До этого я неоднократно работал во вредных условиях, то есть я к этому делу привычный. Другое дело, что этого не понимали другие люди. Вот призывники, они, конечно, ничего не понимали. Мы то знали, куда не надо соваться. Когда идёшь по станции, по транспортному коридору от первого блока к четвёртому, то весь коридор мелом исписан показаниями фона. Дозиметристы через определённое время проходили и мелом писали на стене показания приборов. Поэтому мы особо не лезли, куда не надо. А вот люди необразованные к этому относились вообще наплевательски. В зоне все ходили с индивидуальными дозиметрами. Тот, кто получал определённую дозу, списывался. И многие, оторванные от своих хозяйств, даже хотели побыстрее получить эту дозу, чтобы списаться домой. Но были и другие интересы.
Поскольку эта работа хорошо оплачивалась и, по сути, была непривычной для многих хорошей такой подработкой, то иные, напротив, пытались скрыть свою дозу облучения и подольше там проработать, чтобы заработать побольше денег. Они свои дозиметры просто с собой не брали, и всё. Когда нас везли к станции, то мы видели знаменитый рыжий лес. До аварии это был обычный хвойный лес, по которому затем прошёлся выброс, и он стал рыжим. Вот этот лес реально был страшным, там дикая совершенно была радиоактивность, и туда никто не совался. В нём виднелись какие-то антенны, говорили, что там находилась какая-то военная радиолокационная станция. Что за станция, мы так и не узнали, но ходило очень много легенд о тех людях, которые там служили, мол, там и после аварии работают, и кто-то там постоянно находится.
В Припяти отмыли несколько многоэтажек и сделали из них гостиницы. Отмыли, конечно, очень условно. Скажем, в твоей комнате мелом начерчены на полу кружочки, которые надо перешагивать. Это были очень «грязные» кружочки — так помечали зоны повышенной радиоактивности. Эти кружочки надо было просто перепрыгивать, на них нельзя было наступать.
По молодости это нормально воспринимается: спать упали, и все дела. Но скажите, будет нормальный человек жить в комнате, в которой не везде рекомендуется ходить? Жизнь в зоне была специфическая. Например, все загрязнённые машины у людей изъяли. Их эвакуировали. И когда выполнялись разные работы, транспорт не ходил, а ездить надо было.
Днем я работаю в Чернобыле, вечером в Припяти. Как доехать? Люди эти эвакуированные машины потихоньку разбирали, это и был транспорт. Знаете, есть люди, которые гордятся тем, что им удалось побывать на месте крупнейшей техногенной катастрофы прошлого века. Я этим совсем не горжусь. Потому что никакого сознательного подвига там никто не совершал.
Я работал в атомной отрасли, а кто туда ещё поедет, как не специалисты? Поэтому никакого героизма не испытывал, но поучаствовать хотелось. Чтобы, во-первых, увидеть, а во-вторых, разобраться в чём-то. Разобраться, кстати, так ни в чём и не удалось, но понять ситуацию получилось. Многие решения технические были неправильными, сгоряча были приняты.
Укрытие это, которое сейчас стоит, оно уже ветхое, его ведёт в разные стороны. Ведь можно сразу было построить его на века, если бы стремились к каким-то датам это всё построить и закрыть. Но, как всегда, хотели побыстрее сделать и отрапортовать, торопились. И, с моей точки зрения, много народу зазря переоблучились, просто по неграмотности. Всё можно было бы сделать эффективнее, но к такой ситуации подготовиться нельзя. Тогда никто к таким ситуациям готов не был, и я не знаю, как бы всё это обошлось, если бы это случилось сейчас. Страна в те годы ресурсы не считала. И специалистов хватало: только у нас в институте было 5 тысяч человек, и были специалисты по любому вопросу. Нужны специалисты по газоочистке — вот они, нужны специалисты по дезактивации — вот они. А сейчас чего случись — многих специалистов и не найдёшь. Так что лучше не допускать.
Моя молодая жена с ребёнком беспокоилась, не заражусь ли я. Я её успокаивал и говорил, что если меня раньше двух недель отправят, то тогда я облучился. А при нас как раз начали строить саркофаг для станции и дорастили стены до того, что где-то на 10-й день моего пребывания наш трос с фильтром строители попросту обрубили. Поэтому нам сказали, что у нас работы больше нет, и отправили по домам. Я звоню жене и говорю, что я возвращаюсь. Она не поверила тому, что работа попросту закончилась и нас отпустили, а решила, что я облучился.
Разъяснения не принимались. Наш отдел сделал довольно много в рамках ликвидации последствий аварии в Чернобыле. Например, мы модифицировали лазерный анализатор аэрозолей. Этот прибор позволял оперативно определять распределение аэрозолей по размеру и использовался в зоне отчуждения вплоть до появления современных компьютерных средств.
Конечно, многие люди умерли с тех пор. Сергей Куликов, молодой специалист, который брал пробы на вертолёте, умер довольно быстро. В 2015 году от онкологии умер Павел Полуэктов — руководитель лаборатории по обращению с РАО. Время идёт, и людей, увы, становится всё меньше и меньше.