Карраск Михаил Павлович

Сибиряки и атомная энергетика

После окон­ча­ния тех­ни­кума поехал я по напра­в­ле­нию в п/я 153, который позднее получил назва­ние «Сибир­ский хими­че­ский ком­би­нат». Начинал в отделе глав­ного меха­ника. Были, конечно, бытовые про­блемы (съемное жилье, неболь­шая зар­плата). Но стро­я­щийся Томск-7 был рас­поло­жен в нео­бы­чайно кра­си­вом месте, мы были молоды, и про­блемы не омра­чали нашу жизнь.

Там же, в Томске, в 1964 году я посту­пил в один из самых славных вузов страны — Томский ордена Тру­до­вого Крас­ного Знамени поли­тех­ни­че­ский инсти­тут им. С. М. Кирова, на физико-тех­ни­че­ский факуль­тет. В 1970 году закон­чил его, получив спе­ци­аль­ность «инженер-физик».После окон­ча­ния инсти­тута я пора­бо­тал прак­ти­че­ски на всех реак­то­рах СХК. Все они были уран-гра­фи­то­вые, первый был про­точ­ный, не про­из­во­див­ший побоч­ного про­дукта — элек­тро­энер­гии. А второй, третий, чет­вер­тый, пятый — это уже были энер­гети­че­ские реак­торы. Они, кроме нара­ботки деля­щихся про­дук­тов, выда­вали элек­тро­энер­гию. Сейчас все они, к сожа­ле­нию, оста­но­в­лены, хотя три послед­них реак­тора могли бы еще рабо­тать, состо­я­ние у них нор­маль­ное.

В 1967 году я узнал о РБМК и о том, что на берегу Фин­ского залива стро­ится атомная станция с этими реак­то­рами. Очень заин­те­ре­со­вался этой инте­рес­ной машиной, ведь это была АЭС, пред­на­зна­чен­ная для выра­ботки элек­тро­энер­гии и тепла, в отличие от наших аппа­ра­тов, которые рабо­тали, прежде всего, «на войну». В 1970 году поехал с женой на экс­кур­сию в Ленин­град, заехал и в Сос­но­вый Бор, позна­ко­мился с городом. Город нам сразу понравился, поразил своей чисто­той и кра­си­выми зда­ни­ями. Мы подъе­хали к кор­пу­сам стро­я­щейся АЭС. Тогда-то я и «заболел», решил уволь­няться и устра­и­ваться на новую станцию. Я оставил в отделе кадров свою анкету (на стро­я­щейся АЭС инже­неры-реак­тор­щики были еще не нужны) и уехал назад в Томск. На ЛАЭС в то время уже работал мой бывший началь­ник, Ана­то­лий Кирил­ло­вич Попов, в Томске -7 он был началь­ни­ком смены. Его, к сожа­ле­нию, уже нет в живых.

Когда пришло время пускать первый блок, Ана­то­лий Пав­ло­вич Еперин, который в те годы был главным инже­не­ром ЛАЭС (кстати, тоже выпускник Том­ского поли­тех­ни­че­ского инсти­тута и тоже про­шедший школу Томска-7), поставил условие: первый реактор должны пускать спе­ци­али­сты, имеющие опыт работы на реак­то­рах. Вот так и собрался на ЛАЭС кол­лек­тив старших инже­не­ров упра­в­ле­ния реак­то­ром (СИУРов), уже пора­бо­тав­ших в этом каче­стве на других объек­тах Сред­маша и Минэнерго.

СИУР — это лицо, непо­сред­ственно отве­ча­ю­щее за актив­ную зону реак­тора и за режим его работы. Про­метеем первого энер­го­блока ЛАЭС стал Николай Лео­ни­до­вич Федо­сеев, именно он вывел наш первый реактор в «критику». Что каса­ется меня, то свой тру­до­вой путь на ЛАЭС я начал в долж­но­сти стар­шего инже­нера упра­в­ле­ния реак­то­ром РЦ. Назва­ние долж­но­сти для меня было очень нео­быч­ным, ведь в нашем режим­ном Томске-7 эта долж­ность назы­ва­лась просто — «старший инженер упра­в­ле­ния», т.е. по назва­нию нельзя было судить о харак­тере работы, обо­ру­до­ва­ния — все было секретно. Приняли меня на станцию сразу, без собе­се­до­ва­ния. Та тру­до­вая био­гра­фия, что была у меня за плечами, дала мне хорошую реко­мен­да­цию. Приехал я по вызову в июне, а уже в сен­тя­бре мы пускали первый блок. В каче­стве стар­шего инже­нера упра­в­ле­ния реак­то­ром готовил вместе с кол­ле­гами к сборке кассеты для загрузки реак­тора. Тогда же сфор­ми­ро­вались все смены. Я попал в чет­вер­тую.

На ЛАЭС я прошел весь путь экс­плу­а­та­ци­он­ника от СИУРа до началь­ника смены станции, потом был отко­ман­ди­ро­ван для лик­ви­да­ции послед­ствий аварии на ЧАЭС. Вер­нув­шись на ЛАЭС, работал в долж­но­сти началь­ника лабо­ра­то­рии ОРТ, позже был пере­ве­ден на долж­ность заме­сти­теля дирек­тора ЛАЭС по общим вопро­сам, по МТО и ком­плек­та­ции.

На стро­и­тель­ство Ленин­град­ской АЭС при­ез­жали уни­каль­ные спе­ци­али­сты, зна­чи­тель­ная часть из них была сиби­ря­ками, выпускни­ками Том­ского поли­теха. При­ез­жали спе­ци­али­сты из Крас­но­яр­ска, Челя­бин­ска — ото­в­сюду, где имелись реак­торы. Так и обра­зо­ва­лась на ЛАЭС «лихая артель энту­зи­а­стов Сибири», как мы, шутя, гово­рили между собой.

Бла­го­даря Ана­то­лию Пав­ло­вичу Еперину на ЛАЭС была вне­дрена мето­дика подбора, обу­че­ния и допуска к упра­в­ле­нию ядер­ными аппа­ра­тами только спе­ци­али­стов высшей квали­фи­ка­ции, имеющих большой опыт работы на про­мыш­лен­ных реак­то­рах подоб­ного типа. Главный инженер лично создал и воз­главил экза­ме­на­ци­он­ную тех­ни­че­скую комис­сию. Экза­мены он при­ни­мал очень строго, но в итоге было сфор­ми­ро­вано под­раз­де­ле­ние старших инже­не­ров упра­в­ле­ния реак­то­ром, каждый из которых прошел спе­ци­аль­ную под­го­товку, обладал необ­хо­ди­мыми зна­ни­ями в самом полном объеме и мог безо­ши­бочно действо­вать в особых кри­ти­че­ских ситу­а­циях по пре­дот­вра­ще­нию воз­мож­ных аварий.

В ноябре 1975 года на первом энер­го­блоке ЛАЭС была пре­дот­вра­щена тех­но­ген­ная ката­строфа. Реша­ю­щим фак­то­ром стала наша хорошая тех­ни­че­ская под­го­товка. В ночь на 30 ноября 1975 года я, тогда старший инженер упра­в­ле­ния реак­то­ром, дежурил за пультом блоч­ного щита упра­в­ле­ния первого блока ЛАЭС. Это была крат­ко­вре­мен­ная оста­новка блока. Шла под­го­товка тур­бо­ге­не­ра­тора к запуску и выходу на уста­но­в­лен­ную мощ­ность. В связи с этими рабо­тами ядерный «котел» был выведен на мини­маль­ный уровень мощ­но­сти, то есть нахо­дился в «холо­стом» режиме экс­плу­а­та­ции. Во избе­жа­ние полного «уга­са­ния» нейтрон­ного потока в актив­ной зоне реак­тора из нее были извле­чены все стержни системы упра­в­ле­ния защитой и пред­при­ни­мались допол­ни­тель­ные меры для сохра­не­ния на должном уровне всех тех­ноло­ги­че­ских пара­мет­ров аппа­рата.

Ничто не пред­ве­щало беды. Все про­и­зо­шло вне­за­пно: приборы БЩУ зафик­си­ро­вали быстрое нара­с­та­ние мощ­но­сти нейтрон­ного потока в одном из районов реак­тор­ного про­стран­ства. Фак­ти­че­ски это была неи­зу­чен­ная нештат­ная ситу­а­ция, впервые воз­ник­шая на мно­го­ка­наль­ном уран-гра­фи­то­вом реак­торе большой мощ­но­сти. В такой кри­ти­че­ский момент малейшая ошибка инже­нера упра­в­ле­ния реак­то­ром могла при­ве­сти к тех­но­ген­ной ката­строфе, вызвав особо тяжкие послед­ствия для несколь­ких при­бал­тийских стран и многих рос­сийских реги­о­нов.

Мне удалось оценить кри­ти­че­скую обста­новку. Было принято решение о посте­пен­ном и поштуч­ном вве­де­нии стер­ж­ней регу­ли­ро­ва­ния в актив­ную зону реак­тора и 12 стер­ж­ней авто­ма­ти­че­ских регу­ля­то­ров с мак­си­маль­ным энер­го­вы­де­ле­нием. После такой необ­хо­ди­мой «блокады» я вос­поль­зо­вался спе­ци­ально пре­ду­смо­трен­ной для экс­трен­ных ава­рийных ситу­а­ций кнопкой АЗ‑5, и в актив­ную зону были опущены все остав­ши­еся стержни защиты. Это поз­во­лило пре­дот­вра­тить страш­ную аварию, подоб­ную той, которая позже слу­чи­лась на ЧАЭС. Более быстрое вве­де­ние в реак­тор­ное про­стран­ство всех стер­ж­ней СУЗ (как впо­след­ствии пока­зали события на ЧАЭС) неми­ну­емо привело бы к разгону на мгно­вен­ных нейтро­нах и теп­ло­вому взрыву реак­тора.

Однако вместо наград нам влепили выго­воры. С этим обсто­я­тель­ством меня прими­рил тот факт, что я ока­зался в ком­па­нии людей извест­ных и всеми ува­жа­е­мых — Мура­вьеву, Еперину, руко­во­ди­те­лям про­ек­т­ных инсти­ту­тов тоже объ­я­вили выговор. Ну, а если серьезно, то я считаю, что из той ситу­а­ции мы вышли вполне достойно. Да, мы спалили канал 1333, но не устро­или «Сос­но­быль».

После того, как прошли пус­ко­вые опе­ра­ции первого блока, мы стол­к­ну­лись со сложной физикой реак­тора. Как мы выхо­дили на миллион — отдель­ная история. Реактор был неста­биль­ный. Как-то в мою смену раз­дался звонок. На блочный щит зашли дирек­тор ЛАЭС Вален­тин Пав­ло­вич Мура­вьев вместе с Ефимом Пав­ло­ви­чем Слав­ским — леген­дар­ным мини­стром Сред­маша. Мы попри­вет­ство­вали друг друга, обме­ня­лись руко­по­жа­ти­ями, я пред­ставился и про­дол­жил работу.

Мура­вьев и Слав­ский наблю­дали за моей работой молча. Я, сидя за пультом, чув­ство­вал себя пиа­ни­стом — пальцы так и бегали по кнопкам. Слав­ский говорит: «Вален­тин Пав­ло­вич, ситу­а­ция какая-то инте­рес­ная. Старший инженер — сам по себе, авто­ма­ти­че­ский регу­ля­тор — сам по себе. Что за машину мы создали?!» «Да, надо при­ни­мать меры», — ответил ему дирек­тор.

Надо сказать, что все это пони­мали. Ведь нам при­хо­ди­лось рабо­тать вместе с авто­ма­том. Каждые 20-30 секунд при­хо­ди­лось вме­ши­ваться в работу реак­тора, «ровнять поляну», как у нас гово­рили. Раз­рав­ни­вал рас­пре­де­ле­ние мощ­но­сти по радиусу и высоте реак­тора, по объему актив­ной зоны. Сейчас это делает авто­ма­тика. А та четы­рех­стер­ж­не­вая авто­ма­тика не поз­во­ляла этого делать. Мы, старшие инже­неры, посто­янно общались между собой, спра­ши­вали друг друга: как у тебя, что у тебя? Наи­бо­лее трудные задачи решали кол­ле­ги­ально. Вот так большая атомная энер­гетика входила в нашу жизнь. Тогда не было тре­на­же­ров, все мы учились на действу­ю­щей уста­новке. При­хо­ди­лось самим наби­вать все шишки. Первые серийные тре­на­жеры поя­ви­лись после Чер­но­быль­ской аварии.

Поощряли нас, надо сказать, не часто и не густо. Были стан­дарт­ные премии, ими особо не раз­бра­сы­вались. Премий за выпол­не­ние особо важных работ не было. Тогда все работы были особо важные. Вспо­ми­наю ситу­а­цию: мой коллега Ана­то­лий Кон­стан­ти­но­вич Арданов как-то в моем при­сут­ствии сказал Михаилу Пан­те­ле­е­вичу Уманцу, глав­ному инже­неру: «Михаил Пан­те­ле­е­вич, вот пустили все четыре блока, выпол­нили задачу госу­дар­ствен­ной важ­но­сти. Так хоть бы меда­лю­шечку, орде­нишко какой дали!». Отдель­ных руко­во­ди­те­лей после пусков, конечно, награ­ждали — Мура­вьева, Еперина, неко­то­рых началь­ни­ков цехов. А пер­со­нал смен обошли. Премию за пуск дали, но она была очень малень­кая, даже не помню, сколько. А Михаил Пан­те­ле­е­вич улыб­нулся так лукаво и отве­чает Арда­нову: «Ты, Карраск и я нахо­димся на том уровне, куда медали ни снизу, ни сверху не доходят, доходят только пендали». (Выра­зился он, конечно, по-другому). А ведь гиган­т­ское дело сделали, пустив первый блок! В те времена летчики-испы­та­тели, вво­див­шие в строй новую машину, обя­за­тельно полу­чали Героя СССР. Мы испы­ты­вали машину, каких еще не было, самую мощную в мире, и тоже были своего рода испы­та­те­лями, рабо­тали в одной упряжке — будь то началь­ники смены станции, блока, старшие инже­неры упра­в­ле­ния тур­би­ной.

Конечно, нас изредка преми­ро­вали сана­то­ри­ями. В основ­ном, путевки рас­пре­де­ля­лись среди ближ­него круга. Захожу как-то в профком, а там одна проф­ко­мов­ская дама говорит другой: «Не знаю, куда поехать — то ли в «Южное взморье», то ли в Евпа­то­рию». Уди­вился, что она еще и выби­рает, нам-то крохи с бар­ского стола доста­вались.

Зато с обес­пе­че­нием про­дук­тами, това­рами все было хорошо, только пива не хватало. Сос­но­вый Бор считался закры­тым городом, но как таковой зоны не было. По пас­пор­там въез­жали-выез­жали все, кто был про­пи­сан в городе. А Томск был по-насто­я­щему закры­тым, там с этим было сложнее. Счита­лось за поощре­ние выехать куда-то, доби­вались про­пуска с «зай­чи­ками». Это были спе­ци­аль­ные отметки, штампы, которые давали неко­то­рые пре­и­му­ще­ства, при­ви­ле­гии — по обыч­ному про­пуску ты мог выехать утром и к вечеру был обязан вер­нуться, а «зайчик» — это уже круг­ло­су­точно. Такой пропуск можно было полу­чить только спустя 2-3 года после начала работы.

Я, к слову говоря, недавно ездил в Томск, зону там открыли, сделали посла­б­ле­ние, но боль­шин­ство жителей города высту­пает против этого решения. Ведь в такой откры­тый город мигом слета­ется разный непо­нят­ный народ, выра­с­тает пре­ступ­ность… А что каса­ется снаб­же­ния, то оно было вели­ко­леп­ным. И икра, и красная рыба, и колбаса, и мясо. Да и зара­ботки были выше. Моя жена возила про­дукты подру­гам, кол­ле­гам в Томск, ведь там при­лавки были пустые. То есть мы в закры­тых сред­ма­шев­ских городах реально жили в соци­ализме.

С досугом проблем не было, его мы орга­ни­зо­вы­вали себе сами. В Томске ходили по грибы-ягоды, охоти­лись, рыба­чили, ведь Сибирь — край, богатый при­род­ными ресур­сами. Ловили в Томи, Оби — стер­лядь, судака, щуку, налима… А еще мы зани­мались спортом. Я, напри­мер, в то время был кан­ди­да­том в мастера спорта по спор­тив­ной гим­на­стике. А уже позже стал масте­ром спорта по под­вод­ному ори­ен­ти­ро­ва­нию. В Сос­но­вом Бору отдыхал на местных озерах — Копан­ском, напри­мер. Зани­мался под­вод­ной стрель­бой. В связи с моим увле­че­нием вспо­ми­на­ется один курьезный случай.

При­ез­жаю я как-то из коман­ди­ровки, и мне звонит заме­сти­тель глав­ного инже­нера по ремонту Михаил Заха­ро­вич Карпов, он был моим шефом в Томске. Из его рас­сказа я понимаю, что один из руко­во­ди­те­лей главка, назовем его N, мой коллега по заводу № 45, посещая нашу станцию в рамках участия в работе комис­сии, отдыхал на Шепе­лев­ском озере. Зашел в воду, поплыл и, хва­та­нув водички, откаш­лялся вместе со встав­ной челю­стью. Я тут же пред­ставил себе глав­ного инже­нера без челюсти и сразу согла­сился помочь в ее поисках на дне озера. А надо сказать, что я был спорт­сме­ном-под­вод­ни­ком, у меня был гид­ро­ко­стюм (большая ред­кость по тем вре­ме­нам) и под­вод­ное сна­ря­же­ние.

На сле­ду­ю­щий день поехали на озеро. Стоял пас­мур­ный и холод­ный октя­брь­ский день. Я надел костюм, маску, трубку и нырнул в напра­в­ле­нии, ука­зан­ном Кар­по­вым. Глубина метра три, види­мость от дна — сан­ти­мет­ров два­дцать, потому что вода тор­фя­ная, темная. Поныряв минут сорок, стуча зубами от холода, всплыл и доложил ему о неудаче. «Как же он на работу ходить будет! Только пред­ставь себе!» — в ужасе сказал Карпов. Пред­ставил я себе эту картину и решил сделать еще одну попытку. Попив чайку, согрелся и принял решение искать сек­тор­ным спо­со­бом, для чего вырубил кол и нашел веревку. Про­плы­ваю метр — нет, про­плы­ваю два — нет, три — смотрю: на дне лежит эта зло­по­луч­ная челюсть! Вечером с нароч­ным она была отпра­в­лена N.

Работая на ЛАЭС, я встре­чался со многими извест­ными людьми, когда они при­ез­жали к нам в гости — напри­мер, с кос­мо­нав­том Васи­лием Цибли­е­вым, дважды героем СССР, руко­во­ди­те­лем центра под­го­товки кос­мо­нав­тов, с нашей зна­ме­ни­той певицей Эдитой Пьехой, многими другими извест­ными арти­стами. Мы тогда были молоды и ини­ци­а­тивны, сами гото­вили капуст­ники, устра­и­вали малень­кие спек­та­кли в ДК. Началь­ник отдела ради­а­ци­он­ных тех­ноло­гий ЛАЭС Вален­тин Шев­ченко писал сце­на­рии этих спек­та­клей, мы играли, ничуть не сму­ща­ясь. Сдру­жи­лись с арти­стами Ленин­град­ского опер­ного театра. В этом театре для нас всегда нахо­ди­лись сво­бод­ные места, пусть даже на при­став­ных стульях. Было это в 70-х годах.