Первая флотская радиологическая
Я учился в первом Ленинградском медицинском институте имени Павлова. Когда был на пятом курсе, там создали военно-морской факультет, и многие ребята, в том числе я, туда перешли. Это были 1950-е годы, шла «холодная война», я поневоле начал интересоваться ядерным оружием: что это такое, какие могут быть последствия от его применения. Стал читать всю доступную литературу по ядерной физике.
Красный диплом дал мне право выбрать место службы, и я выбрал Черноморский флот, где был назначен начальником медицинской службы боевого корабля. В свободное от работы время начал факультативно изучать методы защиты экипажа корабля от атомного взрыва. Когда на флоте ввели должность врача-радиолога, перешел на нее, а позже организовал первую на флоте радиологическую лабораторию.
После демобилизации работал старшим научным сотрудником в радиобиологическом филиале Центрального НИИ морского флота, где мы занимались атомными подводными лодками. Там я проработал два года: участвовал в испытаниях ядерного оружия, затем по конкурсу прошел на должность заведующего лабораторией радиационной защиты ленинградского НИИ радиационной гигиены. Здесь надо было хорошо разбираться в вопросах, связанных с пограничными дисциплинами: знать основы ядерной физики, радиохимии, досконально разбираться в дозиметрии. Я специализировался на радиационной гигиене — вопросах, связанных с безопасностью работы на атомных станциях и атомных предприятиях.
Третье главное управление Минздрава СССР, занимавшееся нормами радиационной безопасности и медицинским обслуживанием работников атомной промышленности, с 1947-го по 1972-й годы возглавлял Аветик Бурназян. У него было важное и мало распространенное среди администраторов качество: он уважал ученых и доверял им. В значительной степени я обязан ему своей судьбой. Я работал заместителем директора по научной работе НИИ радиационной гигиены, где была лаборатория радиационной защиты. Мы, ко всему прочему, занимались атомными подводными лодками. И вот однажды к нам приехал Бурназян. Я ему рассказал о наших исследованиях, он выслушал, уехал, а спустя две недели я получил телеграмму: «Срочно прибыть в Москву». Я приезжаю, и Бурназян говорит: «Товарищ Ильин, мы приняли решение предложить вам руководство Институтом биофизики». Так я попал в Москву.
В испытании первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 года принимали участие сотрудники нашего Института биофизики. Там произошла мало кому известная даже среди атомщиков история. На Семипалатинском полигоне возвели стальную башню высотой 37 м, на которую было положено «изделие». Бурназян договорился с Игорем Курчатовым, что он на танке выедет на место эпицентра буквально через несколько часов после взрыва. Курчатов согласился только потому, что Бурназян был медиком и должен был понимать степень опасности. С двух танков сняли башни и оборудовали их диагностической аппаратурой. Бурназян взял с собой двух сотрудников нашего института: Михаила Шального (это был блестящий биофизик, доктор наук, профессор) и инженера Кулагина. Первый танк вел полковник танковых войск, второй — сверхсрочник. Они стояли на расстоянии 6-7 км от эпицентра взрыва. И спустя четыре часа эти два танка на большом ходу полезли в самый эпицентр! Сняли все необходимые параметры, и Бурназян доложил об этом Курчатову, который был страшно благодарен, так как были получены дозиметрические характеристики из самого эпицентра взрыва.
Бурназян прекрасно разбирался в нашей тематике. Николай Суворов, гениальный химик-синтетик из Менделеевского института, создал радиопротектор Индралин, который надо применять до выхода в зону облучения. Во всем мире над этой тематикой работали сотни лабораторий, и никто ничего не мог создать, так как препараты оказывались очень токсичными и плохо переносимыми, хотя и давали защиту. И вот Николай звонит мне ночью и говорит: ты знаешь, я вроде что-то нашел! Утром он ко мне приехал и в кабинете на доске нарисовал формулу препарата. Я говорю: давайте будем изучать. Он отдал этот препарат в наш институт и в НИИ космической и авиационной медицины.
Мы провели колоссальное количество исследований. В работе принимало участие около ста ученых. Провели на обезьянах испытания на переносимость и токсичность, после чего я доложил Бурназяну, что мы создали такой препарат. Нужно было придумать зашифрованное название. Бурназян говорит: давайте назовем его препарат «А», а я предложил назвать препаратом «Б». Он спрашивает: почему «Б»? Я говорю: «Б» — Бурназян. Он был горд и счастлив.
Мы поехали с нашей научной группой в Северодвинск. Туда две атомные подводные лодки пришли после двухмесячного пребывания в далеких морях и океанах. Начали там тестировать наш препарат. Моряки с большим интересом участвовали в испытаниях, так как препарат должен был защищать от гамма-нейтронной радиации. Испытания закончились успешно, препарат в настоящее время разрешен для медицинского применения и находится на снабжении атомного подводного флота России, медицинских учреждений, на атомных предприятиях и атомных станциях, в МЧС и в ракетных войсках стратегического назначения.
Моим самым близким другом был академик Юрий Трутнев. С ним связано много интересных историй. Расскажу одну. Андрей Сахаров изобрел свою знаменитую «слойку», термоядерный боеприпас. Но его нельзя было поднять на самолете, у него были слишком большие габариты. Возник вопрос, как их уменьшить. Ученые долго бились над решением этой проблемы. И решил ее Трутнев. Как он мне рассказывал, его буквально осенило! При термоядерном взрыве примерно 50-60% энергии уходит на ударную волну, 20% — на световой импульс, и 10-15% — на мгновенную гамма-нейтронную радиацию. Проще говоря, много энергии выходило за пределы взрыва. И он придумал, как завернуть выходящие гамма-компоненты назад, в контур взрыва. Этих 10-15% возвращенной энергии хватило для того, чтобы максимально минимизировать термоядерный боеприпас.
Я был знаком и с Ефимом Славским, министром среднего машиностроения. Помню, в середине 1970-х нам требовалось испытать один препарат и рассмотреть радиационную обстановку в полигонных условиях. Мы сидели на пляже в санатории на южном взморье вместе со Славским и начальником 5-го Главного управления по разработке и испытаниям ядерных боеприпасов Георгием Цырковым. Я поделился с ними своей идеей, как это осуществить. И Цырков прямо на пляже из гальки построил схему испытания. В итоге мы успешно провели все необходимые работы на полигоне, подтвердившие наши расчеты.
Чернобыльская авария произошла 26 апреля 1986 года в 1 час 24 минуты. Спустя два часа нам позвонили из главка и сообщили, что случилось ЧП, но никаких конкретных данных не было. В 6 утра 26 апреля мы собрали группу из пяти человек, куда входили физик-дозиметрист, врач-радиолог, врач-гематолог, лаборант и дозиметрист. Мы отправили их в Минсредмаш, после чего группа вылетела в Чернобыль и прибыла туда в районе трех часов дня.
Сразу стало понятно, что ситуация катастрофическая. В тот момент никто толком не знал, что именно произошло. Огромную роль сыграли пожарные, которые безо всякой радиационной защиты погасили более 30 пожаров. Один из наших сотрудников, грамотный радиолог, когда увидел пострадавших, сразу определил, что помимо ожогов было лучевое воздействие: там многих рвало, что является характерным признаком облучения. Врачи провели более тысячи анализов, после чего было принято решение отправить пострадавших в Москву, в наш институт. Мы тогда неофициально назывались радиологическим центром Советского Союза. Был организован специальный штаб, больницу освободили от текущих пациентов, и мы 28 апреля приняли порядка 240 пострадавших из Чернобыля, находившихся на станции в момент взрыва. В результате проведенного тщательнейшего анализа было установлено 134 случая острой лучевой болезни. Из них 28 человек были облучены сверхлетальной дозой и не имели шансов на выживание.
29 апреля я по указанию председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова вместе с министром здравоохранения Сергеем Буренковым прилетел в Киев. Там мы выяснили, что загрязнение затронуло не только станцию, но и другие территории — девять областей, на которых проживало около 6 млн. человек. Забегая вперед, скажу, что на основании наблюдений, проводившихся на протяжении 35 лет, не было выявлено ни одного случая острой лучевой болезни среди населения этих девяти областей. В 1986-87 годах в Чернобыле в общей сложности работало около 300 тыс. ликвидаторов последствий аварии, прибывших туда спустя сутки и более после аварии, и среди них также не было выявлено ни одного случая острой лучевой болезни.
7 мая я работал на промышленной площадке Чернобыльской станции, когда мне по радиотелефону позвонил Иван Силаев, председатель правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии, и срочно вызвал в штаб. Я приехал, как был, — в спецодежде, в шапочке, с дозиметром. Силаев мне говорит: немедленно летите в Киев на заседание ЦК Политбюро Украины. Я даже не успел переодеться и прямо в спецодежде полетел на вертолете в Киев. В аэропорту меня усадили в черную «Волгу» и привезли к зданию ЦК Политбюро Украины. Поднимаюсь на второй этаж, огромная приемная, ЦК в полном составе во главе с Владимиром Щербицким. Я захожу, как был, в спецодежде. Щербицкий поднимается, усаживает рядом с собой и сообщает, что на основании имеющихся данных они пришли к выводу о необходимости эвакуации всех детей из Киева. А это порядка 25% жителей города. Добавьте сюда одного сопровождающего родителя, и получается, что надо эвакуировать почти половину столицы Украины. Отвечаю ему, что в этой ситуации надо доверять ученым. Мол, я, например, считаю, что в эвакуации такого количества людей нет необходимости, так как это только вызовет панику. И тут входит председатель Госкомгидромета СССР Юрий Израэль, мой близкий друг, гениальный ученый, его тоже срочно вызвали в Киев. Он тоже категорически возражает против такой эвакуации.
Тогда Щербицкий предложил нам написать рекомендации по дальнейшим действиям. Мы ушли в отдельную комнату, где с 5 до 11 часов вечера писали заключение объемом в полторы странички. Мы тщательно продумывали каждое слово, ведь на нас лежала огромная ответственность. Если бы мы ошиблись, с нас полагалось бы головы снять. Итак, 11 вечера, Политбюро, все сидят на местах, мы отдаем Щербицкому наши рекомендации. И после того, как их зачитали, он говорит, что Политбюро принимает позицию ученых. Щербицкий берет эти два листа бумаги и убирает в сейф со словами, что это документ государственной важности.
Прошло 15 лет. 2001 год. Мне звонит Израэль и говорит, что нужно срочно встретиться. Приезжает ко мне и рассказывает, что давал интервью одной солидной японской телекомпании, и вдруг японский журналист достал из папки документ и попросил его прокомментировать. Израэль посмотрел и потерял дар речи, так как это были те самые наши рекомендации, которые Щербицкий убрал в свой сейф! Причем это был подлинник, тот единственный экземпляр, который мы написали! Юра тут же вызвал своего секретаря, который сделал ксерокопию. Как этот подлинник попал к японцам?! В 1990-е годы был бардак, и, видимо, из кабинета Щербицкого этот документ вынесли, а об остальном можно только догадываться. Тем не менее благодаря находчивости Израэля мы имеем копию этого действительно исторического для атомной отрасли документа.
Мой близкий друг Евгений Чазов, начальник четвертого главного управления Минздрава СССР, очень авторитетный кардиолог, и Берни Лаун, знаменитый американский кардиолог, решили создать движение за мир в ситуации, когда международная обстановка стала сильно накаляться. С нашей стороны были Чазов, я и Михаил Кузин — известный хирург, бывший ректор Московского медицинского института имени Сеченова. С американской — Лаун, Чери и Миллер, тоже очень хорошие врачи. Местом встречи мы выбрали Женеву, где в течение двух суток обсуждали возможность создания подобного движения. Было много сложностей, тем не менее нам удалось договориться.
Мы ездили по миру и делали доклады, рассказывая о катастрофических последствиях для человечества в случае ядерного конфликта. Однажды нам сообщили, что движение «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» выдвинуто на Нобелевскую премию мира. А там свой церемониал, в соответствии с которым все нобелевские лауреаты должны быть во фраках. Я человек скромный, никакого фрака у меня, конечно, не было. Так что пришлось его позаимствовать в костюмерной Большого театра в Москве. Мы подъехали, встречает дядечка лет 60. Говорит, пройдемте. И мы идем в костюмерную Большого театра. Он на меня взглянул и говорит: вот этот фрак вам подойдет. Он, видимо, был уникальным портным, фрак сел на меня как влитой. Там же, в костюмерной Большого театра, фраки подобрали Чазову и Кузину. Затем мы втроем отправились в столицу Норвегии город Осло, где король вручил нам премию. Так мы стали коллективными лауреатами Нобелевской премии мира.
Спустя время движение пошло на спад. Но сейчас, учитывая современную международную обстановку, я считаю, что движение врачей за мир снова становится актуальным и требует возрождения!