«Надо – значит надо»
Вообще-то мы, как говорится, деревенские, из Рязанской области, но родилась я в Москве, на Воробьёвых горах. Наш дом стоял прямо на берегу реки, напротив Новодевичьего монастыря, эта улица и сейчас ещё есть, Потылиха называется. Но у моего рождения — а родилась я в 1923-м году — очень интересная предыстория. Если хотите, расскажу. У бабушки моей были три сестры, их всех выдали замуж в Москву. А сама бабушка осталась в деревне, вышла за вдовца намного старше себя. И очень быстро нарожала ему пятерых детишек, четырёх сыновей и дочку. В 26 лет она овдовела. Мой папа был старшим, ему было 12 лет, остальные мал-мала меньше. Землю тогда распределяли по душам мужского пола, женщины не в счёт. То есть земли было много, а обрабатывать её некому. И папа мой пошел батрачить в другую деревню — жить-то надо. Свою землю сдали в аренду, а папа пошёл батрачить. Там была богатая семья, тоже сплошь сыновья и дочка — семь сыновей и дочка, прямо как в сказке. И они, понятное дело, очень полюбили друг друга, папа и моя будущая мама. Но её отдали замуж за богатого — кто ж единственную дочку за батрака отдаст? В шестнадцать лет выдали замуж, родила она дочку, и тут началась война с Германией, первая мировая. Маминого мужа забрали в армию, а через год пришло сообщение, что он пропал без вести. Она честно ждала его год, ждала другой, а потом они с папой решили пожениться. Из маминой родни к ним на свадьбу не пришёл никто, ни одного человека! И они решили перебраться в Москву, к папиным тёткам. Те помогли обустроиться в Москве. Папа стал сапожником, очень хорошим, со своей клиентурой, со своими собственными поставщиками. Купил дом на Воробъёвых горах. И тут — это уже советское время, закат НЭПа — начали приходить налоги. Налоги надо было платить золотом. Первый налог папа напрягся и выплатил; первый выплатил, второй выплатил, а на третьем сломался. «Господи, сколько же я им денег отдал! — говорил потом папа. — На эти деньги двухэтажный дом в Москве можно было купить!» — В общем, папа сломался, мы продали дом на Потылихе и вернулись в деревню, где жила бабушка. Денег вполне хватило, чтобы прикупить и обустроить дом по соседству с бабушкой, обзавестись хозяйством — лошадь, корова, куры… Нас к тому времени уже было трое — первая мамина дочка, я и братик — и у нас, сколько я помню, была своя няня и очень много книг. Папа никакого образования не получил, но очень много читал. У нас была огромная по тогдашним деревенским понятиям библиотека. Вот так мы жили.
Потом началась коллективизация. Папа с мамой быстро распродали всё, кроме дома, мы переехали вначале в Архангельское, под Москвой — там я пошла в первый класс — а потом в Хлебниково. В Хлебниково я закончила первые три класса. Там нам дали хорошее помещение на втором этаже с видом на Москва-реку, а до реки было поле, и вот на этом поле как-то осенью вдруг построили дощатые бараки и привезли заключенных, много заключенных. Стали копать канал «Москва-Волга». Что-то там взрывали, копали, кругом тачки, тысячи тачек и только одна машина-полуторка. Я по утрам бежала в школу мимо этих бараков. А почему бежала? — Потому что страшно. Стояли вдоль дороги сани, а в санях лежали трупы. От голода умирали, от холода. Зэков кормили селедкой, а воды не было, и они грызли лёд. Очень много людей умирало, их сваливали в сани и хоронили в общих ямах, без крестов.
Папа очень сильно заболел в Хлебниково. Там был один профессор, который лечил только начальство. Он сам был зэком, но других зэков ему лечить не разрешали. Ему дозволялось свободно гулять, то есть ходить везде, и летом он собирал травы, сам делал лекарства и этими лекарствами лечил начальство и вольнонаёмных. Папа с большим трудом ухитрился к нему попасть. Фамилию профессора я забыла, но звали его Николаем Николаевичем, это точно. Срок у него был — двадцать пять лет. Николай Николаевич обследовал папу и сказал: «У вас, насколько могу судить, рак желудка. Я могу вас вылечить, но это будет очень сложно для вас. Очень много придётся вытерпеть. Вы у меня будете на стенку лезть от боли». Папа, конечно, согласился и сказал, что всё вытерпит: «У меня семья, дети, без меня пропадут». Профессор дал ему чёрные таблетки, такие как бы прессованные, размером с двухкопеечную монету, только потолще, и велел принимать по одной раз в два дня. От этих таблеток у папы начались дикие боли, он действительно разве что на стенку не лез и выл по ночам. Потом черные таблетки кончились, папа пришёл к Николаю Николаевичу, и тот дал ему другие таблетки, белые, чуть побольше — как три копейки. От белых такой сильной боли не было. И папа вылечился. Потом, уже после войны, он проходил исследование на рентгене, и его спросили, когда ему делали операцию на желудке. Папа отвечал, что никаких операций ему не делали, а над ним смеялись: «Как не делали, вот же снимок, отчетливо видны швы».
Из Хлебниково мы переехали в Павловский Посад, там у мамы жили и работали четыре брата, — те самые, которые на свадьбу папы и мамы не приехали, но потом примирились и подружились с папой. Да и время сильно другое стало, они уже не крестьянствовали, а работали на шелкоткацких фабриках. Только с жильём в Павловском Посаде было туго. Папа ходил по окрестным деревням, искал жильё. И в результате — не сразу — мы остановились в Субботино. Продали дом в Рязанской области, который возле бабушки, и купили маленький, плохонький домик в Субботино. Потому что денег московских давно не стало, порастратились в бегах. Домик плохонький — но кругом лес, чуть ли не подходит к домам. И речка прямо под домом — Ходца. Летом купались в ней до синевы. А текла она, надо сказать, прямо с завода. И вся химию от снарядов спускали прямо в неё. Бывало, коровы, овцы гибли. Попьют из речки — и дохнут. Но мы всё равно купались.
Приняли нас в Субботино очень холодно, можно сказать — враждебно. Там жили староверы, они убегали в здешние леса, думали спрятаться от властей. Мы для них были совсем чужие. Нас не то, что в избы не приглашали — колодцами своими запрещали пользоваться. Но тут уж ничего не поделаешь — чужие так чужие.
Хотя детишкам всё равно было, кто во что верит. Я такая активная была — собрала всех деревенских малышей перед нашим домом и давай с ними играть. Смотрю — бабы местные бегут, на ходу ругаются. Позабирали своих детей: «Не смей с нашими детьми играть! Им не играть — им работать надо!». Но мы всё равно со сверстниками своими сдружились.
Из Субботино я ходила в школу в Филимоново, четыре с половиной километра туда и четыре с половиной километра обратно. Начальные школы, до четвертого класса, были в каждой деревне, а в Филимоново была семилетка. Там был большой храм, его переделали в школу — на втором этаже школа, на первом уже не помню что. И вот три года подряд — пятый, шестой седьмой класс — я эти девять километров в любую погоду проходила. А как вы думаете, почему я так долго живу?
В 38-ом году окончила семилетку и стала, в общем, шибко грамотной девушкой на общем фоне. Другие девушки после начальной школы, после первых четырёх классов, сразу шли крутить, мотать, чесать, вязать кисти на платки павловопосадские, а у меня папа настоял, чтобы закончила семилетку. Четырнадцать лет. Окончила в Павловском Посаде месячные курсы по работе с детьми дошкольного возраста. Направили меня в дальний колхоз, за двадцать километров. Тоже пешком, машин-то никаких не было. Пришла, председатель на меня поглядел — девчонка совсем! — но при мне документ. А детишек-то надо на кого-то оставлять! И я всё лето возилась с малышами от трёх до шести лет, двадцать человек. Кормили нас всем, что было в колхозе — овощи, фрукты, мясо. Хорошо кормили. И даже деньги какие-то приличные заплатили. К осени вернулась в Субботино, а наш председатель мне говорит: «Молодец, что вернулась! У меня тут один бригадир запил — принимай бригаду!» А бригада — это четверть деревни. И я целый год работала бригадиром в колхозе.
Что такое работа бригадира? Это с самого раннего утра нужно обежать свою четверть деревни и каждому дать наряд на работу: кому картошку перебирать, кому навоз на поля возить, кому коровник чинить. Летом косили сено в лесу — лугов у нас не было, сплошной болотистый лес. Однажды иду, смотрю — мальчик маленький убирает сено. Причём, что называется, спустя рукава: там не убрано, тут пропущено… «Эй, мальчик! — говорю. — Ну-ка иди сюда! Это что за работа такая? Давай, начинай сначала!» Так я познакомилась со своим будущим мужем. Мама у него была староверка, а отец нормальный. Но приняла меня хорошо. Он был младше меня, работал потом в нашем институте стеклодувом и умер в пятьдесят шесть лет от инфаркта.
Денег тогда в колхозе никаких не платили, только продуктами из расчёта по трудодням. А к осени прежний бригадир, который в запой ушел, прочухался, переболел. Ходил-выслуживался перед председателем, и его вернули на прежнее место, то есть на моё. И вот стала я думать: куда идти, куда податься? До Павловского Посада ходить — 8 км. До Затишья — семь с половиной. Тогда ведь не было Электростали, был поселок Затишье, потому что вокруг леса. Вроде до Затишья чуть ближе. И пошла я в Затишье, на завод № 12 — так он тогда назывался. Вокруг лес, красота, никаких дорог, только протоптанная тропинка. Семь с половиной туда, семь с половиной обратно — для нас тогда это ерунда была. Тогда многие из Субботино ходили на работу в Затишье.
Взяли меня, как грамотную, счетоводом. Училась прямо на рабочем месте — сидела рядом с бухгалтером, и она учила меня считать на счётах. Тогда же никаких арифмометров-калькуляторов не было, всё считали на счётах. Потом закончила курсы бухгалтеров, и меня направили в финансовый отдел завода. Начальником отдела у нас был очень хороший человек, Лобков по фамилии, вот под его началом я и работала. Завод производил мины, снаряды, бомбы — всё, что нужно для большой войны. Всё это производили и складировали. Думаете, почему Второв именно в Затишье, в глубине леса завод построил? Потому что место укромное и безлюдное. Тихое место. Начинали работать с половины седьмого. Вставали в четыре утра, подружка у меня работала секретаршей директора, и вот мы с ней вдвоём шагали через лес на завод. А те, у кого своих домов не было, те жили в бараках. Города тогда ещё не было в нашем сегодняшнем понимании, а стояли бараки, некоторые человек на сто, если не больше. Каждому полагались стол, табуретка, топчан, вот и всё. Если кто поженился — топчаны сдваивали и огораживались занавеской. И никто, представьте себе, не ругался, не дрался, жили очень дружно. По праздникам накрывали во дворах столы, вместе праздновали, плясали, пели. Очень дружно жили до войны. На месте нынешней улицы Корнеева стоял болотистый лес. Потом там построили клуб, и до клуба мы шли в одной обуви, а там переобувались. И с продуктами до войны в Затишье было богато. В Первом магазине, так он тогда назывался, было всё: колбасы, сыры, рыба, окорока, икра черная, икра красная… Но мы её редко покупали, всё-таки она дороговата для нас была… А говорят, что не было ничего. До войны всё было!
Потом началась война. Мужчин очень многих забрали в армию, и я пошла работать в цех. Сама напросилась. «Как так — у нас война, люди на фронте гибнут, а я тут буду костяшками на счётах стучать?! Я же комсомолка!» И пошла во 2-ой цех, в 136-ой корпус, где делали снаряды. Там работали одни женщины. Относились друг к дружке с пониманием. Если нужно было отлучиться по каким-то делам, тебя всегда с готовностью подменяли. Выручали друг дружку. Начальником цеха работал Золотуха Савва Иванович, будущий директор Машзавода. Он очень скромно себя держал. Я потом стала секретарём комсомольской организации цеха, а он, представьте, был комсомольцем, такой ещё молодой. Так он перед собраниями переодевался у себя в кабинете и на собрания приходил в чистой рубашке, при галстуке, и сидел как рядовой комсомолец. Показывал всем пример уважительного отношения к комсомолу. Снаряды от «Катюши» были ростом с меня, и я сама, своими руками начиняла их нитроглицериновыми порохами. Такие они были красивые, да такие гладкие, такие ласковые! Хотелось их приласкать, на руках понянчить — а ведь они смерть несли, для убийства созданы, вот такие дела…
Мины, снаряды, «катюши», «ванюши»…. Из чего их делали, чем начиняли? Тетрин, пикринка, тротил — это всё химия! И люди выходили из цехов — синие, зелёные, кто какой. Это же всё руками начинялось, никаких машин, всё на себе… К «ванюшам» надо было прикручивать головку и хвостовик. За ними ездили в другой цех, возили вагонетку. И если груженая вагонетка сходит с рельс, её надо поднять. А нас — три девчонки. И никого не позовёшь на помощь. И в цеху нас ждут. «Ну, ладно, рожать нам уже не придётся, но поднять надо. Давайте, девчонки, на три поднатужимся — раз! два! три!» Поднатуживались и поднимали.
Отец у меня одним из первых в деревне купил велосипед — ещё до войны. И мы на нём все ездили, когда надо было — и я, и брат, и отец. Тогда не разбирали, мужской или женский, говорили просто — «машина». И вот мне как-то дали отгул и я на этой машине поехала в Филимоново по каким-то уже не помню делам. Возвращаюсь, подъезжаю к дому и вижу — зарево не зарево, облако не облако, а что-то ужасное, огненный фронт огня идёт на нас от Затишья. Папа с мамой в огороде работали, я им кричу: «Папа, мама, прыгайте в погреб! Спасайтесь!» Мы все попрыгали, над нами огонь прошёл, волосы обжёг. Я вылезла, смотрю: люди голые бегут, совершенно голые! Они в бане мылись, а тут огонь, они выскочили и бегут в чём мать родила, мимо собственных изб, куда глаза глядят бегут как сумасшедшие! А это взорвались снаряды на нашем заводе. Говорили, что диверсия, а что там на самом деле произошло, так до сих пор и не выяснили.
Страшно, а идти на завод надо. Утром пошли. Чем ближе, тем страшнее: кишки висят на деревьях, куски мяса человеческого валяются. Очень много погибло зэков. У них, на беду, в момент взрыва как раз пересменка была: одна партия собиралась уходить, а другая пришла. На месте взрыва образовался огромный котлован. Со временем он наполнился водой. В нём даже купались.
Очень жалко было этих зэков. Там ведь много было наших местных парней и девчонок, сидевших за опоздания. Кто опоздал меньше, чем на двадцать минут, тем давали «шесть-двадцать-пять» — шесть месяцев высчитывали 25% зарплаты. А кто на двадцать одну минуту опоздал — тем уже срок, пять лет. Девчонки щиты разбирали, а мужчины — мужчины работали на заводе, продолжали работать. Жалели их, конечно — но, как говорится, всех не пожалеешь…
Сразу после войны, начиная с 46-го года, я каждое лето уезжала в Коллонтаево, в наш заводской пионерский лагерь — работала вожатой, потом старшей вожатой. Там были вначале сборные дощатые домики, потом построили нынешние корпуса. Детей очень хорошо кормили. Они, можно сказать, просто отъедались за лето. Намного лучше кормили, чем дома.
И вот в 46-ом году я вернулась из пионерского лагеря, а у нас уже началось атомное производство. Привезли немецких специалистов, поселили их в домиках на нынешней улице Корнеева. И они к нам, и мы к ним относились очень хорошо. Уехали они поздно, где-то в середине пятидесятых.
А я пошла работать в ОТК колориметристом. И проработала в ОТК до пенсии, до 70-го года. Потом до 88-го года работала лифтёром, потом в семейном общежитии заместителем заведующей. В общем, всю жизнь работала. Куда пошлют, там и работала. «Надо — значит, надо», — такое было у нас правило.
Четыре года назад праздновали мой юбилей — 90 лет. Собралось двадцать человек моих сверстников. Это, я считаю, немало. А сколько их соберется в следующем году, когда мне 95 лет исполниться — поглядим.