Белов Анатолий Петрович

От Рудных гор до русских равнин

В то самое холод­ное лето 1953 года, когда аре­сто­вы­вали Лав­рен­тия Берию и в Москве было полно войск, я закан­чи­вал Гор­ный инсти­тут. Берия кури­ро­вал уголь­ную промыш­лен­ность и, опо­сре­до­ванно, Гор­ный инсти­тут тоже, так что мы в каком-то смысле счи­та­лись его под­шеф­ными. Годом раньше я от имени ком­со­мольцев нашего инсти­тута даже зачи­ты­вал на каком-то собра­нии письмо Лав­рен­тию Пав­ло­вичу, в кото­ром сту­денты давали торже­ствен­ную клятву учиться и рабо­тать не хуже наших старших това­рищей. Собра­ние про­хо­дило в цирке на Цвет­ном буль­варе, но меропри­я­тие было серьез­ное, без шуток. Я был сек­ре­та­рем горно-элек­троме­ха­ни­че­ского факуль­тета. А это 1200 ком­со­мольцев, прак­ти­че­ски полк.

На этом, слава богу, мои вза­имо­от­ноше­ния с Берией исчерпы­ваются. Тогда, конечно, трудно было пред­ста­вить, что через много лет я удо­стоюсь чести сидеть за одним сто­лом с Георгием Кон­стан­ти­но­ви­чем Жуко­вым и тот за чаем с конья­ком будет подробно рас­ска­зы­вать, как аре­сто­вы­вал Берию. Тогда такого лучше было не пред­став­лять.

Впо­след­ствии мне дове­лось про­чи­тать много книг по нашей тема­тике. Из них сле­дует, что Берия про­явил себе выдающимся орга­ни­за­то­ром, много сде­лавшим для успеш­ной реа­ли­за­ции совет­ского атом­ного про­екта.

Навер­ное, это так. Правда, он был не один. Ста­лин, как все­гда, опа­сался, что Берия всё при­бе­рет к своим рукам, и в про­ти­во­вес ему поста­вил Бориса Льво­вича Ван­ни­кова, кото­рого аре­сто­вали перед самой вой­ной.

Гово­рят, на Лубянке Ван­ни­ков соглашался со всеми обви­не­ни­ями, лишь бы не мучали. И вот, когда война нача­лась, многих гене­ра­лов стали вытас­ки­вать. Вытащили и Ван­ни­кова. Прямо с Лубянки доста­вили в Кремль, к Ста­лину, а у того на столе лежит его уго­лов­ное дело. Ста­лин тут же, при Ван­ни­кове, стал его пере­ли­сты­вать и так рас­хо­хо­тался, что даже Шки­ря­тов при­бежал, — такие глупо­сти там были напи­саны. Отсме­ялся и гово­рит: «Това­рищ Ван­ни­ков, мы тут посо­ве­то­ва­лись и решили назна­чить вас нар­комом боепри­па­сов».

Ван­ни­ков, разуме­ется, согла­сился, только попро­сил у Ста­лина что-то вроде лич­ной гаран­тии без­опас­но­сти. Ста­лин опять рас­сме­ялся и напи­сал Ван­ни­кову такую записку: «Счи­таю това­рища Ван­ни­кова ни в чем не винов­ным, ему можно дове­рять. Ста­лин». Ван­ни­ков положил записку себе в карман и, гово­рят, носил с собою до самой смерти. Вот такой весе­лый чело­век был Иосиф Вис­са­ри­о­но­вич Ста­лин.

А после войны Ван­ни­кова назна­чили началь­ни­ком Пер­вого Глав­ного Управ­ле­ния, так что там было как бы два коман­дира, но Берия, конечно, все-таки чуть глав­нее.

В том же 53-м году, сразу после аре­ста Берии, ПГУ пре­об­ра­зо­вали в Мин­сред­маш. И меня как одного из лучших сту­ден­тов, ста­лин­ского стипен­ди­ата, ото­брали тамош­ние кад­ро­вики. Нам, правда, ничего не гово­рили, велели запол­нить анкеты и ждать. Ни о каком ПГУ, ни о каком Сред­маше и речи не было. Оформ­ля­лись через торгпред­ство ГУСИМЗ. Была такая орга­ни­за­ция, что в пере­воде на рус­ский язык озна­чает Глав­ное Управ­ле­ние совет­ского имуще­ства за гра­ницей. Там, в ГУСИМЗе, полу­чали все документы, загра­нич­ные паспорта, билеты. И только, полу­чив на руки билет, я узнал, что еду в Чехо­сло­ва­кию. Вот такой у нас был режим.

Я попал в орга­ни­за­цию, кото­рая назы­ва­лась Народ­ное предпри­я­тие «Яхимов­ские долы». Рас­по­лага­лось оно в 22-х километ­рах от Кар­ло­вых Вар, при­чем все время в гору. Если Кар­ловы Вары нахо­дятся на 200 мет­ров ниже уровня оке­ана, то Яхимов при­мерно на 300 мет­ров выше уровня, эту раз­ницу в 500 мет­ров надо было накру­чи­вать. Я туда и обратно ездил на вело­сипеде. Вниз едешь — можно вообще не кру­тить педали, зато вверх кру­тишь как заве­ден­ный.

Кроме Яхимова, были еще уголь­ные руд­ники в Трут­нове, в Маран­ских Лаз­нях. Но глав­ные — в Яхимове. Город знаме­ни­тый, там еще до открытия Аме­рики добы­вали серебро, при­чем в огром­ных масшта­бах. Чело­век мог спо­ткнуться на улице Яхимова и выво­ро­тить двух­ки­лограммо­вый сереб­ря­ный само­ро­док. Туда народ сте­кался в XV веке сот­нями тысяч: перед открытием Аме­рики в горах вокруг Яхимова рабо­тало около 2 мил­ли­о­нов чело­век. Глав­ная сереб­ря­ная куз­ница Европы. Гово­рят, что дол­лар пошел от слова «долы», потому что в Чехии руд­ники назы­ва­лись «долы», и в Яхимове чека­ни­лись пер­вые «доляры». Потом стал дол­лар.

Серебро в Яхимов­ских руд­ни­ках лежит в широт­ных жилах. То есть в жилах, кото­рые тянутся вдоль парал­ле­лей зем­ного шара. А ура­но­вые жилы идут по мери­ди­а­нам. И там, где они пере­се­ка­лись, люди натыка­лись на непо­нят­ные выде­ле­ния и начи­нали болеть. Натыка­лись на смолку. Это такой чер­ный, как смола, мате­риал, тяже­лый, в нем до 65% содер­жа­ния окиси урана. Нигде в мире больше нет такого содер­жа­ния. Обыч­ное содер­жа­ние — это процент, два процента, три уже счи­та­ется много. А тут 65%. Они эту смолку, как вред­ную и ненуж­ную, отби­вали и закапы­вали в даль­ние углы. Там мы ее и нахо­дили. Уже тогда раз­ра­ботки ухо­дили на глу­бину аж пять­сот мет­ров. Но, поскольку руд­ник в горе, вся вода, кото­рая туда попа­дала, само­те­ком сте­кала вниз. Правда, на ниж­них гори­зон­тах рабо­тали паро­вые насосы.

Меня назна­чили глав­ным энерге­ти­ком на руд­ник «Ров­ность». Руд­ник рас­по­лагался на самой вершине горы — 1100 мет­ров над уров­нем моря. Глав­ный меха­ник пред­ста­вил меня под­чи­нен­ным. Под­чи­нен­ные, кроме двух чело­век, ока­за­лись немец­кими воен­ными пре­ступ­ни­ками и чехо­сло­вац­кими контр­ре­во­люци­о­не­рами, аре­сто­ван­ными по делу о попытке госу­дар­ствен­ного пере­во­рота 1948 года. Тогда, как нам объяс­няли, про­за­пад­ный пре­зи­дент Эдвард Бенеш хотел ски­нуть комму­ни­сти­че­ского премьер-мини­стра Клемента Гот­вальда; но Жуков немного поше­ве­лил вой­сками, Бенеш всё осо­знал и пошел на попят­ный. Клемент Гот­вальд моби­ли­зо­вал пар­тию, и они в тече­ние одной фев­ральской ночи аре­сто­вали 14 тысяч чело­век, — это в четыр­на­дца­ти­мил­ли­он­ной стране, то есть каж­дый тысяч­ный был аре­сто­ван.

В результате у меня элек­три­ком на подъеме рабо­тал про­фес­сор Праж­ского уни­вер­си­тета (забыл фами­лию), кото­рый, по плану Бенеша, должен был заме­нить Гот­вальда на посту премьер-мини­стра Чехо­сло­ва­кии. А брига­ди­ром элек­три­ков был Вилли Тай­херт, коман­дир взвода из спец­от­ряда Отто Скорцени. Тай­херт был дивер­сан­том высшего класса, обла­да­те­лем «зла­той шконы» — золо­того значка пар­тии НСДАП, одной из высших наград фашист­ской Герма­нии. Он вме­сте со Скорцени пытался похи­тить Иосипа Броз Тито гене­рала Эйзен­хауэра, участ­во­вал в похище­нии сына венгер­ского короля и осво­бож­де­нии Мус­со­лини. Под Моск­вой в составе дивер­си­он­ной группы он должен был захва­тить шлюзы канала Москва-Волга, открыть их и затопить Москву, но его там сильно пора­нили, осколки из ноги выхо­дили даже в руд­нике.

Вот с таким кон­тинген­том при­ш­лось рабо­тать. Но ничего — рабо­тали хорошо, «Ров­ность» давала 75% добычи всего инспек­то­рата по урану. Инспек­то­рат — это что-то вроде нашего тре­ста. Он счи­тался совмест­ным совет­ско-чехо­сло­вац­ким предпри­я­тием. Началь­ни­ками руд­ни­ков были чехи, глав­ные инже­неры — наши, но, по большому счету, рулило там ПГУ, потому что нам очень был нужен уран. При­казы я отда­вал и писал по-чеш­ски, за два месяца выучился.

Тру­ди­лись мы круг­лые сутки, без выход­ных и празд­ни­ков. Един­ствен­ный выход­ной полагался в пер­вое вос­кре­се­нье сле­дующего месяца — в том слу­чае, если план выпол­нен. Если не выпол­нен, то — изви­ните. Этого выход­ного и я, и глав­ный меха­ник ждали как манны небес­ной. Для нас это был празд­ник: мы могли ремон­ти­ро­вать обо­ру­до­ва­ние. И пахали мы в такие «празд­нич­ные» вос­кре­се­нья от зари до зари.

Един­ствен­ным празд­ни­ком, кото­рый отме­чался на руд­нике, было Рож­де­ство — 23, 24, 25 декабря. Все дни Рож­де­ства были рас­пи­саны зара­нее, кто и когда ухо­дит в отгул. Там же нельзя уйти всем: водо­от­лив, подъемы — они все время рабо­тали, под­станции должны рабо­тать посто­янно. Отлу­ча­лись по оче­реди, под­стра­хо­вы­вая друг друга.

Рабо­тали по 12-14 часов. Рабо­чий день начи­нался в шесть утра на предпри­я­тиях, в семь — в учре­жде­ниях. Зато весь наш рабо­чий кон­тингент, вклю­чая воен­ных пре­ступ­ни­ков и контр­ре­во­люци­о­не­ров, полу­чал за работу соот­вет­ствующую зара­бот­ную плату. То есть не про­сто нормаль­ную, а, в срав­не­нии с граж­дан­скими, очень даже при­лич­ную.

На «Ров­но­сти» прямо под шах­той был мощ­ный источ­ник радио­ак­тив­ной воды, кото­рую я как глав­ный меха­ник — довольно скоро меня назна­чили глав­ным меха­ни­ком руд­ника — должен был качать в «Радиопа­лац». Это такой сана­то­рий высшего раз­ряда, в кото­ром лечи­лись очень пол­ные люди уровня пер­вых сек­ре­та­рей. Гово­рили, что там за десять сеан­сов можно было снять десять килограммов веса. Вода пода­ва­лась по осо­бой трубе из забе­то­ни­ро­ван­ного под­зем­ного склепа, в кото­ром радио­ак­тив­ность зашка­ли­вала за шесть­сот махо­вых еди­ниц — махо­вых едно­ток, если по-чеш­ски. В «Радиопа­лац» при­хо­дило уже 300 едно­ток, и там эту воду раз­бав­ляли в про­порции 1 к 10, чтобы сек­ре­тари могли при­нять радо­но­вую ванну. А наши «муклы», как назы­вал их Вилли Тай­херт, то есть наши немцы — про­били ход в тот под­зем­ный склеп, где зашка­ли­вало за 600 едно­ток, и ныряли туда от души. И, зна­ете, ничего, очень нахва­ли­вали. Сильно, гово­рили, бод­рит.

Хорошо, что ответ­ствен­ные това­рищи, при­нимавшие радо­но­вые ванны в «Радиопа­лаце», про это не знали.

А рядом был Вис­мут, немец­кие руд­ники. Это те же Руд­ные горы, там всё про­копано-пере­копано, как в мура­вей­нике. Мы под зем­лей иногда с ними в одной жиле сби­ва­лись. Можете пред­ста­вить себе само­чув­ствие наших немцев? Чуть-чуть под­нажать — и про­бьешь себе ход в Герма­нию… Так что рабо­тали они на совесть. А чтоб до Герма­нии не докопа­лись, при­хо­ди­лось ста­вить желе­зо­бе­тон­ные перемычки.

Потом их всех отпу­стили. Тот же Вилли Тай­херт, обла­да­тель золо­того значка НСДАП, уехал в ГДР. А дру­гой мастер, все­гда сочув­ство­вавший СССР, поехал в Запад­ную Герма­нию. Кто куда хотел, того туда и выпус­кали.

В 1956 году меня пере­вели на долж­ность глав­ного меха­ника рудо­управ­ле­ния, один­на­дцать руд­ни­ков под моим нача­лом ока­за­лось. Заодно выбрали сек­ре­та­рем пар­тий­ной орга­ни­за­ции. Обста­новка, в связи с событи­ями в Венгрии, была напряжен­ная. Там ведь до гра­ницы рукой подать, километ­ров тридцать. Многие наши сотруд­ники, рабо­тавшие в Венгрии, бежали в Чехо­сло­ва­кию чуть ли не в чем мама родила. Зато чехи вели себя по отноше­нию к нам в высшей степени соли­дарно. У них была такая орга­ни­за­ция, кото­рая назы­ва­лась «Собор наци­о­наль­ной без­опас­но­сти». Это тот самый СНБ, кото­рый в 1948 году аре­сто­вал 14 тысяч контр­ре­во­люци­о­не­ров. Это вроде наших народ­ных дружин, только вооружен­ные, вплоть до пулеме­тов. И они регу­лярно тре­ни­ро­ва­лись, то есть про­во­дили сборы. У меня было двое таких сотруд­ни­ков. Когда в Венгрии нача­лась зава­руха, поступило ука­за­ние их отпу­стить. Я, есте­ственно, отпу­стил. И потом встре­чал их, когда воз­вращался ночью с работы: сидят возле костерка, все с оружием. Охра­няют рус­ских спе­ци­а­ли­стов. В пол­ной тишине.

Потом, когда Жуков ввел в Венгрию танки, они мне ска­зали: «Хорошо, что вы действо­вали реши­тельно. А то и на нас могло пере­ки­нуться».

Отра­бо­тав три года по кон­тракту, я в начале 1957-го года вер­нулся вме­сте с семьей на Родину. При­е­хал в Обнинск, здесь мой брат рабо­тал. Посмот­рел. Всё понра­ви­лось. Устро­ился в под­раз­де­ле­ние Малых Вла­ди­мира Алек­сан­дро­вича старшим лабо­ран­том, а фак­ти­че­ски рабо­тал его помощ­ни­ком по стро­и­тельству.

Стро­или много. Новые зда­ния, так назы­ва­емые «сто шести­де­ся­тые» — тех­но­логи­че­ские, мате­ри­а­ло­вед­че­ские корпуса. Испыта­тель­ный корпус, в кото­ром должны были испыты­вать керами­че­ские ТВЭЛы для систем кос­ми­че­ского назна­че­ния. Опыт­ный цех, сва­роч­ную мастер­скую. Малых тогда уже был лау­ре­а­том Ленин­ской премии, уважа­емым чело­ве­ком, так что ему ни в чем не отка­зы­вали.

А 22 октября 1959-го года я стал осво­бож­ден­ным сек­ре­та­рем нашей пар­тий­ной орга­ни­за­ции основ­ного про­из­вод­ства, в кото­рую вхо­дили все науч­ные под­раз­де­ле­ния. Было 245, по-моему, комму­ни­стов. За четыре года, что я про­был сек­ре­та­рем, пар­тий­ная орга­ни­за­ция выросла в четыре раза. Сдал я ее в составе около тысячи чело­век.

В 1959 году сме­ни­лось все руко­вод­ство инсти­тута. Кра­сина ушли, нового дирек­тора еще не было… В мае науч­ным руко­во­ди­те­лем инсти­тута назна­чили Алек­сандра Ильича Лейпун­ского. И только в конце года узнали, что к нам едет Роди­о­нов Михаил Пет­ро­вич. Ока­зы­ва­ется, он ехал в Томск, при­нимать там дирек­тор­ство, и его чуть ли не в поезде Слав­ский тормоз­нул и ска­зал: «Поедешь в Обнинск, будешь руко­во­дить нау­кой».

…Ну вот, начали мы рабо­тать. Сна­чала при­ти­ра­лись. Потом на пар­тий­ной конфе­ренции в 1961 году — видимо, по дого­во­рен­но­сти с Лейпун­ским — Михаил Пет­ро­вич Роди­о­нов выступил с пред­ложе­нием укруп­нить наши под­раз­де­ле­ния. Было так: науч­ный руко­во­ди­тель, дирек­тор и уйма науч­ных отде­лов, ника­кого промежутка между ними. Роди­о­нов внес пред­ложе­ние сде­лать такой промежу­ток в виде науч­ных сек­то­ров, объеди­няющих отделы, при­чем сде­лать два сек­тора: один — физи­че­ский, дру­гой — инже­нерно-тех­но­логи­че­ский. Ну, даже в резо­люцию запи­сали это дело, а коли в резо­люцию запи­сали, надо выпол­нять.

В гор­коме мне ска­зали: «Ну, вот что, Ана­то­лий Пет­ро­вич, мы назна­чаем комис­сию. Вы будете пред­се­да­те­лем, в комис­сию возьмите себе, кого счи­та­ете нуж­ным». Я тут же назвал Малых, Суб­бо­тина, Мар­чука, тогда еще не героев, не ака­деми­ков. Потом еще допол­ни­тельно под­клю­чили Моро­зова, Куз­нецова и Короб­кова. Вот в таком составе мы начали рабо­тать. Есте­ственно, я, как пред­се­да­тель, должен был посо­ве­то­ваться со всеми ведущими работ­ни­ками, что я и делал. Дали нам срок — до конца октября. То есть в гор­коме к пред­сто­ящему пре­об­ра­зо­ва­нию отнес­лись очень серьезно.

Воз­ник принци­пи­аль­ный вопрос: кем должны быть эти началь­ники сек­то­ров? Михаил Пет­ро­вич Роди­о­нов выска­зался за то, чтобы они были заме­сти­те­лями дирек­тора, то есть его заме­сти­те­лями. Алек­сандр Ильич Лейпун­ский воз­ра­зил в том смысле, что они должны быть его заме­сти­те­лями, то есть заме­сти­те­лями науч­ного руко­во­ди­теля. Этот принци­пи­аль­ный вопрос мы вынуж­дены были обсуж­дать на совмест­ном засе­да­нии комис­сии. И на этом засе­да­нии Михаил Пет­ро­вич что-то выска­зал не то чтобы некор­ректно, но что-то Алек­сан­дру Ильичу не понра­ви­лось. И Алек­сандр Ильич — никогда я раньше такого не видел — выска­зался по этому поводу не менее резко. Всем нам стало неловко, и им стало неловко. Оба встали, попро­сили у меня раз­реше­ния уйти. Есте­ственно, я их отпу­стил. И комис­сия оста­лась, как гово­рят, в оди­но­че­стве. Что делать?

Мы при­няли муд­рое реше­ние: заняться тем, что впо­след­ствии назо­вут чел­ноч­ной дипло­ма­тией. Тогда такого термина не было, но именно этим нам и при­ш­лось заняться.

Я попро­сил Суб­бо­тина, Мар­чука, Малых вклю­читься в работу по при­ми­ре­нию, и мы в тече­ние недели занима­лись чел­ноч­ной дипло­ма­тией. По инсти­туту на дру­гой день уже поползли слухи, что про­изошел пере­во­рот. Я бесе­до­вал и с Миха­и­лом Пет­ро­ви­чем, и с Алек­сан­дром Ильи­чем, при­чем с Алек­сан­дром Ильи­чем бесе­до­вал у него дома, так мне пока­за­лось лучше. При­шел я к нему. У него в ком­нате метал­ли­че­ская кро­вать с панцир­ной сет­кой, мат­рац, стол, пара сту­льев, настоль­ная лампа… Вот так он жил. Лейпун­ский поса­дил меня на стул, сам сел на кро­вать. Я говорю: «Алек­сандр Ильич, надо как-то вопрос решать». Он гово­рит: «Ана­то­лий Пет­ро­вич, да вы не бес­по­кой­тесь, я слышал, что у Миха­ила Пет­ро­вича Роди­о­нова очень разум­ная жена. И мы всё решим, без про­блем». Вот так он меня успо­коил.

Не знаю, к чему он упомя­нул супругу Миха­ила Пет­ро­вича, но конфликт действи­тельно сошел на нет, и они семь лет рабо­тали душа в душу. И когда позже Миха­ила Пет­ро­вича хотели забрать от нас в замми­ни­стра, Алек­сандр Ильич вме­сте с Бор­зо­вым — он тогда был пер­вым сек­ре­та­рем гор­кома — ездили везде по полям, искали пер­вого сек­ре­таря Калуж­ского обкома Посто­ва­лова, чтобы он позво­нил в сек­ре­та­риат Бреж­нева. Ведь бумаги о назна­че­нии были уже на послед­ней подписи. После подписи Бреж­нева — он тогда был сек­ре­та­рем по всей нашей ОПК — уже ничего изме­нить было нельзя. И только оттуда, из сек­ре­та­ри­ата, уда­лось вытащить эти бумаги. И Михаил Пет­ро­вич про­должал у нас рабо­тать аж до пен­сии, до 1968 года. Выхлопо­тал его Алек­сандр Ильич.

В результате всех этих обсуж­де­ний решено было обра­зо­вать не два, а три сек­тора: физи­че­ский, тех­но­логи­че­ский и теп­лофи­зи­че­ский, а началь­ни­кам сек­то­ров дать права заме­сти­те­лей дирек­тора. И потом уже мы втроем — Роди­о­нов, Лейпун­ский и я — взя­лись рас­смат­ри­вать кан­ди­да­туры началь­ни­ков сек­то­ров. И если с тех­но­логами и теп­лофи­зи­ками раз­ногла­сий не было, там Малых и Суб­бо­тин про­хо­дили еди­ногласно, то с физи­ками при­ш­лось пооб­суж­дать. Мне очень нра­вился Игорь Ильич Бон­да­ренко, а Лейпун­ский отста­и­вал кан­ди­да­туру Олега Дмит­ри­е­вича Казач­ков­ского. Соби­ра­лись несколько раз, взвеши­вая все «за» и «про­тив». Лейпун­скому в конце концов уда­лось убе­дить Роди­о­нова, дальше я не стал наста­и­вать. Напи­сали совмест­ное реше­ние, бумаги ушли, назна­че­ния состо­я­лись.

Это я все к тому рас­ска­зы­ваю, чтобы пока­зать, как в преж­ние времена гото­ви­лись назна­че­ния: семь раз отме­ряли, семь раз взвеши­вали досто­ин­ства и недо­статки и по науч­ной, и по адми­ни­стра­тив­ной, и по пар­тий­ной линии.

Зато и оши­ба­лись редко.