Белов Анатолий Петрович

От Рудных гор до русских равнин

В то самое холод­ное лето 1953 года, когда аре­сто­вы­вали Лаврен­тия Берию и в Москве было полно войск, я закан­чи­вал Горный инсти­тут. Берия кури­ро­вал уголь­ную про­мыш­лен­ность и, опо­сре­до­ванно, Горный инсти­тут тоже, так что мы в каком-то смысле считались его подшеф­ными. Годом раньше я от имени ком­со­моль­цев нашего инсти­тута даже зачи­ты­вал на каком-то собра­нии письмо Лаврен­тию Пав­ло­вичу, в котором сту­денты давали тор­же­ствен­ную клятву учиться и рабо­тать не хуже наших старших това­ри­щей. Собра­ние про­хо­дило в цирке на Цветном буль­варе, но меро­при­ятие было серьез­ное, без шуток. Я был секрета­рем горно-элек­тро­ме­ха­ни­че­ского факуль­тета. А это 1200 ком­со­моль­цев, прак­ти­че­ски полк.

На этом, слава богу, мои вза­и­мо­от­но­ше­ния с Берией исчер­пы­ва­ются. Тогда, конечно, трудно было пред­ставить, что через много лет я удо­сто­юсь чести сидеть за одним столом с Геор­гием Кон­стан­ти­но­ви­чем Жуковым и тот за чаем с конья­ком будет подробно рас­ска­зы­вать, как аре­сто­вы­вал Берию. Тогда такого лучше было не пред­ста­в­лять.

Впо­след­ствии мне дове­лось про­читать много книг по нашей тема­тике. Из них следует, что Берия проявил себе выда­ю­щимся орга­ни­за­то­ром, много сде­лав­шим для успеш­ной реали­за­ции совет­ского атом­ного проекта.

Навер­ное, это так. Правда, он был не один. Сталин, как всегда, опа­сался, что Берия всё при­бе­рет к своим рукам, и в проти­во­вес ему поставил Бориса Льво­вича Ван­ни­кова, кото­рого аре­сто­вали перед самой войной.

Говорят, на Лубянке Ван­ни­ков согла­шался со всеми обви­не­ни­ями, лишь бы не мучали. И вот, когда война нача­лась, многих гене­ра­лов стали вытас­ки­вать. Выта­щили и Ван­ни­кова. Прямо с Лубянки доставили в Кремль, к Сталину, а у того на столе лежит его уголов­ное дело. Сталин тут же, при Ван­ни­кове, стал его пере­ли­сты­вать и так рас­хо­хо­тался, что даже Шки­ря­тов при­бе­жал, — такие глу­по­сти там были напи­саны. Отсме­ялся и говорит: «Товарищ Ван­ни­ков, мы тут посо­вето­вались и решили назна­чить вас нар­ко­мом бое­при­па­сов».

Ван­ни­ков, разу­ме­ется, согла­сился, только попро­сил у Сталина что-то вроде личной гаран­тии безо­пас­но­сти. Сталин опять рас­сме­ялся и написал Ван­ни­кову такую записку: «Считаю това­рища Ван­ни­кова ни в чем не винов­ным, ему можно дове­рять. Сталин». Ван­ни­ков положил записку себе в карман и, говорят, носил с собою до самой смерти. Вот такой веселый человек был Иосиф Вис­са­ри­о­но­вич Сталин.

А после войны Ван­ни­кова назна­чили началь­ни­ком Первого Глав­ного Упра­в­ле­ния, так что там было как бы два коман­дира, но Берия, конечно, все-таки чуть главнее.

В том же 53-м году, сразу после ареста Берии, ПГУ пре­об­ра­зо­вали в Мин­сред­маш. И меня как одного из лучших сту­ден­тов, сталин­ского стипен­ди­ата, ото­брали тамош­ние кад­ро­вики. Нам, правда, ничего не гово­рили, велели запол­нить анкеты и ждать. Ни о каком ПГУ, ни о каком Сред­маше и речи не было. Офор­м­ля­лись через тор­г­пред­ство ГУСИМЗ. Была такая орга­ни­за­ция, что в пере­воде на русский язык озна­чает Главное Упра­в­ле­ние совет­ского иму­ще­ства за гра­ни­цей. Там, в ГУСИМЗе, полу­чали все доку­менты, загра­нич­ные пас­порта, билеты. И только, получив на руки билет, я узнал, что еду в Чехо­сло­ва­кию. Вот такой у нас был режим.

Я попал в орга­ни­за­цию, которая назы­ва­лась Народ­ное пред­при­ятие «Яхи­мов­ские долы». Рас­по­ла­га­лось оно в 22-х кило­мет­рах от Кар­ло­вых Вар, причем все время в гору. Если Карловы Вары нахо­дятся на 200 метров ниже уровня океана, то Яхимов при­мерно на 300 метров выше уровня, эту разницу в 500 метров надо было накру­чи­вать. Я туда и обратно ездил на вело­сипеде. Вниз едешь — можно вообще не крутить педали, зато вверх крутишь как заве­ден­ный.

Кроме Яхимова, были еще уголь­ные рудники в Трут­нове, в Маран­ских Лазнях. Но главные — в Яхимове. Город зна­ме­ни­тый, там еще до откры­тия Америки добы­вали серебро, причем в огромных мас­шта­бах. Человек мог спо­т­кнуться на улице Яхимова и выво­ротить двух­ки­ло­грам­мо­вый сере­бря­ный само­ро­док. Туда народ сте­кался в XV веке сотнями тысяч: перед откры­тием Америки в горах вокруг Яхимова рабо­тало около 2 мил­ли­о­нов человек. Главная сере­бря­ная кузница Европы. Говорят, что доллар пошел от слова «долы», потому что в Чехии рудники назы­вались «долы», и в Яхимове чека­ни­лись первые «доляры». Потом стал доллар.

Серебро в Яхи­мов­ских руд­ни­ках лежит в широт­ных жилах. То есть в жилах, которые тянутся вдоль парал­ле­лей земного шара. А ура­но­вые жилы идут по мери­ди­а­нам. И там, где они пере­се­кались, люди наты­кались на непо­нят­ные выде­ле­ния и начи­нали болеть. Наты­кались на смолку. Это такой черный, как смола, мате­риал, тяжелый, в нем до 65% содер­жа­ния окиси урана. Нигде в мире больше нет такого содер­жа­ния. Обычное содер­жа­ние — это процент, два про­цента, три уже счита­ется много. А тут 65%. Они эту смолку, как вредную и ненуж­ную, отби­вали и зака­пы­вали в дальние углы. Там мы ее и нахо­дили. Уже тогда раз­ра­ботки уходили на глубину аж пятьсот метров. Но, поскольку рудник в горе, вся вода, которая туда попа­дала, само­те­ком стекала вниз. Правда, на нижних гори­зон­тах рабо­тали паровые насосы.

Меня назна­чили главным энер­гети­ком на рудник «Ров­ность». Рудник рас­по­ла­гался на самой вершине горы — 1100 метров над уровнем моря. Главный механик пред­ставил меня под­чи­нен­ным. Под­чи­нен­ные, кроме двух человек, ока­зались немец­кими воен­ными пре­ступ­ни­ками и чехо­сло­вац­кими кон­тр­ре­во­лю­ци­о­не­рами, аре­сто­ван­ными по делу о попытке госу­дар­ствен­ного пере­во­рота 1948 года. Тогда, как нам объ­яс­няли, про­за­пад­ный пре­зи­дент Эдвард Бенеш хотел скинуть ком­му­ни­сти­че­ского премьер-мини­стра Кле­мента Гот­вальда; но Жуков немного поше­ве­лил войсками, Бенеш всё осознал и пошел на попят­ный. Клемент Гот­вальд моби­ли­зо­вал партию, и они в течение одной февраль­ской ночи аре­сто­вали 14 тысяч человек, — это в четыр­на­дца­тимил­ли­он­ной стране, то есть каждый тысяч­ный был аре­сто­ван.

В резуль­тате у меня элек­три­ком на подъеме работал про­фес­сор Праж­ского уни­вер­си­тета (забыл фамилию), который, по плану Бенеша, должен был заме­нить Гот­вальда на посту премьер-мини­стра Чехо­сло­ва­кии. А бри­га­ди­ром элек­три­ков был Вилли Тайхерт, коман­дир взвода из спе­ц­о­т­ряда Отто Скор­цени. Тайхерт был дивер­сан­том высшего класса, обла­да­те­лем «златой шконы» — золо­того значка партии НСДАП, одной из высших наград фашист­ской Гер­ма­нии. Он вместе со Скор­цени пытался похи­тить Иосипа Броз Тито гене­рала Эйзен­ха­уэра, участ­во­вал в похи­ще­нии сына вен­гер­ского короля и осво­бо­жде­нии Мус­со­лини. Под Москвой в составе дивер­си­он­ной группы он должен был захва­тить шлюзы канала Москва-Волга, открыть их и зато­пить Москву, но его там сильно пора­нили, осколки из ноги выхо­дили даже в руднике.

Вот с таким кон­тин­ген­том при­шлось рабо­тать. Но ничего — рабо­тали хорошо, «Ров­ность» давала 75% добычи всего инспек­то­рата по урану. Инспек­то­рат — это что-то вроде нашего треста. Он считался сов­мест­ным совет­ско-чехо­сло­вац­ким пред­при­ятием. Началь­ни­ками руд­ни­ков были чехи, главные инже­неры — наши, но, по боль­шому счету, рулило там ПГУ, потому что нам очень был нужен уран. Приказы я отдавал и писал по-чешски, за два месяца выу­чился.

Тру­ди­лись мы круглые сутки, без выход­ных и празд­ни­ков. Един­ствен­ный выход­ной пола­гался в первое вос­кре­се­нье сле­ду­ю­щего месяца — в том случае, если план выпол­нен. Если не выпол­нен, то — изви­ните. Этого выход­ного и я, и главный механик ждали как манны небес­ной. Для нас это был празд­ник: мы могли ремон­ти­ро­вать обо­ру­до­ва­ние. И пахали мы в такие «празд­нич­ные» вос­кре­се­нья от зари до зари.

Един­ствен­ным празд­ни­ком, который отме­чался на руднике, было Рожде­ство — 23, 24, 25 декабря. Все дни Рожде­ства были рас­пи­саны заранее, кто и когда уходит в отгул. Там же нельзя уйти всем: водо­от­лив, подъемы — они все время рабо­тали, под­стан­ции должны рабо­тать посто­янно. Отлу­чались по очереди, под­стра­хо­вы­вая друг друга.

Рабо­тали по 12-14 часов. Рабочий день начи­нался в шесть утра на пред­при­ятиях, в семь — в учре­жде­ниях. Зато весь наш рабочий кон­тин­гент, включая военных пре­ступ­ни­ков и кон­тр­ре­во­лю­ци­о­не­ров, получал за работу соот­вет­ству­ю­щую зара­бот­ную плату. То есть не просто нор­маль­ную, а, в срав­не­нии с гра­ждан­скими, очень даже при­лич­ную.

На «Ров­но­сти» прямо под шахтой был мощный источ­ник ради­о­ак­тив­ной воды, которую я как главный механик — довольно скоро меня назна­чили главным меха­ни­ком рудника — должен был качать в «Ради­о­па­лац». Это такой сана­то­рий высшего разряда, в котором лечи­лись очень полные люди уровня первых секрета­рей. Гово­рили, что там за десять сеансов можно было снять десять кило­грам­мов веса. Вода пода­ва­лась по особой трубе из забето­ни­ро­ван­ного подзем­ного склепа, в котором ради­о­ак­тив­ность заш­кали­вала за шесть­сот маховых единиц — маховых едноток, если по-чешски. В «Ради­о­па­лац» при­хо­дило уже 300 едноток, и там эту воду раз­ба­в­ляли в про­пор­ции 1 к 10, чтобы секретари могли принять радо­но­вую ванну. А наши «муклы», как называл их Вилли Тайхерт, то есть наши немцы — пробили ход в тот подземный склеп, где заш­кали­вало за 600 едноток, и ныряли туда от души. И, знаете, ничего, очень нахвали­вали. Сильно, гово­рили, бодрит.

Хорошо, что ответ­ствен­ные това­рищи, при­ни­мав­шие радо­но­вые ванны в «Ради­о­па­лаце», про это не знали.

А рядом был Висмут, немец­кие рудники. Это те же Рудные горы, там всё про­ко­пано-пере­ко­пано, как в муравейнике. Мы под землей иногда с ними в одной жиле сби­вались. Можете пред­ставить себе само­чув­ствие наших немцев? Чуть-чуть под­на­жать — и про­бьешь себе ход в Гер­ма­нию… Так что рабо­тали они на совесть. А чтоб до Гер­ма­нии не доко­пались, при­хо­ди­лось ставить желе­зо­бетон­ные пере­мычки.

Потом их всех отпу­стили. Тот же Вилли Тайхерт, обла­да­тель золо­того значка НСДАП, уехал в ГДР. А другой мастер, всегда сочув­ство­вав­ший СССР, поехал в Запад­ную Гер­ма­нию. Кто куда хотел, того туда и выпус­кали.

В 1956 году меня пере­вели на долж­ность глав­ного меха­ника рудо­у­пра­в­ле­ния, один­на­дцать руд­ни­ков под моим началом ока­за­лось. Заодно выбрали секрета­рем пар­тий­ной орга­ни­за­ции. Обста­новка, в связи с собы­ти­ями в Венгрии, была напря­жен­ная. Там ведь до границы рукой подать, кило­мет­ров трид­цать. Многие наши сотруд­ники, рабо­тав­шие в Венгрии, бежали в Чехо­сло­ва­кию чуть ли не в чем мама родила. Зато чехи вели себя по отно­ше­нию к нам в высшей степени соли­дарно. У них была такая орга­ни­за­ция, которая назы­ва­лась «Собор наци­о­наль­ной безо­пас­но­сти». Это тот самый СНБ, который в 1948 году аре­сто­вал 14 тысяч кон­тр­ре­во­лю­ци­о­не­ров. Это вроде наших народ­ных дружин, только воо­ру­жен­ные, вплоть до пуле­метов. И они регу­лярно тре­ни­ро­вались, то есть про­во­дили сборы. У меня было двое таких сотруд­ни­ков. Когда в Венгрии нача­лась зава­руха, посту­пило ука­за­ние их отпу­стить. Я, есте­ственно, отпу­стил. И потом встре­чал их, когда воз­вра­щался ночью с работы: сидят возле костерка, все с оружием. Охра­няют русских спе­ци­али­стов. В полной тишине.

Потом, когда Жуков ввел в Венгрию танки, они мне сказали: «Хорошо, что вы действо­вали реши­тельно. А то и на нас могло пере­ки­нуться».

Отра­бо­тав три года по кон­тракту, я в начале 1957-го года вер­нулся вместе с семьей на Родину. Приехал в Обнинск, здесь мой брат работал. Посмо­трел. Всё понрави­лось. Устро­ился в под­раз­де­ле­ние Малых Вла­димира Алек­сан­дро­вича старшим лабо­ран­том, а фак­ти­че­ски работал его помощ­ни­ком по стро­и­тель­ству.

Строили много. Новые здания, так назы­ва­е­мые «сто шести­де­ся­тые» — тех­ноло­ги­че­ские, мате­ри­а­ло­вед­че­ские корпуса. Испы­та­тель­ный корпус, в котором должны были испы­ты­вать кера­ми­че­ские ТВЭЛы для систем косми­че­ского назна­че­ния. Опытный цех, сва­роч­ную мастер­скую. Малых тогда уже был лау­ре­а­том Ленин­ской премии, ува­жа­е­мым чело­ве­ком, так что ему ни в чем не отка­зы­вали.

А 22 октября 1959-го года я стал осво­бо­жден­ным секрета­рем нашей пар­тий­ной орга­ни­за­ции основ­ного про­из­вод­ства, в которую входили все научные под­раз­де­ле­ния. Было 245, по-моему, ком­му­ни­стов. За четыре года, что я пробыл секрета­рем, пар­тийная орга­ни­за­ция выросла в четыре раза. Сдал я ее в составе около тысячи человек.

В 1959 году сме­ни­лось все руко­вод­ство инсти­тута. Красина ушли, нового дирек­тора еще не было… В мае научным руко­во­ди­те­лем инсти­тута назна­чили Алек­сан­дра Ильича Лейпун­ского. И только в конце года узнали, что к нам едет Роди­о­нов Михаил Пет­ро­вич. Ока­зы­ва­ется, он ехал в Томск, при­ни­мать там дирек­тор­ство, и его чуть ли не в поезде Слав­ский тор­моз­нул и сказал: «Поедешь в Обнинск, будешь руко­во­дить наукой».

…Ну вот, начали мы рабо­тать. Сначала при­ти­рались. Потом на пар­тий­ной кон­фе­рен­ции в 1961 году — видимо, по дого­во­рен­но­сти с Лейпун­ским — Михаил Пет­ро­вич Роди­о­нов высту­пил с пред­ло­же­нием укруп­нить наши под­раз­де­ле­ния. Было так: научный руко­во­ди­тель, дирек­тор и уйма научных отделов, ника­кого про­ме­жутка между ними. Роди­о­нов внес пред­ло­же­ние сделать такой про­ме­жу­ток в виде научных сек­то­ров, объе­ди­ня­ю­щих отделы, причем сделать два сектора: один — физи­че­ский, другой — инже­нерно-тех­ноло­ги­че­ский. Ну, даже в резо­лю­цию запи­сали это дело, а коли в резо­лю­цию запи­сали, надо выпол­нять.

В горкоме мне сказали: «Ну, вот что, Ана­то­лий Пет­ро­вич, мы назна­чаем комис­сию. Вы будете пред­се­да­те­лем, в комис­сию возь­мите себе, кого счита­ете нужным». Я тут же назвал Малых, Суб­ботина, Марчука, тогда еще не героев, не ака­деми­ков. Потом еще допол­ни­тельно под­клю­чили Моро­зова, Куз­не­цова и Коробкова. Вот в таком составе мы начали рабо­тать. Есте­ственно, я, как пред­се­да­тель, должен был посо­вето­ваться со всеми веду­щими работ­ни­ками, что я и делал. Дали нам срок — до конца октября. То есть в горкоме к пред­сто­я­щему пре­об­ра­зо­ва­нию отне­слись очень серьезно.

Возник прин­ци­пи­аль­ный вопрос: кем должны быть эти началь­ники сек­то­ров? Михаил Пет­ро­вич Роди­о­нов выска­зался за то, чтобы они были заме­сти­те­лями дирек­тора, то есть его заме­сти­те­лями. Алек­сандр Ильич Лейпун­ский воз­ра­зил в том смысле, что они должны быть его заме­сти­те­лями, то есть заме­сти­те­лями науч­ного руко­во­ди­теля. Этот прин­ци­пи­аль­ный вопрос мы выну­ждены были обсу­ждать на сов­мест­ном засе­да­нии комис­сии. И на этом засе­да­нии Михаил Пет­ро­вич что-то выска­зал не то чтобы некор­рек­тно, но что-то Алек­сан­дру Ильичу не понрави­лось. И Алек­сандр Ильич — никогда я раньше такого не видел — выска­зался по этому поводу не менее резко. Всем нам стало неловко, и им стало неловко. Оба встали, попро­сили у меня раз­ре­ше­ния уйти. Есте­ственно, я их отпу­стил. И комис­сия оста­лась, как говорят, в оди­но­че­стве. Что делать?

Мы приняли мудрое решение: заняться тем, что впо­след­ствии назовут чел­ноч­ной дипло­ма­тией. Тогда такого термина не было, но именно этим нам и при­шлось заняться.

Я попро­сил Суб­ботина, Марчука, Малых вклю­читься в работу по прими­ре­нию, и мы в течение недели зани­мались чел­ноч­ной дипло­ма­тией. По инсти­туту на другой день уже поползли слухи, что про­и­зо­шел пере­во­рот. Я бесе­до­вал и с Миха­и­лом Пет­ро­ви­чем, и с Алек­сан­дром Ильичем, причем с Алек­сан­дром Ильичем бесе­до­вал у него дома, так мне пока­за­лось лучше. Пришел я к нему. У него в комнате метал­ли­че­ская кровать с пан­цир­ной сеткой, матрац, стол, пара стульев, настоль­ная лампа… Вот так он жил. Лейпун­ский посадил меня на стул, сам сел на кровать. Я говорю: «Алек­сандр Ильич, надо как-то вопрос решать». Он говорит: «Ана­то­лий Пет­ро­вич, да вы не бес­по­койтесь, я слышал, что у Михаила Пет­ро­вича Роди­о­нова очень разум­ная жена. И мы всё решим, без проблем». Вот так он меня успо­коил.

Не знаю, к чему он упо­мя­нул супругу Михаила Пет­ро­вича, но кон­фликт действи­тельно сошел на нет, и они семь лет рабо­тали душа в душу. И когда позже Михаила Пет­ро­вича хотели забрать от нас в зам­ми­ни­стра, Алек­сандр Ильич вместе с Бор­зо­вым — он тогда был первым секрета­рем горкома — ездили везде по полям, искали первого секретаря Калуж­ского обкома Посто­ва­лова, чтобы он позво­нил в секрета­риат Бреж­нева. Ведь бумаги о назна­че­нии были уже на послед­ней подписи. После подписи Бреж­нева — он тогда был секрета­рем по всей нашей ОПК — уже ничего изме­нить было нельзя. И только оттуда, из секрета­ри­ата, удалось выта­щить эти бумаги. И Михаил Пет­ро­вич про­дол­жал у нас рабо­тать аж до пенсии, до 1968 года. Выхло­по­тал его Алек­сандр Ильич.

В резуль­тате всех этих обсу­жде­ний решено было обра­зо­вать не два, а три сектора: физи­че­ский, тех­ноло­ги­че­ский и теп­ло­фи­зи­че­ский, а началь­ни­кам сек­то­ров дать права заме­сти­те­лей дирек­тора. И потом уже мы втроем — Роди­о­нов, Лейпун­ский и я — взялись рас­сма­т­ри­вать кан­ди­да­туры началь­ни­ков сек­то­ров. И если с тех­ноло­гами и теп­ло­фи­зи­ками раз­но­гла­сий не было, там Малых и Суб­ботин про­хо­дили еди­но­гласно, то с физи­ками при­шлось пооб­су­ждать. Мне очень нравился Игорь Ильич Бон­да­ренко, а Лейпун­ский отста­и­вал кан­ди­да­туру Олега Дмит­ри­е­вича Казач­ков­ского. Соби­рались несколько раз, взве­ши­вая все «за» и «против». Лейпун­скому в конце концов удалось убедить Роди­о­нова, дальше я не стал наста­и­вать. Напи­сали сов­мест­ное решение, бумаги ушли, назна­че­ния состо­я­лись.

Это я все к тому рас­ска­зы­ваю, чтобы пока­зать, как в прежние времена гото­ви­лись назна­че­ния: семь раз отме­ряли, семь раз взве­ши­вали досто­ин­ства и недо­статки и по научной, и по адми­ни­стра­тив­ной, и по пар­тий­ной линии.

Зато и оши­бались редко.