Экскурсовод Берии
Родилась я 3-го марта 1925 года в деревне Степаново, Ногинский район. Закончила семь классов, потом началась война. Нас то окопы посылали рыть, то на повал леса. Тяжело было. Отец мой, Василий Иванович, работал на заводе в 178-м корпусе. В 1943-м, когда у нас взрыв случился, он получил сильное отравление, потом умер. А зимой 41-го пошёл к начальнику отдела кадров, тот говорит: «Ладно, давай мы её оформим». Так я пришла на завод.
Сперва работала заливщицей на заливке «катюш», потом мастером. Боевая была, молодая. Деревенские шустрые, не то, что городские. Мы пешком ходили на работу в войну, семь километров, поезда не ходили. Утром встаёшь в четыре часа, на завод бежали бегом. Если опоздал на двадцать минут, тебе пять лет. А сколько было, которые опоздали, кому эти пять лет… В 43-м, когда немцы отступать стали, всех солдат 34-й армии забрали на фронт, дали нам заключенных. Там много местных было. Заключенные не имели права приходить на заливку, они только на упаковке работали и возили снаряды на платформу. Бывало, они идут в ворота, и ты идешь на проходную, рядом с ними, и никто тебя не трогает.
Заливали по восемь часов, но если не выполняли график, работали и девять, и десять часов. Домой ходить было сложно. Работали месяц в ночную, месяц в дневную, там же и ночевали. Потому что заливку начинали с восьми, до трёх не управлялись, там 200 снарядов на заливке. Управишься, пойдешь в раздевалку и ляжешь. Давали миску овсяной каши и ложку масла, вот как батюшка причащает, это тебе на 9-10 часов.
Невструев Семен Абрамович был тогда директором завода. Когда выполнишь свой заказ, Невструев говорил: «Идите, вам секретарь даст по тысяче». Эту тысячу получишь, поедешь на рынок, купишь хлеба, 275 рублей буханка, купишь три буханки и отвезешь домой. А в колхозе не давали хлебные-то, там только трудодни-палочки. А дома мать и еще четверо младших.
Когда стала мастером, стала получать карточку СП, пойдешь хоть пообедаешь. Там уже нормально было, к концу войны. Оклад у меня, как у мастера, был 3500 рублей. Но это на пять ртов, так что считай. У нас корова упала в саду, мать ревет. Я получила 3500, мы пошли, и нам продали корову за 2900. Жить можно. В войну без коровы знаешь как тяжело? Это ужас один. Атомное производство далось тяжело, но в войну тяжелее было, с избытком.
Мне, как мастеру на заводе, давали на карточку 1 кг хлеба, крупу, масло. Это всё я отдавала в деревню, они отоваривались, хоть сытые были. Здесь, на заводе, где каши поешь, где хлеба — хлеб был черный, клёклый такой, как из отрубей. Солдаты иногда приносили консервы.
На заливке работали тётя Поля Сысоева и Толоконникова Наташа. Чуйкина Валя и Пахомова Маша завёртывали фансоны, чтоб детонатор вставить, а те заливали. Вот снаряд, здесь очко, его надо ввернуть, чтобы детонатор вставить, чтобы он ровно стоял. Было пять столов по 20 штук «катюш», вот и считай, сколько плана выполнить. Две заливщицы, две на фансонах, одна на просейке тротила. Тротил просеивали: ящик стоял, сито, котельщик ящик распакует и высыпает. Американский тротил хороший был, желтый, а английский плохой, вонючий, белого цвета, очень ядовитый, даже глаза щипало, разве что упаковка красивая и ящики удобные. Солдатам всегда подсказывали, чтоб брали американский.
У нас работала 34-ая армия, за востоком стояла, солдаты. Они работали на упаковке. Мы заливали снаряды, они таскали на упаковку. А нам нечего было заливать, не было пустых объектов. Мы пошли на вторую территорию с солдатами. Только туда заходим — Левченко был, Захаров, Бухаров — только туда дошли, идет черный дым, по краям черное, в середине огонь, а сверху дымная шапка. Кричат: «Ложитесь!». Мы тут же все полегли. Чесноков работал у нас котельщиком, он стоял, рот разинул. Его всего обожгло. Я на живот легла, на мне халат и платье прожгло, всю спину. Потом сразу второй взрыв, ещё сильнее. И сразу такая темень, всё выключилось. Мы все бегом, ворота открыты, кто куда бежал. А Чесноков погиб, его всего сожгло. Зачем он стоял? Там 88-милиметровые детонаторы как фейерверки летели вверх. А потом… Откуда-то взялся дождик, хлынул как из ведра. Если бы не дождь… Рядом был склад тротила и гексогена, если бы огонь до гексогена дошел, то Электростали не стало бы. Такая сила была, такой страх Господний…
На другой день пришли, надо все убирать, всюду стекла выбиты, народ весь забинтованный ходит, все в порезах. Всё почистили, заработали по-новой.
Хорошо, что взрывная волна пошла на Павлов Посад, а не на город, потому что все снаряды наши, «катюши» и «ванюши», стояли в направлении на Павлов Посад, потому что там лес. А здесь взрывная волна не такая сильная была, хотя все стекла выбило, люди выбегали порезанные. Там раньше бараки стояли, начиная от платформы и за восток. На той стороне бараки, а здесь лес, здесь домов не было.
Когда отработали по «катюшам», нас перевели на заливку «ванюш». У них головка была 50 кг, длина 1,8 метра. Отчего она летит? Она летит, потому что там 7,5 кг пороха в хвостовой части. Потом там еще вставляют порох в мешочке, чтобы взрыв был. Снаряд летит 7 км, такая в нём сила была.
А в 1944-м мы уже не заливали «катюш» и «ванюш». Уже запаса было немеряно. Нас перевели на заливку мин цвета морской волны, как кадушки такие, а посередине очко, куда вставляется детонатор. Каждая мина по 200 или 150 кг, точно уже не помню. Если по весу не тянет, детонатор вытаскивают, опять долбят и заливают до нужного веса. Начали заливать весной 1944-го — уже тогда знали, что будет японская война.
Потом, в 45-ом, начинается атомное производство. У нас руды не было, ее привезли из Германии. Эшелон пришёл из Германии. Мы начали работать в декабре 1945-го в 152-м корпусе, начальником отделения была Ивлева Тоня. Я работала мастером на получении фтора. Было два реактора, никак не осаждается у нас пульпа. Заливаем дистиллированную воду, плавиковую кислоту, закись-окись уже прокаленная. Никак не осаждается пульпа эта, ну что же это такое?! Был рабочий Мишаков, я ему говорю: «Ничего у нас не получается». Приходил немец-специалист, Тобин, мы его спрашивали, почему у нас не осаждается пульпа. Он говорит: «У вас есть гранулированный цинк, вы его размельчите на кусочки, положите полкило, не осядет — еще добавите». Я говорю: «Наверно, мы добавили мало плавиковой кислоты, давай еще». Мишаков пошел, взял ведро. Что-то нам показалось мало. Давай ещё ведро. А в реакторе мешалка работает. Потом раз — и встала мешалка, пульпа осела. То она была коричневая, потом стала зеленая. Как ее вытаскивать? Она же жидкая, зеленого цвета, тяжелая такая, тягучая. Мишаков одевает костюм резиновый, сапоги, противогаз, ведрами оттуда вытаскивали на ночфильтр, там сукно. Чаша большая, это все стекает, а пульпа остается сухая. В эту пульпу подается зеленый плавиковый шпат, его надо на противни и на сушилку. Печи такие были: просушивали, засыпали кальций, добавляли кадмий и под напряжение — получается взрыв. В результате получали уран-235, слиток 1,5-1,8 кг. Называлось — опытная мастерская.
Всё это освоили. Я в 5-м отделении работала на получении плавикового шпата. Михайловский котел, деревянное весло, текстолитовый молоток — и всё! Плавиковый шпат уже залит. Одна работница засыпает, у нее противогаз, фартук, нарукавники и в очках. Мешает веслом. Засыпала, и уже из плавикового шпата получается зеленая масса. Она промешала все, растворила закись-окись в котле, пульпа получалась зеленая. Температура в котле 2 атмосферы. Плавиковой шпат высыхает, она размешивает его текстолитовым молотком, разбивает. Есть текстолитовые бачки, в них несут на измельчение в мельницу и на сепаратор, там отбивают железо. Она отсепарировала этот плавиковой шпат, потом работница ОТК берёт пробу, есть там железо или нет. Если много, то всю партию надо сортировать и сепарировать.
А я хитрая была. Ставлю на один сепаратор работницу и на второй. Первая сепарирует, потом эту банку берет и сепарирует вторая. Моя продукция вся идет в 127-й корпус. Там уже, в 127-ом, слитки стали по 500 кг. Вот такие поросята! В длину вот так, в ширину ещё меньше, зато тяже-елые!.. Новый директор, Золотуха Савва Иванович, вызывает всех: «Вы тут институты-техникумы позаканчивали, а она практик, у нее железа нет, продукция вся идёт в 127-м корпус, а у вас все с железом». «Иди, Шурка, работай», — он меня Шуркой звал.
В 1947-м году 28-го августа отменили карточки. Привезли в деревню хлеб. У кого какая семья, столько буханок и давали. Теплого, из Ногинска. Поели неделю и больше не стали брать много хлеба.
А ещё — сам Берия приходил ко мне в 5-ое отделение в 1952-м году. Шатунов Иван Семенович был начальником цеха, а начальником 5-го отделения был Костин. Но — никого из них нет, смена как работала, так и работает. Смотрю, идет такая гвардия, не нашего полка, впереди сам Берия Лаврентий, на нём — белый халат, лампасы широкие, белая рубашка, а в руке белый платочек. Волосы такие тонкие, как пепельные, бледно-рыжие, зачес такой. Я стою у входа. Поздоровались. «Вы знаете, кто идет?» — Я говорю: «Не знаю, как вас зовут, но фамилия — Берия». Он спросил, как меня зовут. Я: «Александра». Он: «А отчество?» Я сказала: «Васильевна. Но меня все зовут Александрой». Сказала, что работаю мастером. Он берет меня под локоток, и мы пошли. «У вас такая чистота». Я сказала, что у нас всегда чисто, полы моются два раза в смену. Он спросил: «Как вы работаете?» Вот михайловский котел, деревянное весло, текстолитовый молоток. Вот работница стоит, резиновые сапоги, фартук на ней одет, костюм хлопчатобумажный. Очки, респиратор, обязательно завязывали платок, марлевый или у кого какой. Ещё нарукавники, резиновые перчатки. Работает. «Какая температура в котле?» Я сказала, что только две атмосферы, больше мы не делаем. Потом пошли на сепарацию. Много железа, руда поступает, это я ему говорю. «А здесь чего?» Тут прокалка, закись-окись под водородом. Я говорю: «Я не буду вам рассказывать. Завтра меня на Лубянку отвезете. Начальника цеха нет, не буду рассказывать». «А там чего?» А я: «Туда не пойдем, там водородная и шаровая мельница, измельчают закись-окись». «А как измельчают?» Барабан с текстолитовыми шарами. Я: «Больше не буду говорить». Он рассмеялся. «Где вы живете?» Я сказала, что в Степаново. Станция Фрязево, деревня Степаново, Ногинский район. «А как вы питаетесь?» Я говорю, что у нас корова есть, сад, фрукты. Он: «Питаться будешь — будешь жить, не будешь питаться — жить не будешь». Мы идем, навстречу Шатунов, он руку протягивает: «Здравствуйте, товарищ Берия», — а Берия руки ему не подал. Я его спросила: «Что вас столько охраняют? Там солдат стоит, там два. Вас здесь никто не тронет». А он мне: «Да, видно, что деревенская, боевая». Мы вышли из 5-го отделения, а дальше 3-е и 1-ое, как проспект большой. Мы идем, Шатунов рядом. Берия говорит: «Чисто у вас тут, я посмотрел, мне понравилось». Мы прошли мимо часового на улицу. Он сел в машину, помахал рукой и уехал.
Иван Семенович говорит: «Шурка, пойдем ко мне. Что же он мне руку не подал? О чём спрашивал?» Я говорю, что он про техпроцесс спрашивал, я ему полностью не стала рассказывать, он меня завтра на Лубянку отвезет. Он говорит: «Как неудобно. Я был у директора завода». Костин прибежал: «Что тут было?» Я говорю: «Берия приходил». В общем, ничего такой, обходительный. А за что его расстреляли, не знаю. Это пускай правительство разбирается.
При Золотухе Савве Ивановиче стали строить дома. Называлось «самстрой». Материалы от завода, а строили сами, ходили после работы. Вот этот дом, в котором мы с вами, он тоже «самстрой». Начали строить с котлована. У меня сын родился в 1958-м году, ему был годик, а я ходила на стройку. Муж работал в Москве, был начальником участка на строительстве. У него лопнул аппендицит, вся желчь разлилась, лежал в бессознательном состоянии. Думали, что не выходят. Я пошла к директору поликлиники Электростали, мне дали справку, что муж находится в бессознательном состоянии, и меня освободили от стройки.
Ребёнка я одного родила, а больше не родила. Работали по четыре часа, потом по шесть. Хорошо, что была сильная вентиляция. Это благодаря директору завода. Раньше деревья стояли голые, одни только стволы без листьев. Потом сделали хорошую вентиляцию. За смену заливали 4 котла — представьте, сколько там кислоты, сколько паров. А с вентиляцией деревья стали расти, листочки там, всё такое.
Я никогда не ругалась, я с подходом к рабочим, всегда выполняла план. И меня никогда никто не ругал. У меня две аппаратчицы из Ногинска, две женщины на михайловских котлах на заливке. У них дети, надо в сад вести. Они не могут прийти к половине седьмого на работу. С половины седьмого до половины первого была смена, с половины первого до половины седьмого, и еще так два раза. Круговорот шел. Ладно, приходите хоть к половине восьмого, но чтобы план был. Так и работали. И им приятно, и план выполняли.
В 1960-м у меня случился инфаркт. После инфаркта Гаврилин Николай Сергеевич спросил: «Пойдешь работать в 105-й?» Я и пошла, работала в 105-ом по режиму до 1975-го года. У меня атомное производство 29 лет и завод. Потом работала у немцев, убиралась в гостинице. Немцы на заводе монтировали линию, долго жили. Вот так получается: в войну пришла на завод, потом с одними немцами начинали атомное производство, у других заканчивала. Кругом одни немцы, так получается (смеётся). Иной раз сяду и думаю — как же это я выжила?