Корнеев Николай Андреевич

Под сенью Средмаша

Пред­став­лял меня Слав­скому ака­демик Все­во­лод Мав­ри­ки­е­вич Клеч­ков­ский. Дело было на Ордынке, в каби­нете мини­стра. В столь высо­ких каби­не­тах мне до того бывать не при­хо­ди­лось, поэтому я отча­сти робел. Ефим Пав­ло­вич взгля­нул на мою обувь, внима­тельно огля­дел снизу вверх, сверху вниз, потом пово­ра­чи­ва­ется к Клеч­ков­скому и спраши­вает: «Откуда вы такого?..»

Глаз у него был наме­тан­ный. На сред­машевца я тогда не тянул, они по-другому оде­ва­лись. Возможно, я пока­зался ему обык­но­вен­ным «лапот­ни­ком». Ну, Все­во­лод Мав­ри­ки­е­вич объяс­нил мини­стру, кто я такой и откуда. Сам Клеч­ков­ский в то время заве­до­вал кафед­рой агро­хи­мии Тими­ря­зев­ской ака­демии, при­чем сразу после Пря­ниш­ни­кова, его непо­сред­ствен­ный уче­ник. А я был скром­ным кан­ди­да­том наук, заме­сти­те­лем дирек­тора по науч­ной работе Вла­ди­мир­ской сельско­хо­зяйствен­ной опыт­ной станции. Занимался, в част­но­сти, луго­вод­ством, изу­чал, сколько фосфора потреб­ляют рас­те­ния, — тогда эта про­блема остро сто­яла. И мы у себя на станции апро­би­ро­вали метод мече­ных атомов. Для этого надо было полу­чить радио­ак­тив­ный фосфор и пере­счетку, то есть при­бор, кото­рый фик­си­рует ради­ацию. В результате вышли на Клеч­ков­ского: Тими­ря­зев­ская ака­демия про­из­во­дила эти счет­чики в своей мастер­ской. До сих пор помню, что Все­во­лод Мав­ри­ки­е­вич выде­лил нам пере­счетку за номе­ром шесть.

На Урале, в связи с загряз­не­нием района «соро­ковки», Мин­сред­маш соби­рался ста­вить свою опыт­ную комплекс­ную станцию. Предпо­лага­лось, что весь объем работ по вли­я­нию загряз­не­ний возгла­вит Тимо­феев-Ресов­ский. Он же при­думал пер­вое назва­ние станции — «био­геоце­но­логи­че­ская». Когда об этом доложили Слав­скому, тот взмо­лился: «Послушайте, давайте назо­вем станцию «сельско­хо­зяйствен­ной». Клеч­ков­ский воз­ра­зил: «Там же не только сельское хозяйство, но и леса будут загряз­нен­ные». Слав­ский согла­сился: «Хорошо, назо­вем "сельского и лес­ного хозяйства"». — «Ефим Пав­ло­вич, а как же озера, реки…» Слав­ский вспы­лил: «Да занимай­тесь чем угодно, денег дам на все, только назо­вите без заки­до­нов!». Он, конечно, другое слово упо­тре­бил, но мы его поняли. Так роди­лась ОНИС — опыт­ная научно-иссле­до­ва­тельская станция — а вме­сто «био­геоце­но­логи­че­ского» уклона Тимо­фе­ева-Ресов­ского воз­об­ла­дал «агро­номи­че­ский» под­ход Клеч­ков­ского. Кстати, этот под­ход не исклю­чал эко­логии, за эко­логи­че­ские иссле­до­ва­ния мы впо­след­ствии были удо­сто­ены Госу­дар­ствен­ной премии.

До меня на «Маяке» был Глеб Арка­дье­вич Середа. Он руко­во­дил цен­траль­ной завод­ской лабо­ра­то­рией, потом защи­тил док­тор­скую дис­сер­тацию и пере­ехал в Обнинск. Когда «Маяк» возгла­вил Нико­лай Ана­то­лье­вич Семе­нов — умнейший чело­век, Герой Соци­а­ли­сти­че­ского Труда, будущий лау­реат Ленин­ской премии — мы с ним дого­во­ри­лись, что по поне­дель­ни­кам я буду со станции при­езжать на пла­нерки — чтобы войти в курс дела.

Ну, я при­езжаю — раз, дру­гой… И слышу такие разго­воры, кото­рые даже мне, имеющему допуск по грифу «совершенно сек­ретно», явно лучше не знать, не слышать. Спе­ци­фи­че­ские разго­воры. И на меня погля­ды­вают: явно сомне­ваются, можно ли при «кол­хоз­нике» гово­рить откро­венно.

Между этими инже­не­рами, физи­ками, стро­и­те­лями, решавшими слож­нейшие тех­но­логи­че­ские и действи­тельно абсо­лютно сек­рет­ные вопросы, я ока­зался чем-то вроде «белой вороны». А что такое режим и где твой лич­ный пото­лок по части сек­рет­но­сти, мы тогда нут­ром чуяли. Я под­хожу к Семе­нову и говорю: «Нико­лай Ана­то­лье­вич, похоже, что в ряде слу­чаев я здесь лиш­ний. Давайте так: когда дело будет касаться меня, то при­глашайте».

На том и порешили. Семе­нов, по-моему, тоже вздох­нул с облег­че­нием.

Впро­чем, непо­сред­ствен­ным моим началь­ни­ком счи­тался не Семе­нов, а Алек­сандр Дмит­ри­е­вич Зве­рев, леген­дар­ный началь­ник Чет­вер­того Глав­ного управ­ле­ния МСМ. Леген­дар­ный в том смысле, что занимал свой пост в мини­стер­стве даже дольше, чем Слав­ский, хотя такое трудно пред­ста­вить. Зве­рев возглав­лял ана­логич­ное управ­ле­ние еще при Берии, в Пер­вом Глав­ном управ­ле­нии, кото­рое пред­ше­ство­вало Мин­сред­машу — а Чет­вер­тым управ­ле­нием руко­во­дил бес­сменно со дня осно­ва­ния мини­стер­ства. Алек­сандр Дмит­ри­е­вич умер в своем рабо­чем каби­нете 15 апреля 1986 года — за пол­торы недели до Чер­но­быльской ката­строфы. Завид­ная, можно ска­зать, судьба.

Раз в квар­тал я обя­за­тельно при­езжал в Москву на сес­сию восьмой секции, отве­чавшей в Чет­вер­том управ­ле­нии за сельско­хо­зяйствен­ную тема­тику. Поря­док был такой: про­вели секцию — обя­за­тельно идем к мини­стру с докла­дом о том, какие вопросы обсуж­да­лись. Клеч­ков­ский докла­ды­вал, а я нахо­дился при нем как дирек­тор станции, поскольку все сельско­хо­зяйствен­ные экс­пе­рименты шли через нашу станцию, то есть через меня.

Одна­жды, когда у Все­во­лода Мав­ри­ки­е­вича слу­чился мик­ро­ин­сульт, сес­сию дове­рили про­ве­сти мне. Пер­вым заме­сти­те­лем Клеч­ков­ского был Ген­рих Франце­вич Хильми, из поволж­ских немцев, — но он отка­зался, сославшись на то, что это не его тема. Обсуж­дали на сес­сии, в том числе, и такую про­блему: из Аме­рики — не знаю уж, по каким кана­лам — были полу­чены све­де­ния, что тамош­ние овечки на полигоне поги­бали без при­зна­ков ради­аци­он­ного зараже­ния, а про­сто нагло­тавшись оплав­лен­ных частиц почвы. У них начи­на­лось что-то типа про­бо­де­ния желудка или кишеч­ного тракта с после­дующим инфекци­он­ным зараже­нием. И мы решили про­сить мини­стра, чтобы нам для экс­пе­римен­тов доста­вили с Семи­па­ла­тин­ского полигона такие же оплав­лен­ные частицы.

Вот вам раз­ница в отноше­нии Слав­ского к ака­демику и к рядо­вому кан­ди­дату. Когда мы при­хо­дили с Клеч­ков­ским, министр был само внима­ние. Момен­тально появ­ля­лись Алек­сандр Ива­но­вич Чурин и другие заме­сти­тели. Все­во­лод Мав­ри­ки­е­вич излагал: «Для реше­ния дан­ной про­блемы нам необ­хо­димо то-то и то-то…», а Слав­ский по ходу рас­пре­де­лял: «Это дела­ете вы, это — вы…». И так далее. Что меня все­гда удив­ляло — прой­дет три месяца, полгода, и он обя­за­тельно вспом­нит все свои пору­че­ния, при­чем в дета­лях.

Ефим Пав­ло­вич с большим уваже­нием отно­сился к Клеч­ков­скому, при­чем не только как к ака­демику. Для него очень многое зна­чило то, что отец Все­во­лода Мав­ри­ки­е­вича занимался музыкаль­ным воспи­та­нием детей Льва Тол­стого, что будущий ака­демик рос и воспи­ты­вался в Хамов­ни­ках вме­сте с моло­дыми Тол­стыми. Пред­ставьте себе, для бывшего кава­ле­ри­ста-буден­новца это очень многое зна­чило.

Но как-то при­хо­дим мы без Клеч­ков­ского, и я говорю: «Ефим Пав­ло­вич, нам в связи с тем-то и тем-то нужно полу­чить оплав­лен­ные частицы с нашего полигона». «Кто это выдумал?» — спраши­вает министр. Я робею, но пояс­няю: «Мы полу­чили вот такие дан­ные… Уче­ные, в том числе Нико­лай Пет­ро­вич Дуби­нин, ста­вят передо мной вопрос». Слав­ский, глядя в упор, отче­ка­ни­вает: «Това­рищ Кор­неев (не по имени-отче­ству, а «това­рищ Кор­неев»!), пошли ты своих уче­ных, вклю­чая Дуби­нина!..». И ска­зал, куда их послать. Я отве­чаю при­мерно так: «Ефим Пав­ло­вич, не могу этого сде­лать. Во-пер­вых, они по воз­расту мне в отцы годятся. А во-вто­рых, это про­фес­сора, Дуби­нин и вовсе ака­демик, а я всего лишь кан­ди­дат сельско­хо­зяйствен­ных наук». Он ухмыль­нулся и гово­рит: «Да я ведь не впрямую имел в виду… Они про­сто не пред­став­ляют, что там тво­рится. Наш полигон — как поверх­ность Луны. И как там взять эту почву или вот эти частицы — они себе не пред­став­ляют».

На сле­дующий день иду к Клеч­ков­скому — он лежал в 6-й кли­нике Сред­маша — пере­ска­зы­ваю разго­вор с мини­стром и сумми­рую: «В общем, ожи­дали от Ефима Пав­ло­вича оте­че­ской заботы, а он про­явил мате­рин­скую». Клеч­ков­ский рас­сме­ялся: «Сам при­думал?». Я честно при­знался, что шутка не моя, челя­бин­ского про­из­вод­ства. Одна­жды Слав­ский при­е­хал на ком­би­нат и во время обхода поте­рял шляпу — он же не про­сто прогу­ли­вался, а зале­зал во все щели — ну, рас­стро­ился и обложил всех при­сут­ствующих, как умел, а он умел это делать вир­ту­озно. На сле­дующий день вышла ком­би­нат­ская стенга­зета с этой самой шут­кой, кото­рая потом не раз повто­ря­лась во многих местах после инспекций Слав­ского.

Недели через две, когда Клеч­ков­ский выздо­ро­вел, мы вме­сте пошли к Ефиму Пав­ло­вичу с той же прось­бой. Возможно, аргументы ака­демика ока­за­лись более весо­мыми. Во вся­ком слу­чае, Слав­ский тут же позво­нил и ска­зал: «Цир­ков, сей­час к тебе при­дет Кор­неев. Что попро­сит — всё ему обес­печь». Пол­ков­ник Цир­ков (потом он стал гене­ра­лом) кури­ро­вал в мини­стер­стве Семи­па­ла­тин­ский полигон. Минут через десять я уже был в его каби­нете. «Вам под­бе­рут все, что нужно, — ска­зал Цир­ков. — Сами поедете?» «Нет, — говорю, — зачем сам? У меня Когот­ков есть, поч­во­вед». — «Скажите ему, чтобы взял с собой кани­стру спирта. Там сухой закон, за спирт вам сде­лают все, что угодно». Так и вышло. Когот­кову на полигоне чуть ли не роту сол­дат выде­лили, кото­рые ради такого слу­чая чуть ли не про­ти­вога­зами землю рыли. Все упа­ко­вали, как сле­дует, и на вер­то­лете доста­вили нам в Челя­бинск. Вот что такое в Сред­маше был спирт. И вот что зна­чило слово Слав­ского.

---

Из-за того, что я под­чи­нялся непо­сред­ственно Зве­реву, а не Семе­нову, вообще из-за этой слож­ной системы двой­ного и трой­ного под­чи­не­ния выхо­дило много недо­ра­зуме­ний — иногда коми­че­ских, но чаще груст­ных. Напри­мер, как-то одна­жды мы вовремя не выпол­нили рас­по­ряже­ние Зве­рева. Тема­тику надо было пред­ста­вить. Он Семе­нову сде­лал наго­няй, а Семе­нов, есте­ственно, мне вложил и объявил выго­вор. Я этот выго­вор пере­нес на сво­его заме­сти­теля, потому что я ему давал письмен­ное рас­по­ряже­ние, но он не выпол­нил. А заме­сти­тель побежал жало­ваться Семе­нову. Тот вызы­вает меня и гово­рит: «Как ты мог объявить выго­вор чело­веку, кото­рый нахо­дится в моей номен­кла­туре?» Я отве­чаю: «Нико­лай Ана­то­лье­вич, я нахожусь в номен­кла­туре началь­ника Главка, но вы все-таки объявили мне выго­вор. Вам сле­до­вало напи­сать на меня гене­ралу, а уж началь­ник Главка…» Тем более, что в это время я уже был заме­сти­те­лем Клеч­ков­ского, то есть заме­сти­те­лем восьмой секции. «Ну что, жалуйся на меня гене­ралу». Я говорю: «За кого вы меня при­нима­ете? Если бы мой язык не послушал моей головы и побежал жало­ваться на вас гене­ралу, что я должен был бы сде­лать со своим языком?» — «Не знаю». — «А я вам скажу: я должен был бы его отку­сить и выплю­нуть». — Нико­лай Ана­то­лье­вич рас­сме­ялся, на том и рас­ста­лись. Но факт оста­ется фак­том: никому из своих науч­ных сотруд­ни­ков я не имел права объявить выго­вор. А мне их навеши­вали со всех сто­рон. В результате со станции я ухо­дил с одной меда­лью, шестью про­стыми и двумя строгими выго­во­рами.

Одна­жды вызы­вает меня глав­ный бухгал­тер ком­би­ната и гово­рит: «Слушай, ты нару­шил инструкцию по премиям. Каж­дый квар­тал положено 6 процен­тов от зара­бот­ной платы выда­вать за хорошую работу. А ты выда­ешь только один раз в конце года». Вот такое он нашел нару­ше­ние. Я объяс­няю: «Я работ­ник сельского хозяйства, понима­ете? У нас при­нято, и в моих моз­гах это сидит, что только когда урожай убрали, все при­вели в поря­док — только тогда ты можешь полу­чить премию. А если каж­дый квар­тал… Ты вспа­хал, а что там еще вырас­тет? Никогда не давали». (У меня пси­хо­логия «лапот­ника», а у них — про­из­вод­ствен­ника или бухгал­тера). «Вот за то, что ты нару­шил утвер­жден­ные на ком­би­нате пра­вила, объявим тебе выго­вор. А твои рас­суж­де­ния никто не утвер­ждал. И сей­час еще за одну вещь полу­чишь выго­вор. А лучше давай их объеди­ним, и ты полу­чишь строгий выго­вор. Строгий, зато один». Что я и полу­чил. Строгий комплекс­ный выго­вор.

Эта «одна вещь», за кото­рую я еще один выго­вор схлопо­тал, ока­за­лась действи­тельно страш­ной. Обычно мы за год впе­ред зака­зы­вали нуж­ные нам при­боры и мате­ри­алы. И одна из лабо­ран­ток, зака­зы­вая цепь для быка, спу­тала «б» и «в», напи­сала «цепь для выка», — потом она оправ­ды­ва­лась, что как раз в то время уси­ленно учила немец­кий язык. А где-то наверху эту опе­чатку про­чи­тали как «цепь для ВК». И нам вме­сто цепи для быка при­шла цепь для крей­сера. Конечно, в нормаль­ном мире такое невозможно, но так как это был Сред­маш, никто особо не уди­вился, и с Даль­него Востока нам на спе­ци­аль­ном трейлере при­везли эту дуру, кора­бель­ную цепь. Под­няли, разуме­ется, все бумаги, нашли винов­ную, а что делать? То ли сме­яться, то ли пла­кать. Потом ее в Архангельск отпра­вили — цепь, а не лабо­рантку. Вот за эту цепь кора­бель­ную, достав­лен­ную с Тихого оке­ана на Урал, мне вто­рой выго­вор и влепили.

---

После испыта­ний «кузьки­ной матери» на Новой Земле собрали на «соро­ковке» всех при­част­ных к тому людей. При­гла­сили и меня. Награж­дал от имени Пре­зи­ди­ума Алек­сандр Дмит­ри­е­вич Зве­рев. Навеши­вает одному Звезду Героя, вто­рому орден Ленина, тре­тьему Ленина, чет­вер­тому… Длин­ный был спи­сок. Я сидел, сидел, потом вызы­вают: «Кор­неев». Но я не взры­вал, не участ­во­вал, даже не пред­став­лял себе этого полигона. Вышел на сцену, гене­рал препод­но­сит мне медаль, а я говорю: «Алек­сандр Дмит­ри­е­вич, им — это понятно. А мне-то за что?» Он отве­чает: «Вы обес­пе­чили для детей "соро­ковки" молоко с уров­нем загряз­не­ния ниже, чем в Бурине». В Бурине, за 40 километ­ров от нас, рас­по­лагался сов­хоз, кото­рый постав­лял молоко в город, в том числе и дет­ское. У них было порядка 25–30 стронци­е­вых еди­ниц в молоке. Мы на двух­кю­рий­ном уровне даже после этих выпа­де­ний полу­чали молоко 12 стронци­е­вых еди­ниц. У нас на станции было 270 коров, и мы еже­дневно целый бойлер молока отправ­ляли на «соро­ковку». Раз­ра­бо­тали уни­каль­ную тех­но­логию очистки. Занимался этим, под моим руко­вод­ством, про­стой зоо­тех­ник Сирот­кин — впо­след­ствии он стал док­то­ром наук, про­фес­со­ром. У него потом вышло много работ, в том числе за рубежом.

Вскоре после этого — сто­ило нам пока­зать, что можно полу­чать чистое молоко — гор­ком пар­тии спу­стил нам зада­ние обес­пе­чить всю «соро­ковку» мор­ко­вью. Поскольку я агро­ном, я начал про­те­сто­вать. Надо, говорю, не только нам, но и Бурину, другому сов­хозу, дать план поло­вину на поло­вину. Если будет неурожай у одного, то дру­гой под­страхует. В слу­чае неудачи оста­вить город без ово­щей, — в част­но­сти, без мор­кови, — это непра­вильно. А перед этим Хрущев, где-то кри­ти­куя пар­тий­ные органы, гово­рил, что многие сей­час лезут руко­во­дить сельским хозяйством без опыта и соот­вет­ствующего обра­зо­ва­ния. «Кар­тошки поедят — и уже думают, что они агро­номы». И я во время выступ­ле­ния на собра­нии город­ского парт­ак­тива, отсы­лая к этим сло­вам Хрущева, ска­зал: «Такое впе­чат­ле­ние, что, состав­ляя свой план, вы даже кар­тошки не поели, о кото­рой Хрущев гово­рил, а начи­на­ете дик­то­вать. Мы же так целый город можем оста­вить без ово­щей». Конечно, сек­ре­тарю гор­кома (тогда, по-моему, Подольский был) это очень не понра­ви­лось, он даже фырк­нул в пре­зи­ди­уме. А уж в пере­рыве, при­чем, изви­ните, в туа­лете, под­хо­дит ко мне Алек­сандр Ива­но­вич Чурин, замми­ни­стра Сред­маша (он при­сут­ство­вал на этом пле­нуме), и гово­рит: «Това­рищ Кор­неев, зна­ешь что… Мы ведь с тобой кто? Не пар­тий­ные дея­тели. Разго­ва­ри­вать с пар­тией так нельзя». Я воз­ражаю: «Да я не с пар­тией разго­ва­ри­ваю, слиш­ком большая честь разго­ва­ри­вать с пар­тией. Я разго­ва­ри­ваю с сек­ре­та­рем гор­кома пар­тии, кото­рый чушь выдал… Или под его руко­вод­ством кто-то сглупил. А самое глав­ное, Алек­сандр Ива­но­вич, что не обо мне речь, а о целом городе. Эдак мы целый город можем оста­вить без витамин­ных сала­тов и, глав­ное, без борщей, потому что без мор­кови пол­ноцен­ного борща не постро­ишь». Чурин усмех­нулся и заки­вал: «Без борща — это серьезно. Тут я на твоей сто­роне. Но на парт­со­бра­ниях, будь добр, поумерь актив­но­сти, вот тебе мой совет».

---

Вес­ной 67-го года мы про­во­дили уче­ния по граж­дан­ской обо­роне. Тре­вога на всей тер­ри­то­рии опыт­ной станции. По радио пере­дают: «Со сто­роны "соро­ковки" на вас движется радио­ак­тив­ное облако». Все забегали, сели по маши­нам, поехали. Сце­на­рий такой, что облако идет на нас, а мы убегаем от него, далее делаем пово­рот по сверд­лов­ской дороге и в сто­рону. А облако про­ле­тает мимо.

Доезжаем до пово­рота, а там уже собра­лись в кружок, на губ­ной гармошке играют, тан­цуют, пляшут, при­ба­утки поют. Мы с Федо­ро­вым под­хо­дим. Девочка такая, хорошо оде­тая, пляшет в кругу и поет частушку:

Иду пля­сать,
дома нечего кусать,
сухари да корки,
на ногах опорки!

На ногах у нее при этом не опорки, а хорошая чехо­сло­вац­кая обувь. «Соро­ковку» по части снабже­ния очень даже не обижали.

Радио­ак­тив­ное облако, по идее, благопо­лучно про­плыло мимо, вот они и поют. В сере­дину выска­ки­вает уборщик навоза, в рези­но­вых сапогах, и жарит:

Гово­рят, что есть ракета
и летает на Луну!
Эх, на эту я ракету
посажу свою жену!

«Какая хорошая частушка!» — гово­рит Федо­ров. У него, навер­ное, было жела­ние свою жену Марга­риту Нико­ла­евну отпра­вить на Луну. В общем, всем было весело.

А через две недели нас накрыло по-насто­ящему. Какие-то молодцы охо­ти­лись в окрест­но­стях озера Кара­чай, а там за послед­ние пару лет уро­вень воды сильно пони­зился, обнажи­лись радио­ак­тив­ные насло­е­ния. В общем, от горящего пыжа заго­релся сухо­стой, начал тлеть и дымить радио­ак­тив­ный ил, и в воз­дух под­ня­лось столько цезия, что нам всем стало не до часту­шек…

---

Мы вели фун­дамен­таль­ные, в своем роде уни­каль­ные иссле­до­ва­ния по дез­ак­ти­вации и рекон­струкции сельско­хо­зяйствен­ных тер­ри­то­рий. Все это нашло отраже­ние в докладе, кото­рый я про­чи­тал на научно-тех­ни­че­ском совете управ­ле­ния. Вел его ака­демик Алек­сан­дров Ана­то­лий Пет­ро­вич. Клеч­ков­ский лежал с оче­ред­ным мик­ро­ин­сультом, поэтому докла­ды­вал я.

Отзывы были положи­тель­ные. И только один пред­ста­ви­тель инже­нер­ной службы вышел и понес на меня… ну, не на меня, а на наши рекомен­дации. Что такое агро­номия, он, по-видимому, не очень себе пред­став­лял, а чисто с инже­нер­ных позиций… Дез­ак­ти­вация, кото­рую они про­во­дили в цехах или на промплощадке, — это одно. А в сельском хозяйстве — совсем другое. Этот това­рищ понес на меня, при­чем как-то злобно, недруже­ственно. Можно ведь кри­ти­ко­вать кор­ректно. А он очень жестко на меня обру­шился. Тогда встает Слав­ский, рукой руба­нул и гово­рит: «Стой!» Мне это очень запом­ни­лось. Такое было впе­чат­ле­ние, что как будто бы саб­лей сру­бил! Как мах­нул — и тот сразу замолк! И Слав­ский в пол­ной тишине отчет­ливо гово­рит: «Послушайте, вы обга­ди­лись по самые уши! Я при­гла­сил людей, чтобы они нам помогли, почи­стили. Они помыли, почи­стили вас, и вы должны были им ска­зать спа­сибо. А вы несете… Ну ладно, я с тобой раз­бе­русь». Вот так закон­чи­лось.

А я, пока докла­ды­вал, не имел ни одной таб­лицы, при­ш­лось мелом рисо­вать на доске. И так как это совершенно сек­ретно, надо было, конечно, сте­реть. Элемен­тар­ная вещь. Поэтому стою, переми­наюсь с ноги на ногу, жду отмашку. А рядом Слав­ский стоит, Боч­вар с ним, Виногра­дов и Алек­сан­дров, ака­демики все, члены Совета. И, понятно, я перед ними как маль­чишка — стою, не знаю, можно уже сти­рать или нет. Слав­ский уви­дел и гово­рит: «Что сто­ишь?» Я говорю: «Да вот, надо сте­реть». Он гово­рит: «Ну ладно, сти­рай, потом зай­дешь ко мне».

У него из зала засе­да­ний был прямой вход в каби­нет. Вер­нее, не в каби­нет, а в ком­нату отдыха. Каби­нет, потом ком­ната отдыха, потом зал засе­да­ний. Он забрал ака­деми­ков, повел туда, мне гово­рит: «С другого хода зай­дешь». Я при­хожу, сек­ре­тарь гово­рит: «Посиди». Через какое-то время выхо­дит Виногра­дов. Он маленький такой, круг­ленький, такой мяконький. Подошел, подает руку: «Поздрав­ляю!» С чем поздрав­ляет — я не понял. И как шарик на выход пока­тился. Прямо вслед за ним выхо­дит Алек­сан­дров, высо­кий, длин­ный, хро­мает… Он себе тогда про­стре­лил ногу, по-моему, на охоте. Под­хо­дит и так: «Слушай, иди. Зовет». Я откры­ваю дверь, стоит министр. Не сидит, а стоит. «Как живешь-то?» Я говорю: «Да ничего, хорошо живем». — «Да уж, про­езжал, видел… Надо при­во­дить в поря­док станцию. Ну ладно, меня сей­час в Кремль вызы­вают, не могу тебя при­нять. Иди к Зади­кяну, он все знает». Зади­кян был уче­ным сек­ре­та­рем Научно-тех­ни­че­ского совета.

Я при­хожу, сажусь. Сек­ре­тарша гово­рит: «Това­рищ Кор­неев, Арка­дий Авде­е­вич сей­час занят, у него Саха­ров. Вы ака­демика Саха­рова зна­ете?» «Нет, — говорю, — не знаю». «Это, — гово­рит, — очень, очень большой чело­век, так что вы поси­дите пока». Ну, я сижу. А тогда эти там­буры начальствен­ные в Сред­маше были из двух две­рей. Для зву­ко­изо­ляции. Но одна, видимо, открыта была. Что они гово­рят — не разо­брать, но голоса слышны. Арка­дий Авде­е­вич — «бу-бу-бу», басо­ви­тый такой. А потом вдруг такой визжащий голос: «И-и-и! И-и-и!» Дис­кант такой, как пила, с визгом. И опять басо­ви­тый голос Зади­кяна: бу-бу-бу. Затем снова пила. Так дли­лось, навер­ное, минут десять или пят­на­дцать. Потом выска­ки­вает чело­век, и мимо — как мол­ния! И по кори­дору чуть ли не бегом! Кори­дор там длин­ный. Про­несся, как под­ко­ван­ный: цок-цок, цок-цок… В общем, страшно взъерошен­ный убежал.

Я захожу. Стоит Арка­дий Авде­е­вич посре­дине своей ком­наты и держит в руках какую-то папку. Навер­ное, у меня в гла­зах нари­со­вался вопрос, потому что он вдруг начи­нает мне объяс­нять: «Вот чело­век, кото­рый очень много сде­лал для нашей отрасли, его ценят, полу­чил три золо­тых Звезды Героя. Но без конца что-то мутит. Пред­ставьте себе: при­шло письмо из жур­нала "Вопросы фило­софии". Про­сят перего­во­рить с уважа­емым ака­деми­ком. Он, понима­ете, напра­вил им ста­тью, в кото­рой утвер­ждает… Пар­тия утвер­ждает, что глав­ной движущей силой нашего обще­ства явля­ется рабо­чий класс. Вы с этим согласны?» — «Разуме­ется», — говорю. «Вот видите. А наш доро­гой Андрей Дмит­ри­е­вич счи­тает — и утвер­ждает это в своей ста­тье — что глав­ной движущей силой явля­ется интел­ли­генция, при­чем в первую оче­редь интел­ли­генция тех­ни­че­ская… Одно слово — тех­но­крат». Это послед­нее слово, должно быть, несло в себе какое-то спе­ци­фи­че­ское зна­ние, потому что Арка­дий Авде­е­вич дал ему отсто­яться и повто­рил: «Тех­но­крат в чистом виде».

Кла­дет папку на стол, берет другую. А другая — наш доклад. Я его сразу узнал. Зади­кян подержал его на весу, как бы взвеши­вая, и гово­рит: «Ефим Пав­ло­вич счи­тает, что она весит». Я говорю: «Как это весит? Что весит?» «Весит на Ленин­скую премию», — гово­рит Зади­кян. А я еще сомне­вался, про­ва­лил или не про­ва­лил доклад. Доволь­неше­нек, что меня не избили, что заступился сам Слав­ский. А тут такое...

Зади­кян спраши­вает: «Как будете оформ­лять?» Я честно ска­зал: «Даже поня­тия не имею, я никогда такие вещи не оформ­лял, и даже мысли такой не было, что мы Госу­дар­ствен­ную или тем более Ленин­скую премию полу­чим. Поэтому как оформ­лять — не знаю». «Послушайте, — гово­рит Арка­дий Авде­е­вич. — Если Слав­ский велел оформ­лять — зна­чит, надо оформ­лять. Как будем оформ­лять — с руко­во­ди­те­лем или без?» — «А что это зна­чит?» — «Если у вас есть руко­во­ди­тель…» — «Конечно, есть, это Клеч­ков­ский». — «Если будете оформ­лять с руко­во­ди­те­лем, то тогда поло­вина премии идет руко­во­ди­телю, а все осталь­ное рав­ными долями тем, кого он укажет... Где сей­час Клеч­ков­ский? (Клеч­ков­ский отды­хал в сана­то­рии после болезни). Зав­тра поезжай прямо к нему и дого­ва­ри­вайся».

На сле­дующий день я поехал в Зве­ниго­род. Нашел Все­во­лода Мав­ри­ки­е­вича в отдель­ном домике на тер­ри­то­рии сана­то­рия. Докла­ды­ваю: «Пер­вое, что хочу ска­зать — доклад я не про­ва­лил. А самое глав­ное — на нас с Вами сва­ли­лась вот такая премия». А он отве­чает: «Нико­лай Андре­евич, меня уже вто­рой раз пред­став­ляют к Ленин­ской премии». (Его пред­став­ляли еще за тео­ре­ти­че­ские раз­ра­ботки, свя­зан­ные с поряд­ком замеще­ния элек­тро­нов на элек­трон­ные обо­лочки. Срав­ни­вали с Ниль­сом Бором). «Я так полагаю, Нико­лай Андре­евич, что нам ее не дадут. Но тот факт, что нас пред­став­ляет министр, гово­рит в нашу пользу. Мы с Вами по каби­не­там не бегали, ничего не клян­чили ни у кого, сам министр по своей иници­а­тиве нас выдвигает. Это гово­рит о том, что наша работа нужна и надо ее про­должать. Вот, пожа­луй, и все».

Премию нам действи­тельно не дали, но для Клеч­ков­ского это не имело большого зна­че­ния. Для него имело зна­че­ние (такая у него была мечта), чтобы опыт­ная станция, где я был дирек­то­ром, пре­вра­ти­лась в сво­его рода оте­че­ствен­ный Ротам­стед. Ротам­стед­ская опыт­ная станция в Англии — един­ствен­ная в мире, где про­во­дятся опыты по сельско­хо­зяйствен­ным культу­рам в тече­ние сотни лет. (Теперь уже, соот­вет­ственно, около полу­тора сотен, а тогда за сотню пере­ва­лило). Ничего подоб­ного в мире нет. Много вся­ких опытов про­во­дится, но они крат­ко­сроч­ные. А в любом крат­ко­сроч­ном сельско­хо­зяйствен­ном опыте есть доля слу­чай­но­сти. В Ротам­стеде слу­чай­но­сти купи­руются много­лет­ней непре­рыв­но­стью наблю­де­ний. Задача, в общем, чисто науч­ная.

Вот это для Клеч­ков­ского было глав­ное — возмож­ность вести много­лет­ние, фун­дамен­таль­ные иссле­до­ва­ния послед­ствий радио­ак­тив­ного зараже­ния. Ничего подоб­ного нашей станции ни у кого не было — ни у аме­ри­канцев, ни у фран­цу­зов. И то, что в ельцин­ские времена ее при­крыли, — это, конечно, больше, чем глупость.

---

Тут, навер­ное, умест­ным будет рас­ска­зать, почему я вынуж­ден был поки­нуть станцию. Без этого исто­рия непол­ная полу­ча­ется. Ну, так вот.

Одна­жды ко мне в каби­нет — а опыт­ная станция была в километ­рах в восем­на­дцати от города — вва­ли­ва­ется началь­ник озер­ского КГБ майор Серый. Это, я думаю, не пер­вая его фами­лия была — Серый. До Озер­ска они с супру­гой несколько лет обре­та­лись в Лон­доне, каким-то там атташе он чис­лился, на чем-то про­ко­лолся, вот его и упря­тали в Озерск. Надеж­нее не бывает. Супруга майора рабо­тала у нас пере­вод­чицей. На станции, обра­тите внима­ние, состо­яли в штате три пере­вод­чика — с английского, немец­кого и фран­цуз­ского. Вся лите­ра­тура, свя­зан­ная с атом­ными делами, шла к нам бес­пе­ре­бойно, пере­вод­чики тру­ди­лись, не покла­дая рук. В том числе Рудольф Михай­ло­вич Алек­са­хин — сей­час он дирек­тор Инсти­тута сельско­хо­зяйствен­ной радио­логии, ака­демик, а тогда был лабо­ран­том и тоже под­ра­ба­ты­вал пере­во­дами. Пере­вод­чики были вели­ко­леп­ные, в осо­бен­но­сти мадам Серая, поскольку английским она вла­дела действи­тельно в совершен­стве.

Так вот. Вры­ва­ется ко мне в каби­нет началь­ник КГБ закрытого города Озер­ска, большая шишка по срав­не­нию со мной, и бук­вально орет: «Где у тебя люди?!». А людей у меня на станции чис­ли­лось к тому времени около 1200 чело­век, так что я рот рас­крыл от удив­ле­ния, но потом опом­нился и отве­чаю: «Как где, това­рищ майор… На работе». — «Нет их на работе! — орет майор. — Где у тебя Серая?!» — «Это, — говорю, — надо не у меня, у началь­ника информаци­он­ного отдела спраши­вать».

«Я сам тебе скажу, где она, — пере­би­вает Серый. — Она лежит в постели с любов­ни­ком. При­чем с любов­ни­ком, кото­рый явля­ется другом моего сына. Сыну моему, Феликсу, четыр­на­дцать лет, а другу сем­на­дцать. И этот друг хва­ста­ется перед моим сыном, что «я с многими женщи­нами побы­вал, но так боже­ственно ведет себя в постели только твоя мать»! Ты отда­ешь себе отчет, Кор­неев, что тут под твоим кры­лом дела­ется?!».

Тут я, конечно, при­пух. Даже не помню, что промям­лил, как оправ­ды­вался. Дело, сами понима­ете, такое. Даже по нынеш­ним време­нам. А с дру­гой сто­роны, дело сугубо семей­ное. Я, навер­ное, попытался как-то выру­лить на разго­вор с муж­чи­ной, а не с началь­ни­ком. Пом­ните, как у Чехова: «Если тебе изме­нила супруга, радуйся, что она изме­нила тебе, а не Оте­че­ству». Ну, при­мерно так, только без шуток, потому что какие могут быть шутки с орга­нами?

Дело и впрямь ока­за­лось тух­лое. Через пару дней мне зво­нит дирек­тор ком­би­ната Нико­лай Ана­то­лье­вич Семе­нов. «Нико­лай Андре­евич, у вас есть такая Серая?» — «Есть». — «Что она собой пред­став­ляет?..» — «Как работ­ник, — говорю, — бук­вально неза­ме­нима. Каче­ство пере­во­дов вели­ко­леп­ное. На работу явля­ется пунк­ту­ально, заме­ча­ний нет, одни поощ­ре­ния». — «Дай ей, — гово­рит, — отрица­тель­ную харак­те­ри­стику». Я отве­чаю, что не могу этого сде­лать, поскольку работ­ник хороший, пре­тен­зий нет. Нико­лай Ана­то­лье­вич выка­зал мне свое недо­вольство, но я уперся. С какой такой стати давать отрица­тель­ную харак­те­ри­стику отлич­ному работ­нику? А с осталь­ным сами раз­би­рай­тесь.

Через пару дней опять зво­нок. Чув­ствую — не отста­нут. И сам напро­сился к Серому на прием. Ну, гово­рит, при­ходи.

До этого в КГБ бывать при­ш­лось только одна­жды, по рабо­чим делам. А тут я сам полез в логово майора Серого. У меня в каби­нете он хоть и орал, но раз­вер­нуться не мог. А тут встре­чает, сажает напро­тив. Я говорю: «Неужели вы не можете как-то полю­бовно разойтись с супру­гой? На меня давит Нико­лай Ана­то­лье­вич, чтобы я дал ей отрица­тель­ную харак­те­ри­стику, а это непра­вильно, потому что она рабо­тает хорошо».

А Серый наста­и­вает, что ее надо убрать из города. Он, как большой началь­ник, жил в кот­те­дже. «У меня в кот­те­дже спец­связь, аппа­ра­тура, и жену надо убрать». «Это, — говорю, — ваши дела, дайте ей жилплощадь в другом городе и разой­ди­тесь, при чем здесь отрица­тель­ная харак­те­ри­стика?».

Он понял, что сло­мать меня не сможет. Вытас­ки­вает из ящика стола писто­лет и кла­дет поверх стопки бумаг. Кла­дет так, что ствол на меня смот­рит. Мы про­должаем разго­вор — но я ни слова не помню. Потому что на меня смот­рит дуло. Потом пока­зы­ваю на писто­лет: «Ана­то­лий Бать­ко­вич (отче­ство забыл), насколько необ­хо­димо при­сут­ствие вот этого тре­тьего?». «Да нет, ну что вы», — гово­рит он и нажимает кнопочку под сто­лом. Дверь за моей спи­ной откры­ва­ется, вхо­дит дежур­ный и идет ко мне. У меня сразу плечо заныло: вот сей­час, думаю, нач­нет мне руки заламы­вать. А мне плечо под Сева­стопо­лем раз­во­ро­тило немец­кой раз­рыв­ной пулей, воен­ные хирурги высший пило­таж про­явили, чтобы спа­сти руку, и в голове только одно — бей по голове, бей по спине, как угодно, только плечо не трогай… Могу­чий такой дежур­ный, прямо шкаф. И прями­ком ко мне. «Нет-нет, — гово­рит Серый, — я тут стре­лял на днях и забыл почи­стить». Смотрю я на дежур­ного — семь на восемь, восемь на семь — а он с таким разо­ча­ро­ван­ным видом писто­лет берет и ухо­дит. Отлегло.

Даже не помню, чем у нас разго­вор закон­чился. Теперь дальше.

Пошел я где-то недельки через две на рыбалку. Озеро у нас хорошее, день сол­неч­ный, мороз­ный; сижу у лунки с удоч­кой, отды­хаю. И под­хо­дит ко мне наш «станци­он­ный смот­ри­тель» — мест­ный кура­тор, капи­тан КГБ. Я его знал неплохо, умненький такой мужи­чок с уни­вер­си­тет­ским обра­зо­ва­нием — окон­чил, кажется, Киев­ский уни­вер­си­тет. Он мне все­гда гово­рил: если, Нико­лай Андре­евич, вы куда-то соби­ра­е­тесь ехать, обя­за­тельно пре­дупре­ждайте меня, поскольку люди вашего калибра нахо­дятся под при­смот­ром. И даже лично сопро­вож­дал, если мы отправ­ля­лись на даль­ние озера. Мужик, в общем, тол­ко­вый, разум­ный — ничего не скажешь. И вот он под­хо­дит к моей лунке и начи­нает рас­спраши­вать, как я форми­рую и задаю тема­тику для работы станции. Никогда раньше не инте­ре­со­вался, и вдруг — пожа­луй­ста! Ну, я рас­ска­зал, как форми­ру­ется тема­тика; что любой вправе вно­сить свои пред­ложе­ния, кото­рые мы сумми­руем и направ­ляем на рас­смот­ре­ние научно-тех­ни­че­ского совета, и только после этого началь­ник главка, гене­рал Зве­рев, подпи­сы­вает, после чего дан­ная тема­тика ста­но­вится обя­за­тель­ной для выпол­не­ния. А с чего такой инте­рес, спраши­ваю. Он гово­рит: «При­езжал гене­рал КГБ Челя­бин­ской обла­сти, инте­ре­со­вался вашей лич­но­стью». Ока­зы­ва­ется, один из наших науч­ных сотруд­ни­ков напи­сал, что началь­ник опыт­ной станции непра­вильно форми­рует тема­тику и тем самым создает усло­вия для ослаб­ле­ния обо­ро­но­спо­соб­но­сти Совет­ского Союза. Капи­тан назвал даже фами­лию сотруд­ника. А в общем, понятно, что это майор Серый начал под меня копать.

И я спраши­ваю сво­его капи­тана: что делать, Серый на меня давит, чтобы я на его супругу дал отрица­тель­ную харак­те­ри­стику. И мой капи­тан, под­чи­нен­ный Серого, отве­чает: не пиши, Нико­лай Андре­евич. Если этого нет, то зачем? Это все спе­ци­ально под­стро­ено. Сам Серый влю­бился в Озер­ске в заме­сти­тель­ницу пред­се­да­теля гор­ис­пол­кома. Стак­нулся с этой бабоч­кой, и решили они Серую выда­вить. «А насчет Серой, — доба­вил капи­тан, — не могу ска­зать точно, но думаю, что это стопроцент­ная выдумка».

Вот такие полеты во сне и наяву. Из цикла «нарочно не при­дума­ешь». Оста­ваться на станции в таких усло­виях, когда на тебя давят по линии КГБ, было про­блема­тично. Вскоре я поле­тел в Тюмень на сес­сию ВАСХНИЛ и там, среди про­чих зна­комых, встре­тил Мит­рофана Андре­евича Саму­ры­гина. Он к тому времени уже пора­бо­тал началь­ни­ком главка в мини­стер­стве, а из началь­ника главка его пере­вели дирек­то­ром ВНИИ кормов имени В. Вильямса. И когда я ему рас­ска­зал о своей ситу­ации, он пред­ложил перейти к нему началь­ни­ком лабо­ра­то­рии радио­логии (тогда она назы­ва­лась лабо­ра­то­рией сельско­хо­зяйствен­ной биофи­зики). «И как только пере­едешь, я сразу пред­став­ляю тебя в мини­стер­ство заме­сти­те­лем по науч­ной работе. Согла­сен?»

Я согла­сился. По воз­враще­нии в Озерск захожу к дирек­тору ком­би­ната Нико­лаю Ана­то­лье­вичу Семе­нову, объяс­няю ситу­ацию и прошу харак­те­ри­стику на себя. Вот не пове­рите: Семе­нов после всех наших рас­прей выдал мне настолько бле­стящую харак­те­ри­стику, что можно было бы пере­во­диться прями­ком в Кремль, если бы в Кремле вдруг воз­никла нужда в радио­логах. Правда, через несколько дней он опять затре­бо­вал меня и ска­зал, что полу­чил от Зве­рева наго­няй. «Ока­зы­ва­ется, Нико­лай Андре­евич, я не имел права давать вам харак­те­ри­стику, поскольку вашим непо­сред­ствен­ным началь­ни­ком явля­ется гене­рал Зве­рев. Езжайте в Москву, гене­рал хочет вас видеть».

Я рас­прощался со станцией и поехал в Москву — на съе­де­ние гене­ралу Зве­реву. (Между про­чим, где-то через полгода Семе­нов стал пер­вым заме­сти­те­лем мини­стра, то есть Зве­рев перешел к нему в под­чи­не­ние. Вот такие качели). При­е­хал в Москву, захожу к Зве­реву в каби­нет. Объяс­няю, почему ухожу из Сред­маша — а ведь от «Сред­ней Маши», как тогда гово­рили, про­сто так не уйдешь. Он гово­рит, дословно: «Дело в том, что ты не захо­тел со мной посо­ве­то­ваться. Сове­то­ваться в таких слу­чаях надо, Нико­лай Андре­евич. И не посо­ве­то­вался с мини­стром. Министр к тебе отно­сился как к сыну, а ты не посчи­тал нуж­ным посо­ве­то­ваться ни с ним, ни со мной». Я начи­наю объяс­нять, что не хотел никого впу­ты­вать в дела с КГБ, а до мини­стра пытался дозво­ниться, но не смог — Слав­ский уехал на Иссык-Куль и был недо­ступен. «Но я готов рабо­тать и дальше — год или два, или сколько потре­бу­ется, чтобы подго­то­вить себе замену». Алек­сандр Дмит­ри­е­вич взгля­нул на меня жест­ким гене­ральским взгля­дом и обо­рвал: «А ты мне больше не нужен — можешь идти».

Я встал, вышел в кори­дор и почув­ство­вал, что сей­час упаду. Начался мощ­ный сер­деч­ный при­ступ. Успел таб­летку вытащить и положить под язык. Стою, шатаюсь, а в это время про­хо­дит мимо началь­ник кад­ров. Даже не началь­ник, а испол­няющий обя­зан­но­сти, до сих пор помню фами­лию — Каре­тин. Подошел ко мне и гово­рит: «Нико­лай Андре­евич, так реаги­ро­вать на гнев гене­рала не надо. Пока вы здо­ро­вый, вы нужны и гене­ралу, и нам вы нужны, и туда, куда вас при­глашают, тоже нужны. А вот слу­чится у вас инфаркт — вы и нам будете не нужны, и там, куда вас зовут, тоже будете не нужны».

Вот так это было.

---

В послед­ний раз мы встре­ча­лись со Слав­ским месяца за пол­тора до того, как его ушли. Это уже после Чер­но­быля. Я тогда не чис­лился по его ведом­ству, но имел, если так можно выра­зиться, пер­со­наль­ный допуск к мини­стру. К тому времени я уже был ака­демик, док­тор наук, но дело не в титу­лах. Про­сто после пер­вых двух моих рабо­чих докла­дов он вызвал сек­ре­таря и рас­по­ря­дился: «Как Кор­неев появ­ля­ется, неза­мед­ли­тельно его про­пус­кай». Так и пове­лось.

При­шел, не буду скры­вать, по лич­ному делу. У нас была хорошая трех­ком­нат­ная квар­тира в Москве, но, понима­ете, годы летят, сын женился, дочь вышла замуж, стало нам тес­но­вато всем табо­ром. А я ведь ко всему про­чему инва­лид войны, так что даже без ака­деми­че­ских над­ба­вок отдель­ная квар­тира мне полага­лась. И мне при­со­ве­то­вали обра­титься к Слав­скому, поскольку сын мой, в отли­чие от меня, рабо­тал в системе Сред­маша. И только-только вер­нулся из-под Чер­но­быля.

Слав­ский выслушал меня и гово­рит: «Есть заяв­ле­ние?» Я подал заяв­ле­ние. Он сверху напи­сал резо­люцию, чтобы началь­ник главка рас­смот­рел и орга­ни­зо­вал. (В общем, через какое-то время дали сыну квар­тиру — не новую, но нормаль­ную. Тут ничего не скажешь, кроме «спа­сибо»). Напи­сал резо­люцию и гово­рит: «Това­рищ Кор­неев, меня работ­ники сельского хозяйства одо­лели. У них навоз накап­ли­ва­ется и заразы там такое коли­че­ство раз­во­дится, что не обез­вре­дить никак. Давай с тобой орга­ни­зуем такую пушку, чтобы она подъе­хала к навоз­ной куче, как дала по ней — и все бациллы лежат нож­ками кверху!». Я отве­чаю: «Ефим Пав­ло­вич, такое, навер­ное, невозможно по двум при­чи­нам. Во-пер­вых, обслужи­ва­ние должно быть соот­вет­ствующее, иначе не по бацил­лам, а по своим лупа­нут. А во-вто­рых, пушку такую можно при­думать, но вый­дет себе дороже, поскольку себе­сто­и­мость молока низ­кая. Зачем нам эту чер­ную дыру расши­рять? При­дем с наи­лучшими наме­ре­ни­ями, а только ухуд­шим положе­ние работ­ни­ков сельского хозяйства, живот­но­во­дов».

В это время раз­да­ется зво­нок. По разго­вору я понимаю, что какой-то дру­гой министр про­сит у Слав­ского нержа­веющую сталь. Тот ему гово­рит: «Слушай, где я тебе возьму? У меня сей­час нет». Ему там отве­чают: «Но ведь вы госу­дар­ство в госу­дар­стве!» (Это было такое рас­хожее мне­ние о Сред­маше). Слав­ский начи­нает кипя­титься: «Это же чушь пол­нейшая! Ты умный чело­век и ведешь такие разго­воры. Ну, какой я госу­дарь в госу­дар­стве? Ты же зна­ешь, кто у нас госу­дарь. Зна­ешь? Ну, а если зна­ешь, зачем такие вещи гово­ришь?» На том конце про­вода опять что-то буб­нят. «Упре­кает меня, что я Дол­лежалю дал нержа­веющую сталь», — пояс­няет Слав­ский, при­крыв трубку ладо­нью. А потом в трубку: «А ты зна­ешь, кто такой Дол­лежаль? Не зна­ешь? Ну, тогда понятно. Так вот, знай: ни я, ни ты, ни мы вме­сте даже в под­метки не годимся Дол­лежалю! Все мои реак­торы — от Дол­лежаля. Не от бога, а от Дол­лежаля Нико­лая Анто­но­вича! Поэтому я ему не только рубашку послед­нюю отдам, но если он при­кажет снять трусы, то и трусы отдам!».

Но на том конце про­вода не сда­ва­лись. Ефим Пав­ло­вич слушал-слушал, потом вдруг пере­бил: «Ты когда в послед­ний раз во МХАТе был? Сходи во МХАТ, посмотри "На дне". Там уви­дишь, как Барон машет разо­дран­ной пер­чат­кой. Вот я сей­час и есть тот самый Барон. Были кареты, было все, а теперь пол­ный кир­дык. Все заводы, кото­рые я построил, все заводы, выпус­кавшие лучшую леги­ро­ван­ную сталь, поста­нов­ле­нием Совета мини­стров у меня отняли и пере­дали в чер­ную метал­лургию. Так что отныне я нищий Барон, у кото­рого нет ничего, кроме разо­дран­ной пер­чатки, и про­сить у меня нечего. Бывай», — и положил рубку.

«Вот такие дела, Нико­лай Андре­евич», — ска­зал Слав­ский и раз­вел руками.

Через пол­тора месяца его отпра­вили на пен­сию. Два года не дора­бо­тал до сво­его 90-летия! А ведь хотел Ефим Пав­ло­вич. И смог бы — вот что самое уди­ви­тель­ное.