ятьдесят восьмом году я окончил Московский инженерно-физический институт и по распределению был направлен на работу в ФЭИ. Специальность у меня была «теоретическая и ядерная физика». Со мной в одной группе, начиная с третьего курса, учился Виктор Никитович Михайлов, будущий министр атомной энергетики. Он сразу стал лидером. Очень талантливый человек. Жили мы в общежитии на Лосиноостровской,  в двухэтажных финских бараках. Наши общежития разделяло метров двести: он на одной улице, я на другой.

В нашей маленькой комнатке помещалось ровно четыре кровати. Холодно было, чернила замерзали. Не знаю, в каких условиях жил Михайлов, но вскоре он собрался жениться, и ему понадобилась квартира. И тут Михайлов узнал, что Ландау принимает экзамены по своему курсу, обещая взять в аспирантуру и обеспечить квартирой в Москве тех, кто сдаст ему все экзамены.

Экзаменов было девять: теория поля, теория упругости, квантовая механика, статистическая физика и так далее. На последнем курсе Михайлов начал сдавать эти экзамены. Возвращаясь, он рассказывал, какие решал задачи-примеры; некоторые сразу запоминались. Кончилось тем, что я тоже потянулся сдавать. Потом еще несколько человек…

Прихожу на квартиру к Ландау. Мэтр заводит в какую-то маленькую комнатку, там стеллаж с набором литературы - самый мусорный, никакой систематики. Задал примеры и пошел играть с сыном. Короче, он лично принимал два экзамена: математику-1 и математику-2. Математика-1 - это дифференциальные уравнения, интегралы определенные и неопределенные. Математика-2 - это специальные функции и теория комплексного переменного. А теорию поля, к примеру, я сдавал Халатникову (это была правая рука Ландау).

В целом я сдал четыре экзамена. Много лет спустя, когда я был на приеме у Михайлова-министра, он признался мне, что сдал семь экзаменов. Мы просто не успели сдать все, потому что уже заканчивали институт.

А тогда к нам пришел Зельдович и предложил: «Пройдете у меня собеседование - дам хорошую квартиру и зарплату в Арзамасе». Но, кроме Михайлова, в Арзамас никто не захотел. Поскольку у него за плечами уже были экзамены, сданные Ландау, собеседование у Зельдовича он прошел элементарно. А после этого уехал в Арзамас и пропал на долгие годы.

Я занимался альпинизмом, в альплагерях иногда встречал ребят из Арзамаса. Спрашивал: знаете такого Михайлова? Нет. Оказалось, он там дослужился до старшего научного сотрудника и ушел в институт импульсной техники в Москве. Стал там секретарем парткома, потом директором. Оттуда ушел в министерство.

Ну, а мы с Александром Александровичем Лукьяновым еще в 1957 году зашли на практику в Обнинск. Лукьянов — к очень талантливому физику Виктору Владимировичу Орлову (сейчас он в Москве работает), а я — к Владимиру Моисеевичу Аграновичу. Агранович не стал ни академиком, ни даже член-корром, но входит в первые ряды списка тысячи ученых России, у которых самый большой индекс цитирования.

Нас разместили в здании, где раньше была школа для испанских детей. Прямой коридор с тупиком напротив кабинета директора именовался «теоретическим тупиком». Он заканчивался запечатанной комнатой, которую потом вскрыли. Она оказалась забита старыми книгами, вот такой толщины, вывезенными из Германии. По левую сторону сидели физики: физики-теоретики, ядерная физика, расчетчики реакторные, теория реакторов. Агранович был единственным, кто занимался теорией твердого тела.

Орлов тоже был в теоротделе, но не сидел в тупике, поскольку был уже на виду у начальства. Александр Ильич Лейпунский наметил его себе в сменщики. Когда Лейпунского не стало, Виктор Владимирович некоторое время был научным руководителем Физико-энергетического института.

Я читал его работы. Красивейшие, надо сказать. Некий метод такой возмущения для расчета нейтронных полей, очень красиво сделанная теоретически работа, на высоком уровне.

На сегодняшний день Орлов - один из лидеров прорыва в атомной энергетике. Сейчас решается, какие из быстрых реакторов будут определять всю энергетику страны. Это нужно решить до 2020-го года. Одна линия фактически была предложена им. Ее подхватил Адамов. Они хотят построить реактор БРЕСТ-300 и потом, может быть, БРЕСТ-1000… БРЕСТ - это сокращенно «быстрый реактор свинцовый теплоноситель». Другая линия - это БН-1000… В перспективе будет 1200, 1600, а сейчас - 1000. Это направление, которое задал Лейпунский, - реактор на быстрых нейтронах, только теплоносителем там является не жидкий свинец, а натрий. Нужно решить, какое из этих направлений победит. И Виктор Владимирович Орлов сейчас во главе одного из двух направлений.

Что бы там ни болтали про теоретиков, но с дисциплиной у нас было строго. Надо было успеть к восьми часам в главный корпус, где мы сидели. И обязательно свой номерок с дырочкой повесить на гвоздик: твоя фамилия, номер твой, и ты должен был повесить. Если не успел, тебе записывают опоздание. При выходе - то же самое, но такой строгости уже не было - главное, не опоздать с утра.

На входе стоял часовой, там же находились мощные гейгеровские счетчики. Один раз я попался. Агранович уехал в отпуск, а перед этим сказал: «Юрий Васильевич, располагайтесь в моем кабинете, вы же делаете дипломную работу». Я сидел, курил на подоконнике, и когда пошел на выход, гейгеровские счетчики как загремят! Мне говорят: иди, мойся. На втором этаже были душевые, мужская и женская. Я тщательно вымылся, прохожу - опять гремят. «Давай назад, еще мойся». Ничего не понимаю… Оказалось, что как раз тогда, когда я сидел на подоконнике, первая атомная в трубу активность выпустила. Облако село на территорию и попало мне на голову, на волосы, пока сидел.

Это была осень 1957 года.

В «теоретическом тупике» очень хотелось вырасти в ученого. Публика, которая окружала меня, была одержима физикой; у каждого были интереснейшие задачи. Потом уже, когда меня приняли на работу, я возвращался вечером где-нибудь в полшестого; поужинаешь, покрутишься по дому - и обратно в институт. И до полуночи, иногда до часу ночи сидишь на работе…

Рядом с главным корпусом потом построили еще один; поздно вечером огни горели всюду, очень многие работали по вечерам. Нас никто не подгонял, просто такая была атмосфера.

И вообще, в Физико-энергетическом институте, благодаря тому, что планомерно отбирали из московских вузов людей с хорошей академической подготовкой, уровень был очень высокий - даже выше, чем в Москве. Не хочу никого обидеть, но, на мой взгляд, в Курчатовском институте уровень был ниже. В ФЭИ не надо все время показывать, что ты выдающийся ученый. В Москве это, может быть, необходимо. Они много тратили на всякую рекламу, а мы - на то, чтобы искать истину.

       Теоротдел возглавлял Лев Николаевич Усачев. Он потом вместе с Лейпунским получил Ленинскую премию за быстрые реакторы. Тоже теоретик, работавший примерно в том же направлении, что и Виктор Владимирович Орлов. Тоже расчеты нейтронного поля. Усачев придумал свой новый метод, функцию ценности такую ввел. Его работы стали классическими. Такой человек – с виду тугодум, а делал очень многое, может, больше других.

      Я почему говорю «тугодум»? В отделе можно было по всем направлениям изучать книги. Усачев выступил с идеей изучать теорию групп, теорию симметрии и групповые подходы. Вышла книжка - труднейшая, сложная такая, математическая… И мы усаживались каждый день часа на два, обсуждали, поочередно решали задачи. Так вот, иногда бывало, что все поймут, а Усачев - нет. «Нет, - говорит, - не понимаю». Мы на него чуть ли не с кулаками, хотя он наш начальник. А потом оказывалось, что он прав: не все так просто, не все так очевидно.

В теоротделе работало где-то около тридцати человек. В правой части у тупика сидели математики, весь математический отдел. Тогда его возглавлял Гурий Иванович Марчук. Потом он сделал выдающуюся карьеру: стал президентом Академии наук. Правда, у нас его чуть не загрызли: какая-то провинциальная борьба-возня, все время насылали на Гурия Ивановича какие-то комиссии. Он почувствовал, что надо уходить, и ушел в Новосибирск. А там его быстро заметили, он разгадал язык майя, какую-то его разновидность. Придумал компьютерную программу развития Сибири, в которой можно было считать, прогнозировать, просчитывать (о ней много говорили). Его заметили, сделали академиком Новосибирского отделения. А потом взяли в Москву, выбрали в президенты.

          Характер у него был замечательный. Умница человек. Со всеми здоровался. Знал по имени-отчеству уборщицу, которая приходила убирать. Остановится, поговорит с ней: как там ваш внук, как дочка? Думаю, это тоже сыграло большую роль в его административной карьере. Там

важно уметь быть контактным, уметь находить общий язык с людьми, располагать к себе.

          Его спросили как-то, почему он всегда первым здоровается. А он в ответ: умный человек должен здороваться первым. Это я запомнил. И правильно, это разумно. Некоторые дуются и ждут, когда с ними первыми раскланяются. А будущий президент Академии Наук здоровался первым.

Так вот. Когда Усачев предложил изучать книгу, посвященную теории симметрии - а она работает и в ядерной физике, и в теории ядра, и особенно в твердом теле, - то участвовали все: и те, кто занимался твердым телом, и те, кто плазмой, ядерщики, - все изучали эту книгу, год или, может, чуть меньше, работали сообща. Потом Марчуку поручили вести политинформации и для математиков, и для физиков. Но он пошел по непроверенному пути. Не стал читать лекции про то, что материя первична, сознание вторично. А взял книгу «Теория информации», переведенную в издательстве «Мир». И мы с большим интересом ее изучали, многое для себя открыли. Кончилось тем, что Турчин, когда его привлекли читать лекции по статфизике в Обнинском институте атомной энергетики, прочел там курс статфизики на основе теории информации.

Вот такая синергия, такой набор ярких личностей. Среди них были свои корифеи, и в первую очередь - Валентин Федорович Турчин. Потом он стал диссидентом, прильнул к Сахарову, тоже ушел из ФЭИ в Москву. Его взял к себе Келдыш, потому что Турчин придумал новый язык машины, метаязык, который мог давать почти человеческие заключения (вот есть у тебя набор зависимостей, и посредством метаязыка ты можешь сказать, что их связывает). Но потом Валентина Федоровича все-таки убрали, поскольку за Сахаровым смотрели строго, а он все время вместе с Сахаровым письма подписывал. Келдыша чуть ли не на Политбюро вызывали… И Турчин был вынужден уйти. Ему сказали: уезжай из страны либо во Францию, либо в Америку, на выбор. Он выбрал Америку, работал в Нью-Йоркском университете. Выпустил книгу, в том числе и философскую. Очень интересный человек.

В России он написал книгу про рассеяние медленных нейтронов: там и физика, и математика, и методы изучения. Некоторые отзывы, в том числе из-за границы, я читал. Не очень горячо она была воспринята, с некоторым скептицизмом: мол, она ни теоретикам, ни экспериментаторам - где-то посередине. Для экспериментаторов - непонятна, сложна; для теоретиков - предлагает слишком новые методы.

Другим бесспорным лидером был Валерий Алексеевич Павлинчук. Он не успел даже кандидатскую защитить, но авторитет у него был потрясающий. Он был действительно лидером. Умел контактировать не хуже Гурия Ивановича, а это высший пилотаж. Через Павлинчука мы наладили тесные неформальные связи с Троицком, Дубной, Черноголовкой. Он был главным организатором знаменитых КВНовских матчей с Дубной. Хотя не он сочинял там всякие скетчи, - скорее, Турчин, - но организатором был Павлинчук.

И он же нам подбросил идею: создать сборник «Физики шутят». И я, и он - мы оба занимались собирательством, бегали к академикам, просили, чтобы они записали свои высказывания, анекдоты (хотя, по правде, шутки у всех получались дерьмовые, ни одна из них в сборник не вошла). Мы ездили к Ландау в больницу, когда он лежал больной. Думали: кто-кто, а Ландау нам поможет, он же считался великим юмористом. Приехали, но… В общем, это было печальное зрелище. Жена его Кора сидела с нами; красивая женщина, но очень усталая. Кончилось тем, что мы развлекали его сами: читали собственные выдержки, а сам Ландау ничем не мог нас порадовать…

Выпустить книгу «Физики шутят» взялась редакция издательства «Мир». Там консультантом подрабатывал такой Яков Абрамович. (Забыл его фамилию, он нам в МИФИ читал квантовую механику. Читал безобразно, очень скомкано. Зато был выдающимся знатоком книг). Яков Абрамович очень здорово нам помог: написал в Израиль, оттуда прислали подшивку журналов «Шутливая физика». Осталось только перевести. Главное, как сказали в редакции, - чтобы политики никакой не было и никакого секса. Чтобы только физика, химия, юмор. И это позволило нам выпустить не только «Физики шутят», но и резко усилиться в «Физики продолжают шутить».

Оба издания через непродолжительное время были разгромлены партийными органами — поскольку Турчин присутствовал в сборниках как соавтор, составитель и переводчик, а он уже получил известность как диссидент. Разгромили, собственно, редакцию «Мира», - нас только по касательной задело.

Забавно, что организационная активность Павлинчука долгое время прикрывалась тем, что он был парторгом. Даже, по-моему, рассматривался вопрос, чтобы сделать его то ли третьим, то ли четвертым секретарем горкома партии. Именно при нем был отлажен формат вечеров в Доме ученых: какая-нибудь лекция, выступление, потом концерт или фильм. Народ валил валом. Причем выступления часто были, что называется, «на грани фола», а то и за гранью. Приглашали Алексея Владимировича Снегова с лекцией о ГУЛАГе и сталинских репрессиях, Петра Якира, популярных бардов, поэтов. В результате члены совета Дома ученых регулярно получали выговоры за допущенные промахи в идеологическом воспитании.

Однажды приехал сам Жуков. Он уже был в глубокой опале. Это было незабываемое выступление. Мне сейчас 80 лет исполнилось, но я себя стариком не считаю. А раньше казалось, что 60 лет — это глубокая старость. Георгию Константиновичу тогда было под семьдесят, и он поразил нас удивительной ясностью ума. Он помнил фамилии, звания всех командиров, вплоть до ротных. Вот что значит военачальник. Говорил без бумажки, просто и ясно. После выступления партком устроил ему посиделки в узком кругу, и Жуков под коньячок в подробностях рассказал, как ему поручили арестовать Берию. Но это отдельная тема.

Я тогда чуть ли не каждую неделю ездил в ФИАН - просто по специальности, по научным интересам. А там знакомые ребята затеяли просмотры фильмов. Какой-то мужик возил им фильмы из какого-то фонда (потом выяснилось, что это фонд ЦК партии, на Старой площади здание было). Он возил фильмы, но показывать было негде. И я предложил: давайте к нам, в Дом ученых, у нас есть зал, нормально. И мы привезли массу фильмов, мировых шедевров, не допущенных во всесоюзный кинопрокат: Хичкок, Феллини, Бертолуччи… Даже Лейпунский пришел смотреть «На последнем берегу». Потрясающий фильм. Люди из Москвы приезжали, чтобы его посмотреть, из того же ФИАНа. Но «Сладкая жизнь» у нас почему-то не прокатила, что-то не срослось, и мы крутили ее в Черноголовке, в Физтехе.

Потом Марчук вместе со своим коллективом математиков переехал в маткорпус, а мы на освободившуюся площадь поставили теннисный стол и в перерывах резались в пинг-понг. Это нам, кстати, тоже потом в вину поставили. Что это за работа такая, говорили в горкоме, на которой можно в теннис играть?

Но пинг-понг - ладно, мелочь. Главное, что Павлинчук к тому времени увлекся самиздатом. Я благодарен судьбе за то, что через него прочитал массу самиздата. Тогда и Солженицын был в самиздате (роман «В круге первом», например, напечатанный на папиросной бумаге).

И все бы ничего, если бы не Владимир Моисеевич Агранович, мой непосредственный начальник. Он очень хотел возглавить теоротдел. Так по природе устроен человек. А Усачева поставить в неловкое положение было легко. Я же говорил, что он иногда выглядел тугодумом. В своем деле, в своей науке он - как леопард; «стартовая скорость, как у гепарда», как сказано в одной книжке… Но все, что не входило в сферу его научных интересов, переваривалось с трудом. Он никому особо не мешал, но и не помогал. Такая обстановка нарастала и нарастала; люди замечали, что у Усачева есть недостатки, огрехи всякие…

Кончилось тем, что Усачева заставили написать бумагу в обком: да, признаю, имело место хождение самиздатовской литературы. Тут же организовали партийную комиссию. Павлинчука исключили из партии, а он был секретарем парторганизации теоротдела. Это автоматом означало, что он должен покинуть территорию ФЭИ. Он покинул. А работу где искать? Попробуйте с такой репутацией! Подрабатывал переводами, но это тоже отдельный разговор.

У Павлинчука был хронический нефрит. Я вместе с ним много раз отдыхал в Крыму. Он был больной человек. Водку ему можно было пить, а вино нельзя. Иногда он вставал опухший весь, на глазах приходил в себя.

Я в энциклопедии прочитал: с хроническим нефритом можно протянуть двадцать лет, не более. И у него этот срок заканчивался. А тут он переволновался, и… Короче говоря, почки перестали чистить кровь. Его положили в больницу в Москве, подключали к очистителю крови. Но тогда это был такой дефицит. Ему нужно было неотлучно жить в Москве и все время, наверное, платить деньги. То есть, он был обречен. И в тридцать один год Валерий Алексеевич умер.

Сейчас уже все понимают, что борьба с инакомыслящими – это ерунда была. Ломали судьбы, людей в могилу загоняли - ради чего?! Мы же хотели лишь одного – откровенности и правды. Чтобы бросить этот консерватизм и строить нормальную страну. Но на дворе был 68-й год. Чехословакия. Все уже было решено за нас и без нас.

Местные партийные кадры тоже, конечно, старались изо всех сил. Обнинску в этом смысле повезло с перебором. Долгое время первым секретарем горкома был Иван Васильевич Новиков. Ему, говорят, даже льстило, когда за глаза его величали «Грозным». Любил человек лютовать, считал своим долгом.

Был такой случай. Один научный работник потерял партбилет. Дело, вроде, житейское, но Грозный так орал на бедолагу, словно тот диверсию совершил: грозился и с работы выкинуть, и чуть ли не вон пешком из города. Несчастный вернулся домой, слег и тихонько помер, совсем как чеховский чиновник. Вдова после кончины супруга затеяла уборку и нашла за книжной полкой провалившийся партбилет. Как говорится, финита ля комедия.

Дочка Ивана Васильевича под старость сошла с ума, ходила по городу в невообразимых лохмотьях, рылась в мусорках. Знающие люди говорили: шизофрения. Наследственная болезнь.

Ну, так вот. Павлинчука хоронили всем городом, он был в Обнинске заметной и, главное, любимой фигурой. Потом всем досталось на орехи: кому выговор, кому строгий… А теоротдел разогнали. Аграновича решили убрать, ему просто предложили исчезнуть. И он ушел в Троицк. Нет, придраться к нему было невозможно, ничего такого ему не вменялось в вину. Пытались привязать, что он якобы читал самиздат Павлинчука, - ничего не получилось, не было никаких доказательств. Он понял, что его съедят, и ушел начальником отдела в институт спектроскопии Академии Наук (есть в Троицке такой институт). Поскольку научный авторитет у него был очень весомый, ему там дали две двухкомнатные квартиры, разрешили пробить стену. Два туалета, две ванные в одной квартире. По тем временам круто.

Он и меня звал, но я отказался.

Был еще Игорь Павлович Стаханов, удивительный человек, интеллигент высшей пробы, и человек высшей пробы тоже. Фактически он занимался плазмой, но плазмой низкотемпературной. Это была его идея: преобразовать ядерную энергию, атомную энергию в электрическую; прямое преобразование. Никто этим не занимался, только он. Его тоже освободили. И он тоже отъехал в Троицк, но в ИЗМИРАН, институт земного магнетизма.

Короче, нас разогнали, лишили лаборатории и как группу сотрудников бросили к Владимиру Александровичу Малых (корифей, один из великих и легендарных, лауреат Ленинской премии за создание первого ТВЭЛа). У него было самое большое подразделение — 1200 человек.

Поскольку Павлинчук был мой друг, (кстати, самый лучший друг по жизни), то лет десять меня никуда не выпускали и зажимали. Лет десять прошло - потом Казачковский вдруг посчитал, что мы заслуживаем лаборатории. Называлось это «теоретическая радиационная физика твердого тела». И меня назначили руководителем группы.

Более того, после смерти Усачева Казачковский поставил меня во главе теоротдела, и несколько лет я его возглавлял. Ну, он уже разваленный был. Я просто приволок с собой лабораторию, в которой занимался твердым телом. А остальные были чистые ядерщики.

Я, как только нас разогнали, занялся влиянием облучения на материалы. В то время обнаружилось такое грозное явление, как распухание стали. В нейтронном потоке стали возникают кристаллы пустоты, ограненные пустоты. И материал разбухает. Это чревато всяческими последствиями во всех реакторах. Прежде всего, это опасно

для быстрых реакторов. Для термоядерных тоже.

Мы сформулировали уравнение для этих процессов. Физика оказалась удивительно сложной, интересной и необычной, - красивой, но и очень сложной.

При этом я был и долгое время продолжал оставаться беспартийным. А традиция была такая: каждую неделю собиралось партсобрание и решались животрепещущие вопросы отдела, самые разные. И я как начальник отдела должен быть в курсе всего, обязан помогать принимать решения и так далее. И я оказался в дурацком положении. Заседаю вместе с партийцами, решаю вопросы, а сам беспартийный. Мне начали говорить с разных сторон, что это нехорошо. И я вступил в партию.

Года через два после этого меня стали выпускать за границу.

Из того теоротдела, в который я поступал, остались лишь единицы. Теперь я чуть ли не самый старый. Все остальные либо умерли, либо поразъехались кто куда. Агранович через какое-то время уехал из Троицка в Америку, работал в Техасском университете. Писал обзоры какие-то, давал предложения разным авторам, публиковал обзоры как книги, вполне процветал. Сюда изредка наезжал. Не знаю, оставляли за ним должность или нет. А потом вроде бы слух пошел, что он возвращается. Точно не знаю.

Напоследок хочу сказать следующее. Из всех авторитетов, о которых я рассказывал, самым главным для всех нас был Александр Ильич Лейпунский. Для меня - в особенности, потому что свою докторскую  диссертацию я защищал в Киеве, причем одним из членов ученого совета была Антонина Федоровна Приходько, супруга Лейпунского. Это была удивительная семья: два академика Академии Наук Украины.

Конечно, Лейпунский заслуживал большего. Александр Ильич был великим ученым. Я наблюдал за ним, поскольку он приглашал нас на семинары. Потрясающе многогранная личность. Приходилось бывать на семинарах Капицы и Ландау, так что нам было с чем сравнивать… Так вот, на семинарах Лейпунского было, что называется, видно невооруженным глазом, что это ученый такого же калибра, того же ранга.

По сути дела, ему надо было становиться директором. Но почему-то не захотел Александр Ильич.

Не знаю, почему.